so far

Алекс Стэнделл ненавидел себя. Ненавидел за то, что внес Ханну в этот ебанный список. Ненавидел за то, что упустил Джесс. Ненавидел за то, что стоял всегда где-то нигде, но при этом был везде. Алекс Стэнделл ненавидел себя, и это факт. Хотя у него, наверное, все было не так хуево, как у Ханны или того же Джастина. Но от этого легче не становилось. (И у Джастина хотя бы Джессика была. У Алекса и ее не было.) У него не было идиотов-парней, считающих, что он может всем дать, и не было матери, которой на него похуй, и пиздящего его отчима, но суть-то не менялась. У него был отец, отношения с которым можно было описать словами ‘Да, сэр’, вина в смерти малышки Ханны и куча всякого дерьма в душе, которое надо было вытащить. Это дерьмо сгрызало, топило и тянуло на дно. Оно мешало дышать, ломало ребра похлеще Монтгомери и душило-душило-душило. Стэнделл задыхался от своего отчаяния. От него было никуда не деться, оно сопровождало его везде. Каждую минуту и каждую секунду его наполняли тьма и отчаяние. От этого очень хотелось бежать. Бежать со всех ног, раздирать коленки, как в детстве, но все-таки бежать, чтобы дышалось хоть немножечко свободнее. Чтобы эта тьма, наполнявшая его тело и душу, пропала хотя бы ненадолго. Чтобы были хоть небольшие причины жить, ведь это так просто должно быть, да? Вот только это не просто нихрена. Алекс Стэнделл не нашел способа и не хотел ничего решать, прямо как Ханна. В общем да, Алекс наглотался таблеток. И все было бы просто, если бы он не был Алексом Стэнделлом. А он был тем, кем он являлся, и выжил, блять. Он сам не знает, как, но выжил, черт возьми. И осознавать это было так паршиво, что хотелось выть. Первыми он увидел родителей. И знаете, это должна была быть душераздирающая встреча, наверное, но.. Но в душе была лишь пустота. Глубокая вакуумная пустота. Алекс лишь оставался с каменным невозмутимым лицом, пока мать в слезах прижимала ‘своего мальчика’ к себе, а отец одарял его осуждающим-что-ты-натворил-я-тебя-не-так-воспитывал взглядом. ‘Не этого хотели, сэр? Ну а что я мог поделать с развалившимся на куски собой.’

***

Лежать на больничной койке всегда было паршиво. Лежать на больничной койке после неудачной попытки суицида еще паршивее, как оказалось. В голове роем пчел жужжали мысли, и Алекс не мог ничего с этим поделать. Он думал о том, насколько же он бесполезен, раз даже умереть до конца не смог. Он думал о том, как потом идти в школу. Он думал о том, как смотреть в лица родителям и псевдо-друзьям. Он думал о том, как продолжать жить. (И об этом больше всего вообще-то. Он не знал, как это сделать. Он попросту не понимал, как дальше жить, потому что хуже суицида только неудачная попытка суицида. Но, видимо, Стэнделл всегда был неудачным.) Вот когда мир делится на до и после, да? Когда ты становишься настолько жалок, что просто лежишь на больничной койке и безучастно смотришь на жизнь, кипящую в этой самой больнице. Когда ты просто ненавидишь себя еще сильнее, чем когда было ‘до’. Когда ты хочешь биться головой о стену палаты, громко орать и плакать одновременно, но даже этого не можешь, потому что дрянь, которой тебя накачали, убивает эмоции наповал. Ты разумом еще хочешь плакать, но не можешь. Поэтому тебе просто остается ходить туда-сюда по палате или пялиться в потолок, думая-думая-думая. Перерывы на встречи с родителями не считались за радость (ее он тоже не мог испытывать), зато считались каким-никаким разнообразием в этих бесконечных буднях. Мать никак не успокаивалась, но была уже не настолько нервной и иногда рассказывала, что происходит дома и в мире. Отцовское выражение лица не менялось. ‘Ну что же вы, сэр, так пренебрежительно смотрите. Это результат и ваших трудов тоже.’ — хотелось сказать. И это чистая правда. — Я почти в норме, все в порядке, — а вот что Алекс говорил на самом деле. И это почти правда.

***

Спустя какое-то бесконечное количество времени Алекса перестали пичкать таблетками, перевели в обычную палату и разрешили личные вещи и свою одежду. (‘Будто бы, блять, я могу порезать вены страницей из книги или задушить себя наушниками,’ — мать лишь обнимала наконец получившего эмоции сына за плечи, а отец все так же смотрел.) Алекс наконец-то был рад хоть чему-то. Алекс наконец-то чувствовал хоть что-то. (Правда потом эти чувства начали сжирать. Но в тот момент эта радость казалась такой приятной, что все эти временные трудности можно потерпеть.) А еще спустя пару дней разрешили посещение друзей, и это было, наверное, самой приятной и унизительной вещью одновременно, потому что смотреть им всем в глаза было стыдно, но при этом смотреть на них очень хотелось. И в первый день посещений он сидел, как на иголках, ожидая хоть кого-то, наконец надев чистую футболку, пахнущую домом и ополаскивателем. (И хотя домой в последние дни ‘до’ возвращаться хотелось все меньше, запах этого дома был гораздо приятнее больничного.) Первым приходит Джастин, принесший с собой дух чего-то забытого и широкую улыбку на своем лице. Он был самый приятный из той группы спортсменов-качков, с которыми Алекс начал общаться чтобы-отец-наконец-отъебался. С ним было приятно общаться и даже дружить. И его было приятно видеть в тот момент. — Хэй, бро. Ты как? ‘А как я еще могу быть?’ — сердце кричит. Какой же Джастин все-таки дурак. — Я почти в норме. Все в порядке, — за время пребывания в палате ‘усиленного наблюдения’ он успел выучить эту фразу. — Я рад, друг, — Фоли лучезарно улыбается и стукает Алекса по плечу. Тому почему-то становится немного легче. — Они устроили полный цирк из-за тебя. Еще больше этих сраных плакатов, куча лекций, разговоры с психологами. Если после Ханны все было странно, то сейчас они все, как с ума посходили. Полнейший пиздец. А ты здесь как? — Ну. Меня недавно перевели в обычную палату, так что, вроде, ничего. Я не хочу об этом говорить, прости, — Алекс не просто не хочет говорить об этом. Он мечтает забыть это, как страшный сон, потому что из него все делают бедного, убогого. Ему этого не надо. Что Алекс ему скажет? Что даже в туалет без сопровождения не сходить было? Что таблетками пичкают так, что ты хуже овоща? Что ему сказать? — В любом случае, я рад, что ты в порядке. Джесс пришла. Хочешь с ней поговорить? — Стэнделл рвано кивает. — Тогда я пойду, а то эти придурки к тебе только по одному пускают. До скорого, не хандри сильно, — хочется предложить ему сходить куда подальше, но Алекс лишь сжимает кулаки до побеления костяшек и с улыбкой прощается с другом. Джессика заходит в палату и останавливается прямо на пороге, смотря на Алекса своими большими карими глазами. — Не стой так, будто приведение увидела. Живой я, видишь? — Алекс все еще давит улыбку, и Джесс лишь молча кивает, роняя слезы, и медленно подходит к кровати. Потом снова замирает на секунду и подбегает к Стэнделлу, крепко обнимая. — О боже, Алекс. Я так волновалась. Какой же ты придурок, — Алекс несколько удивляется, давится воздухом, потому-что-Джесс-меня-обнимает-и-не-обижена-я-просто-не-могу, но все же притягивает Дэвис к себе. — Хэй, Джессика, все в порядке, так? Я в порядке. В порядке, честно, — он почти не врет и слегка поглаживает спину Джесс, потому что это все, что он сейчас может делать. И так ему проще. (Говорить не надо, вот и все.) — Алекс, зачем ты это сделал? Что такого случилось? — и только что построившийся заново мир снова рассыпался на кусочки. — Уходи, — тон холодный, будто лезвие ножа. Острый, убивает наповал. — Что? Алекс, я же.. — Джесс, пожалуйста, уходи, — Стэнделл стискивает зубы, стараясь сохранять самообладание. Не сорваться-не сорваться-не сорваться. — Но Алекс! — Просто уйди, — он уже не смотрит на нее. Он падает лицом в колени, стараясь не потерять остатки себя. Он не хочет, чтобы его видели таким. Тем более Джессика. И Джессика послушалась. Встала, провела пальчиками по спине, пробормотала ‘пока’ и ушла. Вот так просто. И сейчас Алекс был ей благодарен, потому что видеть его слезы ей не нужно было. Это совсем не то. Внутри скопился этот огромный противный ком, и Стэнделл старался его выплакать, противный самому себе. Слабый, беспомощный, никому не нужный. Зачем он вообще существует? Он не может ничего сделать нормально, даже с друзьями поговорить. ‘Научите меня жить, пожалуйста, я-вас-прошу.’ — думает Алекс, свернувшись калачиком на кровати. И это правда. Чертовски паршивая правда.