Двадцать тысяч метров над уровнем Токийского залива

Ханасаки всегда нравилось парить в небе — на самолете ли, на дельтоплане. В детстве Хару-нии читал ему сказки о птицах и крылатых людях, и Ханасаки очень хотел взмахнуть такими же ослепительно-белыми крыльями и унестись высоко в небеса, летать среди мягких, пушистых облаков. Маленький Ханасаки вскакивал на диван и размахивал руками, подражая крикам птиц, а Харухико тогда только смеялся, но в глазах у него таилась грусть. «Летать, наверное, здорово, но падать очень уж высоко», — как-то раз сказал он. И правда, высоко. Они с Кобаяши летят вместе с обломками стратостата и дымом от пепла вниз со скоростью, которой позавидовал бы любой ветер, и держатся за руки — романтика, черт возьми. Двадцать тысяч метров над уровнем Токийского залива одобряют, но только в том случае, если у вас за спинами парашют, а лучше — два. (и вы не тонете-тонете-тонете — в небе, в человеке напротив, в своих собственных чувствах) Ханасаки до смерти хочется обнять Кобаяши, переплести с ним пальцы и замереть вот так — и падать, разбиваясь, будто тысячи осколков озона в горле, в небо было бы совсем не страшно, вот только он до сих пор не может, и это почти обидно. Почти. Потому что руки Кобаяши удивительно теплые. И — черт возьми — он смог (еще раз) к нему прикоснуться. Голова безостановочно кружится, а в сердце сладко щемит, и Ханасаки не понимает, это от нехватки кислорода, от одуряющей высоты или от осознания того, что он хочет умереть вот так вот: чтобы рука в руке. Но умирать пока слишком рано: он еще так много не успел сделать, не смог сказать, и слова рвутся из груди удущающим огнем, чтобы дотянуться до Кобаяши. Согреть его. Но ни в коем случае не спалить. Слова эти кажутся такой неисправимой банальщиной, что Ханасаки с удовольствием продемонстрировал бы фейспалм, но не идти же наперекор не дающим толком шевельнуться законам физики и собственному нежеланию отпускать; слова — что-то вроде «кислорода нет, но рядом с тобой я почему-то могу дышать» и «делай что хочешь, давай разобьемся вдребезги, что угодно, только не отпускай». Что-то вроде «ты для меня дороже всего на свете». Что-то вроде признания в любви. О, черт. Услышав такое простое и предельно честное «спасибо» от самого важного для него человека, он, кажется, совсем потерял голову. Небо, земля, жизнь — все это стерлось, потеряло для Ханасаки всякое значение, смысл — если были они вообще. Если есть в жизни смысл, то вот он. Ханасаки, наконец, нашел. Скорость все возрастает, подчиняясь уравнению кинетической энергии, которое так старательно вдалбливали в голову школьные учителя, — они падают, падают в небо, затем — в море, и микрокосмос вокруг переплетается с ночными видами тропосферы. Лицо у Ханасаки умиротворенное: научиться летать в небе, обрести смысл жизни за дольную часть секунды и разбиться в конце концов на миллиарды осколков о прозрачную и чарующую поверхность воды вдвоем — в этом что-то определенно есть. Но Кобаяши выглядит как никогда собранно и решительно. Ханасаки закрывает глаза и загадывает умереть. Кобаяши выбирает жизнь.