Золото дураков

      Мэйбл Пайнс любила вести личный дневник. Кажется, она начала это делать еще с десяти лет, если память ей не изменяла: сначала покупала самую яркую тетрадку с пестрым рисунком, затем, едва придя домой, обливала страницы клеем, тоннами высыпала на бумагу самые разные блестки в виде звездочек, сердечек, кружочков, ромбиков и прочих геометрических фигур, а потом неровными буквами выводила имя очередного мальчика, в которого, как ей думалось, она была беззаветно влюблена. Правда, «глубокое и сильное чувство» проходило, не успев толком и появится. Через час, сутки, неделю — слишком быстро. На самом деле, позже Мэйбл поняла, что, в общем, никого из этих ее предметов воздыхания нельзя назвать любовью всей жизни. По мере взросления Пайнс с удивительной ясностью понимала, что такими словами — люблю, например — разбрасываться не стоило, потому что, оказалось, когда по-настоящему влюбляешься, тебе уже не до блесток и бездумных приписок его имени, в общем.       И это осознание девушку отчего-то совсем не радовало. На ее взгляд, гораздо проще было не влюбляться глубоко, серьезно, чем так, что, казалось, на всю жизнь. Так, что хватало за горло стальными холодными пальцами и выжимало весь воздух из легких. От того были одни лишь переживания, бесчисленные вопросы, проблемы, и подтверждением этому вполне могли быть изменившиеся дневники Пайнс. Мэйбл все чаще покупала для своих личных записей и мыслей самые неприметные толстые тетради, которые могли бы вполне сойти за школьные. И не то чтобы она кому-то из своих близких не доверяла, однако частенько прятала дневник под матрас в своей комнате или в коробку из-под обуви. На всякий случай, как убеждала себя Мэйбл каждый раз, закрывая с шумным хлопком тетрадь. Отчего-то она была уверена, что понять ее мысли никто не сможет. Раньше-то не всем удавалось, а теперь…       Внешне, возможно, Мэйбл и не изменилась, разве что подросла и стала более женственна. Но фигура по-прежнему скрывалась за объемными свитерами неизменно ручной работы, а ободки, придерживающие густые непослушные волосы, все так же пестрели в каштановых прядках. Казалось, Пайнс по-прежнему была той самой маленькой девчонкой со склонностью к болтливости, которую так хорошо знали прадяди Форд и Стэн. Стоит заметить, последний при первой встрече, ознаменовавшей начало их пятого лета в Гравити Фолз, именно это и сказал, неловко обнимая девушку, повисшую на его шее, однако не забыл ворчливо добавить, что Мэйбл потяжелела. А она смеялась — слишком часто, не к месту смеялась. Но никто — в том числе и практически не отходящий от сестры Диппер — не замечал глубокой задумчивости, отпечатком появившейся на темно-шоколадной радужке. Никто не замечал и того, что ночью, когда уже и Диппер, и Стэн, и даже Форд собирались спать, Мэйбл часто выбиралась на крышу и, зажигая свечку в безветренные ночи, сидела, поджав ноги, с ручкой и тетрадкой в руках, не переставая что-то быстро и увлеченно строчить.        А иногда Мэйбл сидела на крыше, встречая рассвет. Для этого приходилось вставать чуть ли не в половину пятого утра, но разгорающееся алым цветом небо и обволакивающая тишина того стоили. Особенно Мэйбл нравились цвета утра. Приглушенные тона окружающего леса, голубовато-серое небо, медленно переходящее сначала в почти прозрачный белесый цвет, а потом в золотой. Предрассветный горизонт, до того, как вспыхнуть багряным пожаром, становился желтым. Прежде Пайнс никогда бы и не стала смотреть на цвет глубокого золота, настолько сильно восхищаясь им — причины не было. Хотя, возможно, как раз наоборот — не смотрела, потому что была веская причина ненавидеть желтый цвет.       Теперь появилась причина его любить.       Мэйбл тяжело вздохнула и, перекинув волосы на плечо, отложила ручку, читая спешно набросанные строчки. В тексте было слишком много вопросов, которые все никак не хотели решаться даже после недели пребывания в Гравити Фолз. Он сказал, что будет здесь, когда близнецы Пайнс вернутся. Доверительно так прошептал во сне, что Мэйбл готова была рассмеяться от нелепости этой ситуации: его образ белокожего, высокого и худого блондина с предельно холодным взглядом никак не вязался с тем, как он разговаривал. Но Мэйбл отчаянно хотелось верить, что такого Билла Сайфера позволено видеть только ей. Она хотела многого, хотела перестать просто разговаривать с ним, хотела преступить черту их отношений, которые и дружбой никогда не были. Вернее, поначалу, может, и напоминали что-то похожее на приятельские отношение, если они вообще могли существовать между врагами. Абсурд. Только вот, в отличие от Сайфера, Мэйбл взрослела, и с возрастом менялись ощущения. Кто-то больший, чем друг, кто-то не-совсем-враг.       Нелепо и очень необдуманно — вот как поступала Мэйбл Пайнс, переставая прогонять демона разума из своих снов. Он мог — и запросто — использовать ее в качестве части очередного плана, коварного, граничившего с сумасбродной гениальностью. Но Мэйбл было все равно, потому что… Потому что. Даже если бы все это — бессмысленные разговоры в ее ранее непозволительно цветных, а теперь абсолютно реалистичных снах, долгие споры ни о чем, шутки Билла о смерти, сказанные с парадоксальной легкостью — оказалось бы одним сплошным обманом, то Мэйбл не сомневалась бы ни секунды. Она, беспомощная и абсолютно потерянная для себя и всех своих знакомых, просто помогла бы ему выбрать название для этого плана по захвату ничтожного мира.        За спиной девушки раздался знакомый смешок, и она сжала тонкие пальцы в кулак и закусила губу. Не от злости, хотя, по всем законам, должна была разозлиться еще два года назад, когда Сайфер впервые прервал ее восхитительный сон об очередном красивом мальчике, имя которого уже и не получилось бы вспомнить. Должна была разозлиться, потому что это был тот самый демон разума, который чуть не убил ее и всю ее семью. А заодно и человечество. Но ей хотелось не его смерти, не того, чтобы он исчез. Ей хотелось смеяться от невероятного облегчения, потому что он все-таки пришел.       А слов, увы, не нашлось. Мэйбл только и успела подскочить на ноги и вздернуть подбородок, чтобы хоть на секунду показаться уверенной в себе. В этом был минус ее возраста — подросткам хочется пресловутого признания и никому, кроме них, не нужной самореализации. Показушничать, одним словом, безуспешно пыталась. Через мгновение, правда, она опустила плечи, потому что прекрасно понимала, насколько хорошо древний демон умеет читать людей. Понимала по кривой ухмылке, по снисходительному взгляду его не прикрытого повязкой глаза цвета июньского жаркого солнца и — убрать бы эти глупые ассоциативные ряды из ее головы — отчего-то молодых одуванчиков. Пронзительный взгляд едва ли не пугал, но, во всяком случае, с Биллом не было никакого смысла притворяться. Какая ирония: враг, пусть и бывший, знал ее и, что важнее, чувствовал больше, чем все родные люди. Вместе взятые. — Ты же можешь прочитать мои мысли, да? — Мне нет смысла делать это, у тебя на лице все написано, — довольный голос, глубокий, несколько скрежещущий, был словно везде и нигде одновременно. Пока только для нее, и это не могло не радовать Мэйбл. — Вижу, что скучала, можешь не говорить. — С чего ты взял? — Прочитал, — не стал скрывать Сайфер, легко кивая в сторону тетради с трепещущими страницами. — Ты не особенно и скрывала, Звезда. — На самом деле, я не совсем это... в смысле, я не дописала. Там все не так. — А что же осталось несказанным?       Одним вопросом в тупик. Мэйбл почувствовала, как краснеют ее щеки, и отвернулась, рассматривая верхушки елей, тянущихся к удивительно прозрачному небу. Что она могла ответить вразумительного, четкого, ясного? То, что она мечтала сказать уже, как минимум, целый год, не могло быть озвучено. Если и переходить эту выдуманную ею границу, то не здесь и не сейчас. Возможно, вообще никогда, потому что... Билл насмешливо улыбнулся. Он и так знал, это было так же ясно, как и то, что Мэйбл Пайнс круглая дура, которая позволила себе упасть в бездонный котел расплавленного золота. — Зачем спрашивать? — качнула головой девушка, разворачиваясь лицом к лесу и складывая руки на груди. — Разве не очевидно, что я растеряла всякие принципы, посвятив два года своей жизни... тебе? Разве не очевидно, что я превратилась в очередную безвольную марионетку, предавшую, по сути, свою семью? — Ты права, Звезда, — Билл склонился над ее ухом, и его холодное дыхание едва задело кожу Мэйбл. — Это слишком очевидно. Но разве тебе не нравится это? — Что? — Плыть против течения. Ты никогда не была послушной, если мне не изменяет память. — А она никогда тебе не изменяет, — усмехнулась Пайнс, медленно поворачивая голову в сторону Билла. — Уж это я усвоила лучше всего, поэтому не буду и спорить. Мне дико нравится.       Сумасшествие, возможно, передается воздушно-капельным путем. Или люди заражаются им от внутренних демонов, сидящих под ребрами и выскребающих длинными острыми когтями душу. В случае Мэйбл когтей не было, зато клочки ее души успешно вырывали тонкие бледные пальцы, держащие еще и сердце, и разум. Держащие всю Мэйбл целиком и полностью. Кто она такая, чтобы надеяться на то, что тот самый внутренний демон способен стать единственным? Тем, кому она не готова прокричать заветное «люблю» только от того, что хочется признаваться шепотом, растягивая слова и выдерживая паузы. Кто она такая, чтобы верить в частичку добра внутри искреннего и чистого зла? Кто она такая, чтобы после этого хоть чего-то бояться?       На самом деле, оказалось, Билл был почти неосязаем. Или Мэйбл настолько сильно трясло, что она наотрез отказывалась чувствовать что-то, кроме ледяных ладоней, прожигающих ткань свитера, и крышесносного желания поцеловать Билла Сайфера. В любом случае, когда она все-таки безвозвратно потерялась в своих мыслях и чувствах, падая навстречу вселенскому злу и девятому кругу ада, то практически не ощущала холода его губ. Только горьковато-соленый вкус, какой обычно приписывают разочарованию в собственных идеалах и убеждениях. Мэйбл крепко хваталась за воротник футболки Билла — пародийно человеческой одежды — и хотела молить высшие силы о прощении. Но не смела этого делать, потому что целовала дьявола. Так отчаянно, до боли в губах, до изнеможения. Она приподнималась на носочки так, чтобы быть максимально близко к Биллу. Вот он, срабатывающий безотказно закон — тьма тянется к свету, а свет тянется к тьме. Аксиома создания мира и человеческого рода. Мэйбл все же переступила эту черту, позволяя тягучей черни поглотить трепещущее сияние ее души.       Но если непростительный грех выглядел так и имел вкус губ Билл Сайфера, то Мэйбл готова была грешить постоянно.

***

Вот что еще я выяснила в то утро: если перейдешь границу и ничего не случится, черта потеряет смысл. Как в старой загадке: если в лесу упадет дерево, а вокруг никого нет, раздастся ли треск? Ты проводишь черту все дальше и дальше, каждый раз пересекая ее. Так люди и катятся в пропасть. Вы удивитесь, насколько легко сорваться с орбиты, улететь туда, где никто не сможет прикоснуться. Потерять себя... заблудиться. Или не удивитесь? Возможно, вы уже знаете? Если так, то скажу лишь одно: сочувствую.