Обещание быть рядом

- Давай, Маларки, потрави нам какую-нибудь особенно трогательную историю, как ты там этой девке своей пишешь, - лениво просит Джо, обрезая сорванную во время марш-броска ветку. – Ты же девке вечно строчишь? - Готов поклясться, с таким стояком матери не пишут, - фыркнул Лаз, от скуки ложась так, чтобы ноги положить на стену в буквальном смысле. – Или «дорогая мамочка, я сегодня делал это на Марту с соседней улицы». - Серьезно на Марту? Упадет от одного имени, - поморщился Джо. – Нашел бы себе какую-нибудь Элизабет. Знал я как-то одну… Мак непонимающе изучал сидящего рядом с ним на кровати друга. Тот опустил голову и разглядывал начищенные ботинки в своих руках, напоминая цветом лица спелый помидор. Обычно тот, ни сколько не смущаясь, в ответ посылал ребят в самые разнообразные места, но сегодня его это явно задело. Съев одну особенно большую клубнику, он еще раз глянул на Маларки, но блеск в его глазах Мака серьезно напугал. В общем-то, тема самоудовлетворения здесь парней не пугала и не смущала, даже веселила порою, но чтоб так злится… Этому всяко должна была быть причина. - Ну ты и свинья, - в сердцах рыкнул на него Маларки и вихрем вылетел из комнаты в неизвестном направлении. Мак в недоумении посмотрел на маленькое пятнышко на его простыне, вытер ладонью подборок и пожал плечами. - И при всем при этом сплошной недотрах, - горестно заключил Джо, даже не подняв взгляда от палки. - Слушай, он тебе дрочить не мешает? Не мешает, вот и отъебись от него, - неожиданно вспылил и сам Скип, и поспешил вслед за другом, смутно чувствуя, что в таком состоянии того бросать никак нельзя. Маларки обнаружился на скамейках на самом краю территории Токкоа, курящим и смотрящим в никуда. Мак, выудив собственную помятую пачку, ежедневно упорно худеющую, присел рядом, пытаясь понять, что же разглядывает его друг. - Не станешь же спорить, что в прошлый раз здорово раззадорил их, - наконец решил заговорить он, балуясь кольцами дыма. – Серьезно, там даже очередь столпилась. - Я вам что, местный порнограф? – нахмурился Дон, не собираясь отставать в создании колечек. На Мака он, впрочем, так и не смотрел, опираясь локтями о колени. - Есть что-то в управлении словами реакцией, и ты знаешь это, - пробормотал Скип, и сам вспоминая, когда Маларки в особенно бессонную ночь заставили прочесть одно из своих писем, когда он наловчился до того, что изобразил даже нечто голосом. С первым сдавшимся они тогда славно посмеялись. – Ты давай от темы не увиливай. Отчего наша кисейная барышня стесняется естественной реакции своего организма? Маларки глухо засмеялся, закрыв лицо ладонями. Он выбежал как был – в одной футболке, но сейчас совсем не мерз. В отличие от Мака, который впервые понял, что означали вечные слова его матери «мне холодно на тебя смотреть». - Какие умные слова, слушай, - наконец успокоился он, обратив взгляд на своего друга. Взгляд это был достаточно странен и необычен, но во взглядах Мак особо не разбирался, потому спросил сразу: - Что ты на меня смотришь, как Собел на контрабанду? - Я ж говорил тебе уже, что ты такая свинья, - хмыкнул Маларки, протянул руку и вытер светло-красный сок с подбородка Мака одним движением большого пальца. – Но кстати о контрабанде, - вдруг резко продолжил он, не дав другу даже удивиться, - мне позарез нужно вернуть мой журнал. - И для этого ты предлагаешь залезть в кабинет к Собелу? – с восхищением и неверием переспросил Мак, забирая из рук Маларки полуистлевшую сигарету, про которую тот давно забыл, и затянулся сам. – Это звучит совершенно… - От этого зависит… скажем, моя жизнь, - уже серьезнее заметил Маларки, играясь с зажигалкой. Взгляда он больше не поднимал. - Это звучит совершенно по-сумасшедшему, - закончил Мак. Маларки только уныло кивнул. - Но вообще-то я буду рад спасти твою задницу, друг, - он хлопнул удивленного Дона по плечу. По совершенно ледяному и успевшему покрыться мурашками плечу. – Если ты только не хочешь рассказать мне, что там особенно важного, за что могут убить, - и, приготовившись слушать, он уселся перед Маларки на корточки, растирая ему окоченевшие плечи. - Не убить, - он отстранился и поднялся на ноги. – Но последствия будут тяжелыми. Слишком. Считай, что у меня есть тайна, узнав которую, меня будут презирать все. Что, впрочем, не так страшно. - Как если бы тебя стал презирать один-единственный важный для тебя человек, - продолжил за него Мак, поднимаясь следом на ноги. Дональд с испуганным выражением в глазах оглянулся, было, на него, но сказал только: - И когда ты успел получить степень по психологии? - Ну, про психологию я не знаю, а вот что Собел сегодня ночью таинственно уезжает на машине Синка – это я знаю, - подмигнул Мак другу, обогнав его и идя спиной вперед. - И ты знаешь, что нам грозит за проникновение в кабинет? - Мы же не настолько тупы, чтобы попадаться, как дети? *** Маларки беспокойно вертелся на кровати. Он никак не мог дождаться, когда же стрелка часов достигнет нужной отметки. Он не спал уже несколько часов, и не должен был засыпать. С этим проблем не возникало – он был настолько взволнован конфискованным у него журналом, что просто физически не мог уснуть. Сейчас он ясно понимал, что прятать письма в эротический журнал было не самой блестящей идеей, но это было единственное, что он мог не давать ребятам. А сознаваться, что журнал его и тем самым забрать письма сразу у Маларки не хватило духу. Если бы хоть кто-нибудь прочитал… Он написал имя. У читавшего пропадут любые сомнения. Что делают с такими, как он, здесь, в армии? Он ведь шел сюда, чтобы излечиться от этого, забыть про это, чтобы после закончен университет Орегона и жениться, завести семью. Но здесь стало только хуже. Так, что ему приходилось записывать все это. Он думал, что на бумаге его слова окажутся еще более идиотскими и невозможными, но каждый день им находилось оправдание. Зато, впрочем, он мог сказать, что волнения за сами письма побеждали эту болезнь, вызвавшую эти письма, и сейчас он не чувствовал вообще ничего, кроме тисков, сжимающихся вокруг его головы, покалывания в носу и бесконечной жалости к самому себе. - Господи, ты можешь не вертеться? – раздраженно прошептали ему на ухо. – Что тебя пугает больше, потерять последнего друга или вылететь из армии с позором? Уж не знаю, не назвал ли ты в письмах Гитлера «sweetheart», но я точно не отвернусь, поэтому успокойся и не пихай меня больше. Это была идея Мака. Сразу сгруппироваться – оно же устроиться на кровати Маларки, самой близкой к выходу. Чтобы Маку не пришлось идти через всю комнату и будить кого-либо. Понятно, что объяснить можно простой нуждой, но у них не было времени выходить по одному. Они вообще не знали, сколько у них времени. И поэтому теперь Маларки приходилось лежать на боку, и оставаться на месте он просто не мог, а потому вертелся, причиняя неудобства. Присутствие рядом друга не успокаивало его, а наоборот, рождало подозрения относительно того, как бы не допустить, чтобы журнал не попал к нему в руки. - Просто обещай мне. Что ты не будешь доставать из этого журнала ничего, - с этими словами он перевернулся на спину, поднял взгляд и едва не задохнулся. Жизнь военных предполагает отсутствие личного пространства, когда мысль о том, что у всех так же, как у тебя, успокаивает, и стеснение исчезает. Но то время военное. Сейчас они были далеко от боевых действий, и сейчас у них было не все одно. Они едва не столкнулись носами. Маларки, раскрыв рот, смотрел во все глаза на почти светящиеся зрачки друга и не мог понять, как так может быть. «Окей, обещаю» слилось с «чувак, да у тебя глаза светятся». Шепот, слившийся в одно, многократно усилился, и друзья рефлекторно пригнули головы, боясь разбудить кого-то из друзей. - Да не светятся, это просто цвет дурацкий, - скривился Мак, устраивая удобнее голову на подушке. Руки он держал скрещенными на груди, чтобы не смущать взволнованного друга. Будучи еще совсем мальчишками, наслушавшимися историй о подростковых экспериментах, они нередко думали о ком-нибудь из своих друзей приятелей в ином свете, обычно не заходя дальше темы возможности. – Скоро поменяют, они у меня хамелеоны. - Это ж здорово, - заметил Маларки, чувствуя, что под одеялом становится жарко. Шили портные на славу. - Здорово – это когда как твои, не меняют цвета. А мне как сообщать в переписке о себе? «Блондин с хрен-знает-какими-глазами, но можно просто Скип?», - он состроил забавную рожицу. - Ты что, еще знакомишься по переписке? – подушка скрыла приглушенный смешок. – Мои да, мои крутые, любой олень от зависти сдохнет. - Я не успел спросить, можно ли ей вообще писать, - пожал плечами под одеялом Мак, улыбаясь просто потому, что его взволнованный друг наконец улыбнулся и теперь хитро поглядывал на него из-за края одеяла. – Разболтаешь кому – прочту эти твои письма. Улыбка Маларки мгновенно погасла, а в глазах вернулось то тошнотворное выражение затравленности, сразу же превращавшего его в маленького испуганного ребенка. Мак мысленно отругал себя самыми жестокими словами и решился обнять Дона, унесшегося мыслями в кабинет Собела. Он покорно уткнулся носом в ткань белой майки, а его друг, едва касаясь, удерживал его за напряженные плечи. - Я не буду читать, я ж пообещал, - он постарался перевести все в шутку, но, видимо, чем человек был ближе к Маларки, тем хуже он воспринимал возможность того, что этот человек прочтет хоть одно письмо. Не педофилом же его друг был, в конце концов, а сам еще полным ребенком. - Нам пора, - глухо отозвался Маларки и выпутался из одеяла, первым скрывшись в проеме двери. Мак поспешил за ним, на ходу подхватывая фонарик. Выглянув в коридор, он никого не увидел, а, пройдя два шага к выходу, в ужасе уставился на показавшегося из-за угла Карвуда Липтона, который может бы и не сильно ругал его за выход из спальни, но сообщил бы всем точно, отправил обратно и обнаружил, что пропал еще один солдат. Чьи-то руки поспешно обвились вокруг его шеи, притянули куда-то в сторону, в темноту, и заткнули рот ладонью. Отчаянно протиравший глаза Карвуд прошел мимо, вполголоса поздоровавшись с дежурным в другом конце коридора. Маларки напротив него выдохнул, а потом сообщил самым сварливым тоном: - Ты мне ногу отдавил. - Ты сам меня потащил! – шепотом возмутился Мак, сдувая рыжие волосы, настойчиво лезущие ему в нос и вызывающие достаточно громкий чих. - Ну уж нет, нос сам себе затыкай, - возмущенно открестился от него Маларки и выглянул в коридор, задев всем, чем только можно стоящего по стойке смирно Скипа, которого с другой стороны ограничивала в движениях стена. Его друг протиснулся мимо него, прижавшись и бедрами, и животом так, что Мак просто не мог не списать это все на естественную реакцию организма. Он слишком давно не был настолько близок с кем-либо, как любой из них. Ощущение легкого давления совершенно точно пришлось по вкусу его организму, и ему пришлось только выругаться молча, возведя глаза к потолку. Маларки или сделал вид, что не заметил, или в самом деле был слишком озабочен своими письмами, но вскоре они уже выбрались из этого странного закутка и со всех ног спешили к выходу. Приятный свежий ночной воздух наполнил легкие и слегка вскружил голову. Едва различимые в темноте очертания зданий базы дезориентировали, но его друг успел отлично изучить их путь еще днем. Мак едва поспевал вслед за ним, морщась, когда под ноги попадались камни, и тяжело дыша, не привыкнув еще к этому влажному и тяжелому воздуху. Маларки уже успел скользнуть едва заметной тенью в дверь офицерской части, когда Мак только добегал к ней. И со всего размаху не увидел под ногами порога. Развернувшийся на дикий мат Дон только чудом успел подловить его у самого пола, натренированный различными падениями Скипа до того. - Судьба у меня такая, видимо, - не сдержался он и объявил торжественно шепотом, так что Мак просто не мог не сдержать широченной улыбки. В общем-то, руки Маларки были всяко предпочтительнее для его носа, чем жесткий деревянный пол. Еще от него пахло чем-то очень знакомым и приятным. Так бывает, когда после долгих физических нагрузок ты еще ощущаешь аромат мыла или шампуня, которым пользовался до того. Успокоившийся, было, хор гормонов воспел вновь, и Мак не переставал придумывать новые матные слова, только чтобы спрятать неловкость. Очевидно, он слишком давно не позволял себе достигнуть разрядки в многострадальной ванной. И это все от возраста, определенно. А уж желание остаться именно так, подползти ближе и пообниматься вообще не лезло ни в какие ворота. Впору просить сестру прислать медвежонка и пообнимать его. Или найти наконец себе красивую и стройную рыжеволосую девушку. С какого хрена вообще рыжеволосую? - Не ушибся? – почти заботливо поинтересовались у него сверху, но ждать не стали, а подняли за шиворот и пихнули вперед, где в конце коридора находился кабинет Собела. Он был открыт, но изрядно переволновавшиеся парни на это не обратили совершенно никакого внимания. Главное, что доступ открыт, бери – не хочу. Маларки молча указал ему направо, а сам отправился к ящикам налево. Они перебирали уже достаточное количество бумаг с совершенно скучными рапортами, когда в конце коридора раздались уверенные шаги и бодрое насвистывание какого-то мудреного марша. Они оба прекрасно знали, кому принадлежат эти шаги. Колени медленно парализовывало, и от осознания того, что Собел сделает с ними, застав в собственном кабинете, лишало разума. Но никакой страх перед другими не стоил для Мака страха его лучших друзей, а вернее, одного особенного лучшего, который разве что не плакать собирался. У них оставалось не больше полминуты, когда Мак решил, что или все, или ничего. Он метнулся к Маларки, перехватил его за талию и толкнул под массивный отполированный деревянный стол Собела, закрытый полностью со стороны двери. Маларки только смотрел на него большими глазами и попытался ухмыльнутся, чтобы прогнать страх. Да кто на самом деле такой Собел, чтобы что-то сделать с ними? Кроме как послать под трибунал. От этой мысли перед глазами пробежали черные точки. Военный трибунал в военное время. Все знали, чем это обычно заканчивалось. Под столом было слишком мало места. Какие-то ящики и коробки, на которые приходилось облокачиваться спиной. Сесть рядом друг с другом не получалось. Рядами выставленные бутылки, над которыми Мак и Маларки обязательно бы посмеялись в других обстоятельствах, сейчас превращались в потенциальную сигнализацию. А Маларки все так же был дезориентирован страхом. У них, кажется, было еще совсем немного времени, и Мак решил, что как-нибудь потом объясниться за позу перед другом, а лучше и вовсе посмеется, но им нужно было поместиться и не высовывать конечности из импровизированного убежища. Ему оставалось только одно, и он отлично и вовремя убедил себя в этом. Он просто усадил друга на колени, приподняв их и скрестив ноги в лодыжках так, чтобы оставаться в пределах зоны покрытия стола, и улыбнулся Маларки. Улыбку друг друга они понимали всегда. Но сейчас Маларки явно где-то был мыслями совершенно далеко. Собел задержался где-то у двери, бренча чем-то, и пока его еще не было в комнате, Мак не ощущал в полной мере чувства опасности. Которое посредством адреналина успешно будоражило его и возбуждало все нервные окончания. В прямом смысле все. Краска залила щеки мгновенно. Он боялся поднять взгляд и пошевелиться, выдать себя и увидеть реакцию друга. Тот же все-таки был в беде, а Мак ощущал неуместное возбуждение. Только усиливающееся от того, насколько близко к нему был Маларки. Щекой он чувствовал бешеное биение его сердца, а его запах давно и прочно окружил Скипа со всех сторон. Место, где ладони Маларки касались его шеи, горело огнем, ровно как и щеки, и в противовес этому сам Дон казался странно-спокойным на вид, вся его трагедия переживалась в глазах. Стоило Собелу ступить в комнату, как он мгновенно спрятал лицо в изгибе шеи Мака. Тот выдохнул и сжал друга в объятиях, устроив руки на его талии. Слишком тонкой талией для такого сильного парня. Капитан ходил от одного ящика к другому, то и дело приближаясь к столу, и каждый раз, когда он оказывался в опасной близости, Маларки старался сжаться еще сильнее. Если потребуется, Мак готов был выскочить первым, чтобы не сдавать друга. Который пошел добровольцем не из-за денег, а чтобы оказаться полезным своей семье. Он даже не хотел быть лучше всех, как многие из роты Изи, он просто не подошел остальным. А теперь его выгонят из-за проникновения в кабинет начальства, потому что опять же не хотел вылететь из армии. Переживая всем сердцем за лучшего друга, Мак разом успокоился. Друзья всегда важнее. Ноги затекали. Тяжести Маларки Мак почти не чувствовал, но сидение без движения в неудобном положении совершенно точно мучало их обоих. И если при этом Дон был каменно-напряжен, то ему приходилось много хуже. Скип знал, что представляет собой онемение. Отвратительное чувство. Он не волновался о том, что где-то над ними довольный Собел никуда не торопится, хотя мысленно Мак послал его на три буквы тысячу раз. Ну, может быть, Маларки тоже пошлет его, если они каким-то чудом выберутся. Потому что Мак счел своим долгом избавить друга от онемения, разминая напряженные ноги. Маларки отстранился, чтобы посмотреть на него долгим непонимающим взглядом, и когда Мак уже был готов провалиться сквозь землю, Собел громко хлопнул дверью. Они выдохнули вместе, а затем просто упали на пол перед столом, пытаясь отдышаться. Как будто не дышали все это время. Маларки морщился и сам растирал онемевшие ноги, а Мак просто забил на это, разглядывая потолок и шкафчики. Когда увидел яркую обложку. Он знал, что если сейчас скажет другу, то никогда не узнает его секрета. А для того, чтобы оберегать Маларки, Маку необходимо знать о нем все. И поэтому он быстро поднялся на ноги и схватил журнал, повернувшись к другу спиной. У него не было времени придумать, куда пихнуть первое выпавшее письмо, и он, недолго думая, спрятал его в штанах. Маларки подоспел быстрее, чем он думал, и выхватил журнал у него из рук. - Я хотел проверить, что это действительно он, - поднял руки в защитном жесте Мак. - Пойдем отсюда, - глухо ответили ему. Друг на него даже не смотрел, сжимая в руках предмет всех его волнений. – Я должен сжечь его. - Эй-эй-эй, ты журнал то побереги, - хмыкнул Мак и первым направился к окну. *** Он смог открыть письмо только следующей ночью. Маларки, видимо, не обнаружил пропажи письма, так что Мак со спокойной душой развернул исписанный знакомым красивым почерком листок. И похолодел с первой же фразы. «Дорогой Уоррен! Непривычно, правда? Я не знаю, почему никто не зовет тебя этим именем. Может, оно слишком лично звучит. Только представь, насколько недвусмысленно можно произнести его. Порычать долгим Ррр, а потом выдохнуть едва слышно «ен». Понравится ли тебе тогда твое имя? Я хотел бы, чтобы им тебя мог называть лишь я. Я не знаю, зачем я это пишу. Я даже не знаю, когда это внезапно стало словами. Когда я решил, что я имею право писать тебе, пусть ты об этом никогда не узнаешь. Как будто я нарек тебя той девушкой по соседству, что будет с радостью общаться со мной всю войну. Но ты не за океаном, ты здесь, и от этого мне только хуже. У меня нет другой возможности как-то выплеснуть это, избавиться от этого, и я ради этого начинал писать. Думал, собственные слова образумят меня, но и представлять тебя, читающим это, оказалось бесполезно. Мне все равно, насколько ты будешь зол. Я даже никогда не видел тебя злым. Ты всегда весел и оптимистичен, ты всегда улыбаешься, когда не можешь и когда тебе больно, и я не могу понять этого. Ты как будто генератор нашего боевого духа…» Это мог быть другой Уоррен. Только вот он один такой в роте. С чего бы Маларки писать письма ему? Он не понимал, но ощущение вяжущего беспокойства внизу живота продолжало расти с каждым словом. Он мог слышать голос Маларки, произносящий эти слова, и этот голос путал его мысли с той же легкостью, как и немецкое пиво. «Но это все неважно. Я могу часами рассказывать, что я думаю о тебе, но суть лишь в том, что почему-то мое сердце выбрало тебя. Ему плевать что ты, в общем-то другого пола, что ты никогда не поймешь и не ответишь мне этим, и я даже не представляю, что есть это «ответишь», но сейчас я понимаю, что хотел бы твоего присутствия со мной всегда. Ты единственный, кто может продолжить мою фразу, а я с легкостью угадаю твою, и твой смех – самое заразительное, что я когда-либо слышал. Хотел бы я обвинить во всем этом гормоны. И я могу, лишь отчасти. Иногда я рискую представить твое лицо перед собой, завернувшись с головой в одеяло, и мне так тяжело фантазировать о чем-либо, когда ты всего в двух кроватях от меня. Я изучил идеально то, как ты спишь. С предъявлением на право собственности, с уверенностью и прямолинейностью танка. Я хотел бы быть твоей собственностью, быть слабым рядом с тобой тогда, когда на войне этого нельзя. Я даже никогда не думал о том, что значит поцеловать тебя, я волновался лишь о том, почему именно ты, а не любая девушка, которую я знал. Я решил, что все дело в понимании. Ты же знаешь, как важен человеку тот, кто понимает его во всем. Эта связь порою сильнее любви и не называется дружбой, и из-за нее я понимаю, что это не мимолетное желание. Я хочу знать тебя от начала и до конца, разделить с тобой все, что еще не разделил, это даже началось только лишь с простых сигарет. Можешь списать все это все-таки на недостаток женского внимания, но я уже смирился. И я могу думать лишь о том, как нашу связь воспринимаешь ты. Как легко ты докуриваешь мои сигареты, и у меня кружится голова, когда я понимаю, что эти сигареты – почти как косвенный поцелуй. Я всегда поддерживаю тебя, ты так часто падаешь, а для тебя, наверное, нормально – обнять меня за шею. Я же в ответ готов задушить тебя в объятиях, потому что я не понимаю природу этого чувства, которое рвет меня сердце, но его так много, что я мечтаю разделить его на двоих…» Мак давно дышал через раз, ощущая, как этот комок беспокойства плавно перетекает во что-то огромное, давящее и на сердце, и на легкие одновременно. Как если бы ему предстояло стать частью чего-то большего, чего-то более сильного, и разве не за этим они шли сюда? Быть сильнее. Частью. Вместе. «И я опять думаю о твоих глазах. Потрясающий цвет, ради него я готов стать на минуты художником, но я никогда не получу его свет, свойственный лишь тебе. Я позволяю себе считать, что я – часть тебя, что где нет решительности у меня, с избытком хватает ее у тебя, что если я не могу смириться с этим, ты уже разгребаешь последствия. Ты делаешь меня свободнее. Ты меняешь меня. Делаешь таким, каким я должен был бы быть. И я не взрослею, я только лишь осознаю самого себя. Я не в силах отвести от тебя взгляд на тренировках. Ты вряд ли сильнее меня…» Скип фыркнул, не ощущая промокшей насквозь футболки под мокрым одеялом. «… Но наша сила на двоих будет заветной мечтой. У меня нет твоей силы, а у тебя моей. Ты слишком топорен, когда я более ловок. Думаю, дело в баскетболе. Я люблю, когда ты играешь в моей команде. Я наблюдаю тебя со спины и вижу твои руки. Я люблю твои руки, Мак…» Он провел кончиками пальцев по своим предплечьям. «… Потому что я в них вижу твою силу. Наверное, я где-то генетический мутант, раз меня привлекает не слабость женщины, а сила мужчины. Я не произнесу это страшное слово, но ты должен знать, что я – не он. Больше меня никто не интересует. Ничем. Я даже готов поставить себе диагноз – обсессия. Но мне кажется, что в тот момент, когда я дорвусь до тебя, получу доступ к твоему телу, смогу исследовать языком все местечки, которые свойственны лишь тебе, когда я буду целовать тебя до нехватки дыхания, когда меж нами не останется никаких преград, когда я буду видеть твои глаза в пелене желания, и когда я почувствую себя в силах заставить тебя забыть о том, кто ты есть, сделать своим, прекрасно зная, что на самом деле ты много сильнее меня, то это грызущее изнутри меня чувство исчезнет. Оно сильнее меня, Уоррен. Оно предназначено и тебе тоже. Но ты не болен. И поэтому мне приходится хранить письма в чертовом эротическом журнале, где ни одна гребанная картинка не возбуждает меня сильнее озорных ноток в твоем голосе. Ты ведь можешь творить своим голосом еще худшие вещи, чем когда я прочитал то письмо ребятам…» Это был момент почти понимания. «… Оно было о тебе. Это тебя я хотел так сильно, так пронзительно, что позволил себе описать все в деталях, хотя я так и не знаю, как это происходит меж мужчинами. И мне приходилось поспешно менять твой образ на женский, но я видел твои глаза, Скип. Ты же знаешь, когда человек хочет чего-то столь сильно, его зрачки расширяются. И твои глаза были совсем черными. Я ненавижу надежду, Уоррен. Но каждый раз, когда ты касаешься меня, она горит во мне ярким пламенем. Хорошо, что ты никогда не прочтешь этого. Мне было бы слишком стыдно смотреть тебе в глаза. Я не хочу потерять лучшего друга, Мак. Но при этом я хочу от друга гораздо большего, сохранив его. Так не бывает, я не маленький мальчик. Знаешь, как мечта становится ближе? Когда ты не думаешь о ней. Но я не могу не думать о тебе. О том, что ты заставляешь мою кровь бежать быстрее. Мы вступаем за порог великой опасности. Мы не знаем, что ожидает нас на войне. Но мне кажется, что моя судьба – принять смерть за тебя. Это и будет максимальное приближение к мечте. Знаешь, на войне умирают так глупо. Но когда есть за что… То это уже не глупость. Кажется, сегодня мы не бежим на Куррахи. Я не очень верю этому. Пора обедать. Навсегда твой, Дональд Маларки». Кажется, он был сам не свой. Он с трудом ощущал самого себя, просто утопленный в отчаянии его лучшего друга. Он мог бы пошутить и съязвить по поводу излишней романтичности, если бы она была тут в помине. Все это было просто от отчаяния. Насколько же было тяжело Маларки, если он сумел выдержать это в себе только три месяца, а оставшиеся два просто писал, на виду у всех, и все думали, что он пишет девушке… И сам Мак тогда порядком завелся, слушая, насколько умелыми ласками Маларки доведет до края ту неведомую девушку. Он вспоминал сейчас каждое его движение так ясно и примерял на себя. Рука сама собой опустилась под одеяло. Нельзя отрицать, что близость его друга совсем на него не действовала. Он вспоминал нежную светлую кожу, усыпанную веснушками, и был готов застонать от того, что мечтал бы попробовать ее на вкус. Ведь она обладала этим невероятным запахом, сводившим с ума на третий счет. Он вспоминал, как прижимался к нему бедрами Маларки в том тесном проходе, и сейчас Мак не отказался бы прижаться еще сильнее. Ловить удивленные и полные желания выдохи, чувствовать бешеное биение пульса на тонком запястье. Он знал, что если бы пришел сейчас к другу, то тот не отказал бы ему. Но разбить обычным желанием то чувство, что испытывал к нему друг, он не имел права. За друга. За Маларки. Он готов отдать жизнь за любого из парней, но он никогда не волновался бы, если бы их захватило простое онемение. Бессонница. Плохое настроение. Да он сам давно и по самые уши был окружен Дональдом Маларки, его благополучием и его существом. От его улыбки его же собственные волосы и глаза становились ярче, красивее. Он просто уже давно был так же влюблен, просто принимал его поддержку как должное и даже не думал задумываться о том, что же между ними. Точно не дружба Мартина и Гуарнере, когда они даже редко болтают друг с другом. А ведь они лучшие друзья. Неужели они давно вели себя за рамками дружбы и никогда не понимали этого? Постель Маларки была пуста. Мак знал это. И добежать до той скамейки – плевать на патруль, плевать на наказание. Только чтобы увидеть этого невозможного человека, решившего скрыть от него такую тайну. - Теперь можешь врезать мне, - Маларки спрыгнул со скамейки и встал против него, широко расставив руки. – И будешь прав. - Ты идиот, - почти прорычал Мак, злясь на собственную тупость. На их тупость. – Это только в идиотских романах страдать молча всегда правильно. А я твой лучший друг. Как ты смел не сказать мне? - И ты бы излечил меня, да? – невесело улыбнулся Дон и продолжил стоять так. Беззащитным. Чертовски хорошо сложенным. До боли знакомым. Мак не стал отвечать. Выяснять, является ли хороший секс лечением, это они будут потом. Сейчас он должен как-то сказать этому идиоту, что им движет не желание. И он мог придумать только одно. Цепочка скользнула по носу и взъерошила волосы. Свою он снял быстрее, а здесь приходилось стараться не задеть и не оцарапать. Согретый теплом Маларки жетон коснулся его кожи, а его собственный тускло блестел на груди его друга. Глупость в военное время. Почти признание сейчас. Маларки непонимающе сжимал жетон в руках, а потом перевел взгляд на Мака. Сжигающая изнутри надежда. Может, он был и прав, что они идеально дополняют друг друга. По крайней мере, форма их губ точно. Пусть спустя каких-то пять минут они потеряют голову от близости друг друга и почувствуют почти подростковую волну возбуждения, сейчас важно лишь узнавать друг друга заново. С другой стороны. Обещать молча и принимать молча, извинятся легким поцелуем и ругаться неболезненными укусами. Это пока еще не любовь. Это только обещание быть рядом.