Hopeless

Чимин смотрит на Юнги пристально и внимательно, изучая каждую родинку, едва заметную морщинку, прозрачность темно-синего под глазами и лопнувшие бледно-красные, тоненькие ниточки капилляров. Они в студии, прогоняют текст перед записью, вылавливая ошибки и неточности. Юнги, как всегда, строг, но объективно справедлив. Чимин не в праве и не в силах на него обижаться. Тем более, когда у Чимина самый настоящий краш. Пока безответный и до холодка по хребту безнадежный, но такой чудесный и светлый, что все остальное тонет в море жара в животе и груди. — Эту строчку лучше не тянуть в конце, хорошо? Юнги говорит медленно и низко, размеренно, черкая на блокнотном листе карандашом. Его голос равнодушный, безликий. Уставший. — Конечно, хён! Чимину хочется побыть солнышком, звездой для одного-единственного конкретного человека. Поэтому он, несмотря на недосып и почти невыносимую усталость, улыбается, чуть застенчиво дотрагиваясь до плеча Юнги своими пальцами, незаметно сминая тонкую ткань футболки. Чимин любит прикосновения. Такие вот неочевидные и случайные, однако запоминающиеся яркостью звездной пыли под веками. Любовь и чувства давно валят через край, заполняя все внутри чем-то таким приятным и совсем не осязаемым. Но от этого не менее сильным. Юнги состоит сплошь из внутреннего мира, «не трогайте меня» и «любви не существует». Весь такой в себе, надежно отгороженный стеной колючек интроверт и страшный социофоб. Он скидывает чужие руки, уклоняется от простого человеческого тепла, ненавидит скиншип и предпочитает не светиться эмоциями для надежности и сохранения плотного, светонепроницаемого кокона. Чимин сам плохо понимает, за что и почему, как все вообще произошло и когда. Он просто в один момент догоняет, что это лю-бовь. Вот так просто, два слога, а по сознанию и потрохам бьет сильнее Чонгукова кулака. Однако время идет, но ничего не меняется. Чувства гниют внутри Чимина, покрываются зловонной безответностью, не находя выхода. Задыхаются, бьются в груди тахикардией, и, правда, так страшно упустить, сказать неподходящие слова, получить в ответ холод напополам с презрением. Юнги ведь не замечает никого вокруг. У него есть студия, любимая затертая миди-клавиатура и как бы случайно оброненное: «Ваша любовь — это мерзкое дерьмо». Чимину от такого порой хочется вскрыться. Но кому тогда согревать чужую отстранённость широкой, отрепетированно-искренней улыбкой? Хосока ведь на всех не хватит. — Никуда не годится. Юнги отбрасывает в сторону наушники и устало кладет голову на стол, с силой вдавливая «пробел» на клавиатуре. — Что-то не так? — интересуется в микрофон Чимин, нервно сжимая в руках распечатку с текстом. — Все ужасно. Чимин, ты вообще стараешься? В трех местах пролетел мимо нот, а в конце вообще залажал. Или снова рассчитываешь на автотюн? Извини, такое даже он не исправит. Давай, бегом в комнату для вокала и распевайся. Это никуда не годится. До завтра не подтянешь припев — отдам половину строчек Тэхену. У Чимина в глазах влажно жжется. Он растерянно кивает и выходит из звукоизолированной комнаты для записи, перебирая пальцами край худи. Сердце раз за разом пропускает столь жизненно важные удары. Желудок неприятно крутит, а ладони — ледяные и влажные. — Хён, прости, я правда… — Иди-иди. Чем раньше распоешься, тем лучше. Юнги снова отгораживается от внешнего мира огромными наушниками, четко давая понять, что продолжать разговор не собирается. Чимин ощущает давящую, почти пугающую пустоту и по инерции трет рукой где-то слева, под ключицами. Интересно, там осталось хоть что-то? Надежда? Это смешно и больно одновременно. Чимин стоит у выхода из студии и не знает, куда себя деть. Он гладит замызганную ручку двери и на секунду понимает, что вот прямо в этот момент — now or never situation. Один шаг. Всего один. Развернуться, протянуть руку и коснуться хрупких шейных позвонков. Потом вверх до четкой линии челюсти, лизнуть губы, чужие, конечно, соприкоснуться носами; и улыбка — на двоих, которая позже умрет и возродится в поцелуе. Тягучем и взаимном. Чимин делает глубокий вдох. Грудь его раздувается, губы тут же сохнут. На «раз» он снимает наушники — небрежно и, кажется, по-взрослому. На «два» — выслушивает тонну ругательств. На «три» — прижимается губами, потрескавшимися от волнения, к мягкой, обветренной щеке со словами: — Хён, ты мне очень нравишься. Самое ужасное, что на лице Юнги ни единой эмоции. Ни радости, ни отвращения. Лишь какая-то больная и абсолютно неправильная пустота. — И? Чимин теряется и наверняка зависает где-то между мирами и космосами, в несуществующем пространстве, пытаясь услышать четко и, главное, понять вопрос Юнги. — И?.. — уточняет. — Зачем ты мне это сказал? Я не слепой, давно заметил. — Это «да» или «нет»? — Это «лучше бы ты молчал». Юнги смотрит пристально и прямо, и от подобного бездушного взгляда мороз по коже. Чимин пытается собрать все мысли и буквы в слова или предложения, но ничего не получается. — Почему? — Я плохой вариант. Отношения не для меня. Чимин, лучше забудь. Оно переболит. Безответные чувства могут плохо сказаться на твоей работе. Сегодня это стало особенно заметно. Юнги говорит ровно, без капли волнения, обиды или даже злобы, раздражения. Будто выверяя каждое сказанное слово. Чимин честно пытается ответить, но в итоге просто быстро сбегает из студии, вытирая ладонью слезы. *** Перестать любить Юнги оказывается очень тяжело. В репетиционном зале Чимин ловит себя на мысли, что видит только худые, туго обтянутые спортивными штанами ноги с блядской дыркой между. «Как у девчонки». Гниль разъедает его, отравляет и медленно-медленно убивает. В раздевалке у Чимина позорно и каменно встает. На Юнги белые слипы с узкой резинкой, которые открывают просто расчудеснейший вид на округлые ягодицы. Бедра его примерно одной ширины с худыми покатыми плечами. Талия проступает слишком отчетливо для парня. На животе ни намека на твердость пресса, только расхлябанная плоскость. Ноги не подтянутые, но широко расставленные, на вид мягкие и очень гладкие. Юнги вообще, судя по всему, не очень приветствует любую растительность на собственном теле. Чимин жадно сглатывает вязкую слюну. — Ты пялишься, придурок. Юнги стоит спиной к Чимину в одних трусах и даже после сказанного одеваться не спешит. Ребята давно уже свалили в общагу. — Имеешь что-то против? Хён. — Я-то нет. А ты потом пожалеешь. Будешь плакаться в рубашку Сокджину и говорить, какой Юнги плохой. — Давай я сам за себя решу? — Фу, как грубо. А где же порция улыбок «Я — солнечная ромашка Пак Чимин»? — Завяла и сдохла. Знаешь, такое бывает, если цветы не удобрять и не поливать. Юнги подходит ближе и говорит очень четко: — Я. Тебя. Не. Люблю. Я вообще никого не люблю. — Хорошо. Моих чувств хватит на двоих, хён. Все случается так быстро, спонтанно и хаотично, что Чимин едва успевает понять, как они оба оказываются на полу. Юнги не отдается до конца. А будто лишь больше закрывается, пока Чимин натужно пыхтит сверху. Они расходятся. По комнатам, по разным вселенным. А Чимин чувствует себя грязным, отвратительным и гадким. *** Они повторяют. Раз, два, десять. Это глупо, безответно и очень-очень больно. И после Чимину навязчиво хочется забиться в самый темный угол их общаги и громко завыть. Ну или, опять же, вскрыться. Тут по настроению. *** Их никто не палит. Они просто прекращают. Так же неловко, как и начали. Юнги говорит, что ему больше неинтересно, и пытается пару раз извиниться. Чимин в ответ знакомо-отстраненно улыбается, мол, все в порядке. На самом деле ничего не в порядке. У Чимина сердце с кровью выдрали. И он близок к тому, чтобы загуглить, можно ли без него жить. Википедия отвечает сухим таймс-нью-романовским: «Нет, чувак, прости». *** Юнги смеется подозрительно часто. Блестит Хосоковскими белозубыми улыбками направо и налево и вообще пытается заобнимать и заняшить весь мир вокруг. У него там какие-то пони, «забейте, я ради фансервиса» и хрен пойми что. И Чимина это невероятно настораживает. Он опускается до унизительного шпионажа в духе глупой пародии на Джеймса Бонда, но проваливается, потому что жизнь Юнги — это больше не про него. *** Чимин медленно и (не)верно залечивает раны, пропадая в зале по двадцать шесть часов из двадцати четырех возможных (иногда немного дольше). Помогает? Немного. Но дыра все еще кровоточит, гноится и тянуще болит. Фанаты обеспокоены, но ради них он пока поддерживает видимость жизни. *** В общагу Чимина гонит лишь усталость после двух суток в студии. Он разбит, песня так и осталась незаписанной. Хосок впервые выбесился и накричал на него, правда, уже через секунду рассыпался в извинениях. Таких ненужных и необходимых одновременно. Открывая дверь, Чимин сразу хочет оглохнуть. Стоны Юнги он вычислит из миллиона. Пробраться на носочках в комнату удается быстро и незаметно. Подглядывать нехорошо, но надо. Намджун. Ким Намджун. Именно он вытрахивает из Юнги все эти нереальные звуки. И самое мерзкое, что в ответ слышится мягкое и нежное: «Джун-и, я люблю тебя». У Пак Чимина происходит локальный, но очень мощный по разрушительной силе конец света, и он, не задумываясь, бронирует билет на ближайший рейс до Пусана, оставляя под подушкой Тэхена клочок бумаги с кривым «Прости».