Лед тронулся

Величайший и самый могущественный маг оказался невысоким седым мужчиной, чье болезненно-худое лицо плотно обтягивала металлически поблескивающая золотая кожа. Непроницаемые золотые глаза со зрачками в форме песочных часов никак не подтверждали старинную поговорку о «зеркале души», скорее навевая мысли об отсутствии оной. В общем, ничего из того, чего Даламар бы не слышал о Рейстлине Маджере до этого, но одно дело знать, что этот маг — один из тех, на ком Испытание оставило глубокие и неизгладимые следы, и совсем другое — видеть эти следы собственными глазами. Но, как зачастую и бывало с магами, делать выводы, исходя только из физического состояния, было бы большой ошибкой. Рейстлин обладал огромной силой и несгибаемой волей. Все его движения были четко выверены, слова — взвешены, а безжалостные глаза глядели, казалось, в самую душу. И глядели весьма оценивающе. Даламар почтительно опускал глаза к полу. Впервые в жизни он действительно боялся гнева того, кому служил. Все, кому молодой эльф подчинялся в Сильванести, были скорее помехами на пути к познанию магического искусства. Даже те, кто обучал его, были озабочены тем, чтобы не дать ему слишком много. А темного знания дать вовсе не могли. Рейстлин же на этом пути был проводником, знающим о магии очень многое и готовым делиться своими знаниями. Пусть не всеми и не сразу, но даже часть из них была большим, чем мог предложить кто-либо еще на Ансалонском континенте. Если Даламар разочарует или разгневает его, если Рейстлину станет известно о том, что Даламар обещал доносить Конклаву обо всех планах своего учителя… Убьет, оставив еще одним бестелесным и вечным стражем мрачной башни. Или хуже того: выгонит. Все помыслы и действия Даламара были направлены на то, чтобы не дать этому случиться. И не важно, что приходилось делать: убираться в покрытой трехсотлетней пылью башне, взваливать на себя другие бытовые заботы, быть слугой своему учителю в той же мере, что и учеником… Недаром язык эльфов Сильванести называл единым словом и господина, властвующего над жизнью слуги, и учителя, наставляющего ученика. Истинную мудрость этого объединения Даламар осознал только сейчас. В начале эльф заботился о Рейстлине, ежеминутно напоминая себе, что это — цена, которую он платит за обучение, за жизнь в этой Башне, за причастность к высшей магии, которая была под силу далеко не каждому. Но постепенно Даламар начал понимать, что они с шалафи похожи: одинокие темные маги, не особо доверяющие миру, который, в свою очередь, не доверял им, выбравшие магию единственной целью и смыслом своей жизни. А поняв это, впервые ощутил полное искренней благодарности желание помогать учителю, как тот помогал ему познавать волшебство. Рейстлин был очень требовательным. Но не только к ученику, а и к себе самому. Не любил проявлений слабости — и сам старался ее не проявлять. С его никудышным здоровьем это было нелегко, и это обстоятельство раздражало его даже больше, чем ошибки Даламара (когда он их допускал). Эльф, все больше проникавшийся уважением к своему шалафи, исправно заваривал травы, облегчающие кашель учителя, заговаривал окна и двери, чтобы не пропускали сквозняков, вспоминал чары, пригодные для прочистки каминных труб, чтобы давали лучшую тягу. Но однажды его усилий все же оказалось недостаточно… На исходе неприветливой холодной зимы Рейстлин тяжело заболел. Маг метался по постели в полном беспамятстве, сжигаемый внутренним болезненным жаром, и кашлял почти не переставая, даже во сне, и так, словно задался целью выкашлять душу из агонизирующего тела. Даламару никак не удавалось улучшить состояние своего учителя, и он испугался, что Рейстлин так и умрет у него на руках. Конклав, конечно, только порадуется этому. Да что Конклав, все маги Кринна, пожалуй, вздохнут с облегчением. Все, кроме молодого темного эльфа, круглосуточно не отходившего от постели шалафи. Ничто из того, что Даламар пытался предпринять, не помогало. И он решился на отчаянный шаг — обратился к жрецу Паладайна, Элистану, милостью его бога наделенному даром истинного исцеления. Ни один светлый жрец не стал бы тратить силы на спасение темного мага, но Даламар понадеялся на то, что Элистан был знаком с Рейстлином и, насколько было известно эльфу, не ссорился с ним и не имел причин желать ему смерти. Даламар оказался прав: жрец светлого бога согласился и смог исцелить Рейстлина. После этого случая Даламар стал еще внимательней относиться к состоянию шалафи, всеми силами стараясь не допустить повторения ситуации. И Рейстлин, в свою очередь, начал относится к эльфу немного мягче, окончательно убедившись в том, что тот не желает ему смерти, и замечая заботу ученика — искреннюю, как у Карамона, но, в отличие от близнеца, не навязчивую и не ощущавшуюся унижающей. Зима сменилась ранней весной. Холодной, с неверной погодой и коварными сквозняками. Рейстлин сидел, ссутулившись в кресле и уткнувшись в книгу. Даламар, убиравший с лабораторного стола ингредиенты после приготовления зелья, краем глаза отметил напряженную позу шалафи и наступающие за окном сумерки. Взмахом руки эльф заставил огонь в камине разгореться жарче и, тихо приблизившись к учителю, набросил на его плечи теплый плед. К изумлению Даламара, Рейстлин, казалось, полностью поглощенный книгой, вдруг поймал его за руку, едва успевшую отпустить мягкую ткань. — Спасибо, Даламар, — тихо произнес маг, сжав руку эльфа горячими золотыми пальцами и тут же отпустив ее. — Не за что, шалафи, — так же негромко откликнулся Даламар, проведя ладонью по худому плечу, разглаживая на пледе несуществующую складку. Воцарившуюся уютную тишину нарушало только тихое потрескивание дров в камине. Где-то там, далеко за толстыми стенами башни, природа готовилась к весеннему пробуждению, ветер пах сыростью и влажной землей, на реках с треском, словно перекликаясь с дровами в камине, тронулся лед.