На маяк

Заблудился я в небе — что делать?.. Осип Мандельштам Я — ржавый гвоздь, что идет на гроба. Я сгожусь судьбине, а не судьбе. Покуда обильны твои хлеба, Зачем я тебе? Борис Слуцкий

 — Господин старший лейтенант, я думаю, нам нужно объясниться. Хотя ему-то нет нужды ни в каких объяснениях, это я знаю точно. Я бы тоже с удовольствием в них не нуждался, но я привык к ясности в устройстве жизни, даже если эта ясность обнажает смуту, разломы, трещины. Но уже который месяц я иду в тумане, не видя маяков, и правлю командой на чистой интуиции. Я знаю наизусть все лоции, и вера в то, что мир не лишился установленного порядка вещей, меня каждый раз выводит в мирную, чистую гавань. Теряя из виду очертания береговой линии, я лишь пристальнее вглядываюсь в карты, которые никогда мне не соврут. Когда белесая муть стелется по палубе, клубится фимиамом на шканцах, я не теряю опоры собственной памяти, которая и в кромешной темноте проведет меня к мостику без запинки. Но сегодня утром, шагнув в мутную зыбь, я не увидел своих рук, а спустившись в каюту, не различил карты. Мой компас сходит с ума, ни одному ориентиру я не могу больше верить. И я точно знаю, кто этому виной и кому это исправлять. — Вы, Артеньев, не для войны созданы, Вам бы на берег, в тыл со своей любовью, а здесь, в море, Вы эту глупость бросьте. Здесь у нас война, а не столичные салоны с кулуарами да шепотками, и ни времени, ни сил на эту шелуху у нас нет, и у Вас быть не должно. Сидит и смотрит, и взгляда не отводит, черт лукавый. И глаза все такие же влажные, черные, блестят, как дождем омытая вишня, как надраенный орден. Знает же, что прав, каждым своим словом и делом прав, молодой и звонкий, не нюхавший Цусимского пороху, не пивший в Порт-Артуре собственной крови. Сколько ему тогда было? Лет девятнадцать? Конечно, куда уж ему в бойню в такие-то годы, вот и вырос нежный, не испорченный, не униженный поражениями и не ожесточенный. Не волк — волчонок, из тех, что если и кусают, то только от великой злобы, а ее когда еще испытаешь, а, испытав, совладать бы, не каждому ж дано. Дано ли Вам, старший лейтенант, — не знаю. Но что-то подсказывает мне, что нет.  — Вы, Сергей Николаевич, не понимаете, во что ввязываетесь, не на что Вам рассчитывать, сами посудите. Вы посмотрите вокруг, мы же здесь все звери, даром что в белых перчатках, благородные и праведные. Нам бы крови, нам бы валькирий над морем, и чем больше, тем лучше. Какая уж здесь любовь? Все эти ласки-нежности, салонное изящество, галантность с воздыханиями — да как Вы себе это представляете? Улыбается, чертяга. Как он может быть таким спокойным, ума не приложу, когда даже у меня уже руки дрожат. И дело вовсе не в том, что вечерами в море холодно, а никакие полярные экспедиции в прошлом не спасут от отмерзающих в тонких перчатках пальцев в настоящем: к ознобу я привык давно. Я никогда не считал себя знатоком человеческих душ и на звание это благоразумно не претендовал, отводя для себя посты более логически объяснимые и рациональные, но дорого бы отплатил за возможность один-единственный раз в жизни понять помыслы одного-единственного человека до самой их сути, проникнуться ими и истолковать, как толкуются шифровки и планы. О чем Вы думаете, черт Вас раздери, старший лейтенант, и как мне еще до Вас дозваться, чтобы Вы наконец-то мне ответили?  — Да что же Вы, Сергей Николаевич, делаете-то, дорогой мой. Вы же сами понимаете, как у нас здесь все шатко. Мы все одним днем живы, когда в море выходим, а на стоянке или на суше жизнь и вовсе другая, в которой все мы неуместны. Нам любимая — соленая вода, сталь — любовница. А у Вас в сердце теплота, нежность человеческая нерастраченная, неисчерпаемая, куда же Вы ее в море, под холодную волну? Оставьте Вы это все… Оставь, пока меня не повело окончательно, черт лукавый. Не смотри ты так. Не смотри. Закрой глаза и отвернись, через веки же все равно прожжет, нелюдь окаянный. Не зли меня, Христом-богом заклинаю, не зли: не укроешься. Я-то, в отличие от тебя, свои пределы изучил давно и понял, что нет в мире такой раны, какой я не смог бы нанести, и нет в мире того человека, кому она не была бы предназначена. А у тебя кровь горячая, молодая, и сладко будет ей напиться, и тяжелым будет похмелье, великой будет боль. Зачем оно тебе? А мне — зачем? И этот треск расходящихся швов, когда я железной рукой резко, безжалостно рву из кресла за воротник вверх, на ноги, чтобы ближе смотрел, честнее, чтобы сам увидел и от меня не уклонился, и палю дыханием подбородок, зло шипя все то, на что не хватит голоса; это все тоже — зачем, чего ради? — Чего Вы добиваетесь, Артеньев? Дураком меня хотите выставить, прокатать лицом по собственной неправоте? В благодетеля играть вздумали, страждущих осчастливить, жестокосердных да одиноких возлюбить, мир всем раем сделать? И с чего же Вы вдруг возомнили себе, что Вам это удастся?! — Потому что Вы позволите мне попробовать, господин каперанг. — И это все? — Этого достаточно. Остальное уже не от меня зависит. Александр Васильевич… Вы так уверены, что сможете сопротивляться? Клянусь, однажды за этот гордый взгляд я его распну, этого строптивого мальчишку, так и не выросшего из кадетства, за его искреннюю, юную, бунтующую против любого противодействия душу распну. Но гордость и азарт горят слишком ярко; они — отличный маяк, лучший, на какой я могу надеяться. Однажды, идя на этот огонь, я выйду из тумана, и тогда мы расплатимся по счету и суровой, беспощадной военной справедливости. Но пока… — Черт бы Вас побрал… Дверь запри.