часы

      Сердце стоит — на половине шестого. Мимо растекается безмолвием толпа, огибая стоящего Куроо словно скалу. Только Куроо не скала, Куроо — обломок.       Песчинками крошатся под веками воспоминания — невыносимо яркие, объёмные, никак не умещающиеся в узкие глазницы, и Куроо раздирает холодными пальцами веки.       — Знаешь… я не слышал, будто бы не слышал, ладно, Куроо? — знакомый голос звенит в ушах до сих пор и так же натужно дребезжат прямо в черепной коробке тяжёлые, словно неуверенные, шаги.       И рука Куроо всё ещё висит в воздухе, будто не верит, что он ушёл, просто взял и ушёл, скомкав одним лишь испуганным взглядом всю грудь.       Там теперь молчит, стало пусто, будто Бокуто, так и не обернувшийся, забрал с собой все внутренности и что-то ещё, очень важное и нужное, наверно, часовой ключ.       Стаскивает взгляд на запястье: там больше не тикает, и не такает, тоже — молчит.       Стрелки — минутная и часовая — стоят: близко-близко, невыносимо рядом, подрагивают от дыхания, но не двигаются, ни навстречу, ни друг от друга. Да так и не бывает! Каждый знает, даже ребёнок — стрелки бегут вслед, как он за Бокуто, пересекаясь на грёбаный миг меньше вдоха, за такой и слова-то вымолвить не успеешь.       А он, Куроо, успел.       Растрескивается толпа прибывшим поездом, стеклянное небо потоками воды, сам Куроо — ухмылкой. Та жалким подобием былой уверенности полощется на ветру, обнажая дёсны и стиснутые зубы.       И ведь всё было хорошо, только и следовало, что молчать, но так бывает — вспарывает горло словами, запуская рулетку.       Выпадает зеро.       А Куроо ставил на красное.       Красное — заливает прожжённую солью сетчатку.       Красное казалось Куроо счастливым цветом. Волейбольная форма, хиномару, мясо на барбекю и языки пламени, незримые, но ощутимые, в каждом движении Бокуто — всё что нравится, по-настоящему нравится Куроо, красное.       Кровь тоже красная и поэтому часы в груди так точны и по-швейцарски надёжны. Сердце у Куроо стучит — ровно, сильно и сбивается лишь раз, но навсегда.       То, что их сбивает, не камень, не песчинка — ладонь. Горячая, сильная ладонь, по-дружески замирающая между лопаток. У Куроо что-то ломается, прямо там, в часовом механизме, созданном работать беспрерывно года.       А Бокуто доламывает, даже не прикасаясь: одной лишь улыбкой, смехом, взглядом вскрывает титановый корпус и рушит, просто рушит, обычными словами, словно большими неуклюжими пальцами, всю тонкую конструкцию.       Сердце — идёт, спотыкаясь и запинаясь, и виной всему блестящие от пота перекаты мышц на спине, вспарывающий кожу кадык и россыпь горячих искр в светлой радужке.       Куроо жмурится, пока зрачки не лопают. Сложить потом из погнутых пазлов картинку оказывается нелегко, Куроо замечает, что не хватает пары кусочков уже дома.       Но это и хорошо.       А иначе…       Иначе в Куроо все пружины заржавеют.       И ведь ржавеют, действительно ржавеют, иначе откуда скрип и скрежет, откуда эта странная тянущая боль в груди каждый раз, когда Бокуто щедро разбрасывается улыбкой или тянется рукой к кому-то другому, а этих других вокруг него не счесть, или притирается всем собой, уже к нему, Куроо, зажимая в объятиях — дружеских, настолько дружеских, что пружину внутри плющит в ноль, а секундную стрелку срывает напрочь.       Куроо смазывает — слюнявыми поцелуями с девчонкой из параллели, и ещё одной — болельщицей, и даже студенткой, удачно подцепленной на групповом свидании, но не помогает: скрипит, чихает; грохочет в лёгких ставший горячим песком воздух, забиваясь между зубчиками колёс.       Сердце — ещё идёт, только отстаёт, если Бокуто рядом, а порой торопится, когда Куроо один.       Красным заревом заливает вымытый до блеска пол спортзала. Бокуто весь заляпан алым, вычерчен пересечением теней и отсветов так чётко, что каждое движение ложится мучительным воспоминанием. Кадр за кадром, штрих на штрих, впечатываются в сетчатку ленивый прогиб в спине, отведённые взмахом плечи, угол вывернутой шеи и неловко прикушенная в недоулыбке губа.       Бокуто смотрит, как чеку дёргает — прямо, дерзко и тут же отводит взгляд, открывая взамен рот.       Очередью — бестолковый набор слов, стук швабры о пол, пульс в опустевшей голове.       В груди надрывно тикает, тяжело впечатывая дрожь в желудок.       А может, думает Куроо, это и не часы — а бомба? Сердце, нашпигованное обломками гвоздей, канцелярскими кнопками и фейерверками, потому что как без фейерверков?       Рванёт, пожалуй, эпично, Бокуто понравится.       Режется — болью — рот. Куроо вскакивает с кровати, проверить, не торчат ли в языке обломки колёсиков и пружин, но мигает смартфон.       — Нет, не сплю ещё конечно, — хрипнет голос, на задворках нёба разгорается пожар. Куроо знает, тот провалится глубже, стоит лишь сглотнуть. Он отвечает ещё несколько раз, вполне впопад и чуточку едко. Сочится слюна, вместо ответного смеха клокочет в горле вой.       Дребезжит в груди, словно всё там безбожно оторвалось и теперь перекатывается внутри, тыкаясь острыми краями между рёбер. Между рёбер болит. Зато тянет в паху, так сладко, что даже не хочется трогать рукой. И Куроо просто лежит, тонет в голосе ничего не подозревающего друга, ухая на дно с первым отзвуком такого нужного смеха. Сжимают пальцы, прямо сквозь трусы, тугой до боли член, колёсики стремительно срываются, сдвигая реальность в яркий калейдоскоп.       Куроо видит звёзды — жёлтые, сочные и беспощадные. Две, но будто две сотни.       — Хей, бро, ты чего там стонешь? Ударился что ли?       — Да, — катается между пальцев сперма, Куроо тщетно ищет салфетки, — локтем об стол…       — Оя, ты там осторожнее, у вас игра скоро…       Куроо возится со своими часами ещё много минут, а, может, лет. Он больше не доверяет им отмерять для себя время, ведь того всегда оказывается до обидного мало рядом с Бокуто и до невозможного много без.       Красное больше не приносит удачи и Куроо проговаривается совсем случайно, просто увидев друга на платформе не одного.       Чужие пальцы цепляются за пальцы, снящиеся в мокрых снах.       Крутится — вместо рулетки барабан.       Выпадает полная обойма.       — Пожалуйста, Куроо, отмотай, отмотай назад, я всё забуду, только… будь снова бро!       Если бы Куроо мог.       Если бы Куроо только мог!       Но он не может повернуть время вспять, так же, как и вновь запустить покорёженный часовой механизм.       — Я люблю тебя. Извини.       Рвётся: заводная пружина, нить — тоже красная, чужой рот — в жалком подобии былой улыбки.       Куроо окончательно сломан — тишиной.       Сердце — стоит, на половине шестого. Корябают одну точку рёбра-стрелки.       Стаскивает взгляд на запястье: там больше не тикает, и не такает, тоже — молчит.       Растрескивается толпа прибывшим поездом, стеклянное небо потоками воды, сам Куроо — ухмылкой.       Кажется, он сейчас сможет остановить само время. Стоит лишь протянуть руку и приказать — замри!       — Не, бро, доктор Стрэндж из тебя не выйдет. Причесон подкачал, — бьёт в спину надтреснутым голосом.       Куроо думает, оборачиваться плохая примета, и оборачивается.       — Я тут подумал… — Бокуто весь такой серьёзный, что Куроо перетряхивает — до последнего винтика.       — Не стоило, Бокуто, вот правда, ради такой мелочи.       — Помолчи, — Бокуто морщится и от этого хочется сдохнуть. — Я тут подумал, любовь… ведь она не навсегда. Так ведь, бро?       Куроо кивает, что тут отрицать. Любовь — бабочка-однодневка, вот только время той отсчитывают неисправные часы.       — А если я буду рядом, то ты разлюбишь меня ещё быстрее.       — С чего ты так решил?       — Я невыносим, — Бокуто пожимает плечами, вспыхивая той самой — убийственной — улыбкой, — так все говорят.       — Да, уж, ты не выносим, это точно, — Куроо смеётся сквозь дребезг натужно дёргающихся стрелок. Бокуто невыносим, как нужен.       — Тогда может сходим в кино? На «Стражей галактики-2?»       Тик-так.       Отсчёт пошёл.       — Хей, бро, а ты случайно не дрочишь на мои фотки?       Замирает пульс — на секунду и снова идёт.       — Да как тебе такое непотребство в голову пришло?!       — Тогда давай селфи с Капитаном Енотом сделаем!       Тик-так, тик-так.       — Его зовут Реактивный Енот — Ракета.       — Капитан Енот ему больше подходит!       Тик-так, тик-так, тик-так, тик-так…       Сердце больше не стоит, аккуратно бьётся детонатором о капсулу с картечью.       Все провода — красные, синими венами ныряют под кожу.       Тик-так.       Тик-так.       До взрыва осталось 393 120 — очень счастливых — минут.       (На последней Куроо резанёт по первому попавшемуся, ведь красный его счастливый цвет).