Лондон не вспомнит о нас

— Знаешь, когда я понял, что постарел? Стал пить чай после вина, — говорит Луи. Он стоит, опираясь на поручень моста. На самом деле едва дотягивает до него локтями, но упорно делает вид, что ему удобно. Его волосы выкрашены в цвет «поздняя осень». Я знаю это, потому что месяц назад в салоне мне предложили этот цвет, но я отказался. — Это какое-то извращение, — говорю я. По-прежнему не могу оторвать от него взгляд. Морщинки на его лице напоминают звезды в ночном небе. Скажи я Луи сорок лет назад, что мне нравятся его морщинки, он бы дал мне по лицу за то, что я в принципе признаю их наличие. Но и сейчас не рискую. — Не ожидал, что встречу тебя… здесь. Мог бы и не добавлять «здесь». Луи все равно понимает, что я имею в виду. Меня отвлекает дождь. Капли воды мешают смотреть, стекая по стеклам очков. Я хочу предложить зайти куда-нибудь, но Луи уже замечает, что погода испортилась — дождинки падают ему за шиворот, и он морщится. Его воротник небрежно поднят — люди в нашем возрасте не носят куртку так. Но мы в Лондоне. И терять нам уже нечего. — Хорошо, что твои волосы по-прежнему густые, — внезапно говорит Луи и кряхтя проходит мимо — я должен следовать за ним. Не могу понять, шутит он или нет. Седые волосы я убираю наверх, как десять лет назад, как двадцать лет назад, как всю свою сознательную жизнь. Мы перемещаемся в бар. Сидим не за барной стойкой, а за уютным столиком. Луи, не стесняясь, берет плед и накрывает ноги, и тут же рушит атмосферу — достает крепкие мальборо и закуривает. К нам подходит недовольная официантка и морщит вздернутый нос. Вспоминаю, как лет сорок назад воспевали именно таких девчонок, прыгая по сцене, как оголтелые. — У нас не курят, — гудит она сквозь зубы. Очевидно. В зале даже нет пепельницы, Луи стряхивает пепел на салфетку. — Я начал курить, когда тебя даже в планах не было. У меня, может, радости в жизни больше не осталось. Уважь старика, принеси чашку кофе, — отчитывает пигалицу он. — Курите и кофе пьете, — качает головой девушка. — Так и помереть недолго. Хорошо, хоть алкоголь не заказали. — А это мысль, — соглашается Луи. — Плесни в кофе коньячку. Закатываю глаза и заказываю чай. Луи смотрит на меня так, будто я совершил невесть какое преступление. Решаю соответствовать, беру сигарету из его пачки и закуриваю. Кашель вызывает слезы — я не курил лет пятнадцать, если не двадцать. Луи знает меня, как облупленного — тушу сигарету и смотрю в окно. Нечего строить из себя того, кем я не являюсь. Луи странно причмокивает. — У тебя ни одного своего зуба не осталось? — спрашиваю я, наблюдая, как крючковатые пальцы Томлинсона постукивают по столу. Получив свой кофе, он первым делом проверяет наличие коньяка внутри. — Еще раз спросишь такое, я вытащу свою вставную челюсть и больше не буду с тобой разговаривать, — говорит Луи, смакуя кофе. Улыбнуться не получается. Мой чай — самая паршивая дрянь из всех, что я пробовал. А пробовал я немало, если вспомнить бесчисленные туры. Думаю, кофе Луи тоже не назовешь самым лучшим на свете. И мы не те, и мир не тот. — Тебя еще куда-нибудь приглашают? — спрашиваю я, побалтывая чашку в надежде, что чай еще дозаварится. Глупо. Рука начинает ныть — поганый артрит. Отставляю чашку и прячу руку под стол. Луи делает вид, будто не смотрит на мою кисть. — Раз в полгода просят судить какие-то детские музыкальные конкурсы, — отвечает Луи. По его голосу невозможно понять, как он относится к этому. — Отказываюсь. А тебя? — И меня, — киваю я. В этом бизнесе люди нашего возраста уже не в цене. Все хотят видеть красивых мальчиков, какими и мы когда-то были. — Но в основном сам напрашиваюсь на всякие открытия торговых центров или стадионов. — Ты всегда был таким, — говорит Луи с некоторым пренебрежением. Задевает. Всегда задевало, когда он говорил со мной в таком тоне. В первый раз, когда я сказал ему, что мне неприятно, дошло до ссоры. Луи внезапно накинулся на меня с кулаками. Помню это, словно было вчера — он орет на меня и бьет кулаками в грудь, и это означает, что я что-то не понимаю. До сих пор не понимаю. — Намекаешь, что я везде лезу? — уточняю я спокойно. А тело будто помнит каждый его удар. Я все пытался поймать его руки, поцеловать покрасневшие костяшки, а он вопил, что я назло ему завел семью и родил сына. Так и сказал, будто я сам его вынашивал. «Даже самостоятельно не мог придумать, как отомстить мне», — злобно выплюнул он тогда. Я не мстил. Я, правда, очень хотел семью. Хотя он и первый начал все эти игры. — Это не намек, и ты прекрасно это знаешь, — непринужденно говорит Томлинсон, отставив чашку. — Что с рукой? — Артрит, — поморщившись, говорю я. Совру, если скажу, что его внимание не льстит мне по-прежнему. Конечно, он прав. Конечно, я всегда делал все, чтобы привлечь его внимание и быть похожим на него. — А с тобой-то что? Луи меняется в лице. Думал, я не замечу. С ним всегда так — думает, что умнее всех на свете. Помню, как в последний раз выступали вместе. Луи сказал, мол, еще вскарабкаемся вместе на одну сцену. С ногой Найла теперь не то что не вскарабкаться, в принципе тяжело куда-то выйти. Найл счастливее нас всех, хоть и выглядит не лучшим образом. Один глаз видит хуже другого, и он по-бандитски щурится, кривя одну бровь. У него даже есть залысины — а он все шутит: «Зато в молодости блондином побыл». Когда вижу его, хочется вырвать себе внутренности. Жутковато видеть ребенка в теле старика. — Сердце, — наконец, отвечает Луи, помешкав немного. — Шунтировали три, если не четыре раза. Не знаю, что мне на это ответить, но уверен, что шунтирование было раз пять, не меньше. Конечно, с его образом жизни удивительно, как он до сих пор относительно бодро передвигается и выглядит не так уж плохо. Нет, разумеется, Фред тратит кучу сил и денег на уход за папашей, но, если имеешь дело с таким, как Луи — труд это весьма неблагодарный. Я снимаю очки — они страшно потеют, когда я приближаю чашку к лицу. Луи напротив меня преображается. Теперь он молодой, его волосы по-прежнему густые. Я не могу оторвать от него взгляд. — Ты так бесстыже пялишься, Лиам. Будь я моложе, подумал бы, что ты на что-то намекаешь, — смеется Луи. Его смех прежний. Музыка для моих ушей. — Ты не старый, — говорю я и чувствую себя полным идиотом. Он засмеет меня, если я скажу, что скучал по нему, что он такой же красивый, как раньше. Что я думал о нем каждый день последние лет… да нет. С момента встречи. Луи всегда смеялся, когда я говорил подобные вещи. «Какой ты бесстыжий, — дразнился он. — У тебя есть девушка, а ты со мной по номерам тискаешься». Боже, как будто это не он приходил ко мне, стоило парням лечь спать. — Я знаю, о чем ты думаешь, — продолжает смеяться Луи. Он так доволен, давно его таким не видел. — Ты старый извращенец. — Я не извращенец, — качаю головой я. Чай допит, и я могу надеть очки. Луи становится четким. Я снова вижу каждую его морщинку. Если бы он позволил признать их наличие, поцеловал бы каждую из них. За оболочкой старика я вижу что-то прежнее и очень знакомое. — Я не против поехать ко мне, — говорит Луи, как будто не слыша, о чем я говорю. Хорошо, что чай допит — нет возможности поперхнуться, облиться им или выплюнуть его на стол. — Я бы очень хотел поехать, но дома меня ждет Агнесс, — говорю я с некоторым сожалением. Глаза Луи напоминают блюдца. — Ах ты, старый ловелас! — выпаливает Луи. — Агнесс — это кошка, — у меня хватает такта не закатить глаза. Тем не менее, нельзя не признать, что ревность на лице Луи стоит всех шуточек, которые он успел пустить в мой адрес и, нечего даже сомневаться, еще отколет. Он заметно успокаивается. — Тогда поедем к тебе, — распоряжается Луи и требует счет. Я не успеваю опомниться, как мы оказываемся у меня дома, где Луи по-свойски мучает Агнесс. Я подобрал её несколько месяцев назад еще котенком — ей льстит даже маломальское внимание. Так что она в полном восторге от Луи и от того, как его крючковатые пальцы соскребают с нее кожу. Луи тоже в восторге — играет с моей кошкой, пока я разливаю по бокалам бренди. Возвращаюсь и вижу, что у Луи слезятся глаза, пока кошка скачет на нем, как ребенок по парку развлечений. — Пошла вон, Агнесс, — прикрикиваю я, спугивая кошку, и опускаю поднос на столик у дивана. — А ты тоже хорош. У тебя же аллергия. Впервые замечаю, что и мои слова могут бить не хуже плети. Во-всяком случае, Луи выглядит удрученным. По собственному опыту знаю — нет ничего хуже расстроенного старика. Луи впервые выглядит по-настоящему старым в моих глазах, а я не нахожу ничего лучше, чем лишний раз ткнуть его в это. Хороший друг. — Никак к этому не привыкну, — качает головой Луи и шмыгает носом. Не помешал бы ингалятор, но Луи, вероятно, не знал, что будет играть с животными. Да и у меня в нем потребности нет. — В молодости-то такого не было. — В молодости много чего не было, — продолжаю ворчать я. Вижу, что Луи совсем расстроен, и успокаиваю себя. Здесь два старика, но ни одного взрослого. Придется, как всегда, взять эту роль себе. — За встречу? — За встречу, — вздыхает Луи, и мы стукаемся бокалами. Бренди быстро приводит его в чувство. — Миленький домик, — говорит он окрепшим голосом. Я смотрю по сторонам, будто сам оказался тут впервые. Здесь нет даже следа детей или внуков. Откуда бы им взяться? Они не навещают меня даже на Рождество. Покупают билеты, и уже я приезжаю погостить. Этот дом полностью мой, и меня иногда тошнит от него. — Лучше бы жил в доме престарелых, — беззаботно сообщаю я. — Здесь одиноко. Одиноко не только в этом доме. Одиноко в Лондоне, в этой стране. Одиноко во всех частях света. Когда ты старый, ты никому не нужен, никто не хочет иметь с тобой дела. Тебе везде одиноко, будь ты где угодно. Доказательство этому мои седые волосы и вогнутые стекла очков. — У тебя есть чудесная кошка, — говорит Луи, будто это что-то значит. Смотрю, как Агнесс катается по полу с резиновой мышью и думаю, переживет она меня или нет. Луи следит за моим взглядом и, кажется, думает о том же. — А еще артрит, — сквозь смешок говорю я. Рука ноет так страшно, что хочется взять с кухни топорик для разделки мяса и отрезать её к черту. — И… некоторые проблемы с памятью. — Проблемы с памятью? — резко спрашивает Томлинсон. Я знаю, о чем он думает, и мне становится не по себе. — Не такие проблемы с памятью, как у Зейна, — говорю я, помедлив. Когда я вспоминаю Зейна, у меня неприятно сводит живот. — Просто я немного рассеянный. — Давно его видел? — интересуется Луи как бы между прочим. Пытаюсь припомнить, но знаю, что точную дату ни за что не назову. Специально старался забыть, и память старика услужливо помогла мне. Жаль, что и встречу забыть нельзя. Уж это навсегда останется со мной. — Недавно, — отвечаю я, не замечая, что думаю неприлично много. — Он уверен, что ему тридцать, и он работает моделью. — О, боже, — вырывается у Луи. — Звал меня мишка-Лимо, — зачем-то добавляю я. — Я чуть не разрыдался там. Это правда. Не успел зайти в палату, как меня тут же охватило желание уйти. Малик, лежащий на кровати, просто вялая развалина, а не тот парень, каким бы я хотел его помнить. Но он узнал меня и позвал по имени. Я сидел, держа его за руку, а он хвастался, сколько классных фотографий сделал в прошлом месяце для какого-то журнала. А потом навернулся на подиуме и ненадолго слег. Зато, сказал Зейн мне, у него было время, чтобы подумать о нашей совместке — вроде как, отличная бы группа получилась, если бы мы только нашли еще двух-трех человек. И я клятвенно пообещал, что найду время, и мы запишем песню. О том, что через несколько мгновений он неосмысленно посмотрел на меня и, заплакав, стал звать маму, я умолчал. Медсестра сообщила мне, что если бы Малик принимал лекарства регулярно, то остался бы дееспособным. Но это же Зейн. Он скорее с ума сойдет, чем признает, что ему нужна медикаментозная помощь. Луи отставляет бокал и смотрит поверх него. — Ненавижу это, — говорит он. — Что именно? — спрашиваю я. Зная Луи, можно предположить, что ему может не нравиться в равной степени и нынешнее правительство, и цвет моих обоев. — Ненавижу, во что мы все превратились, — цедит Луи сквозь зубы. Не могу не согласиться с этим, с одной поправкой. То, во что превратился Луи, нравится мне также сильно, как и то, чем он был раньше. Он понимает все по взгляду. Никогда не умел смотреть на него по-другому. Мне кажется, доживи я до сотни лет, все равно буду падать к его ногам ковриком. Я протягиваю руку, и Луи двигается ближе. Он кладет голову мне на плечо, и мы сидим так, будто между нами нет этих долгих лет. Когда он смотрит на меня, мне кажется, будто я вижу того самого худого подростка, который стоял со мной на одной сцене во время икс-фактора. Его больное сердце стучит так громко, что я чувствую это. Мы целуемся. Его губы тонкие и сухие, как пергамент. Они впитали в себя сотни вкусов за всю его долгую жизнь, но острее всего чувствую то, что видел сам — кофе с капелькой коньяка и еще бренди. Мы так часто дышали друг другу в губы алкоголем, что и сосчитать невозможно. Луи тянется за моим дыханием, как за попыткой отрезветь. Чем мы занимаемся? Мы старые. Старые. Старые. — Я сосусь со стариком, какая гадость, — фыркает Луи, когда я отрываюсь от него. Он смущен. Он всегда говорит гадости, когда чувствует себя неуверенно. Всегда приходилось убеждать его, что он самый лучший, самый желанный и самый красивый, иначе его рот начинал выплевать одну пакость за другой. А зубы у него все-таки свои — специально их языком потрогал. — Пытаешься отбить у меня настроение? — интересуюсь я. Вообще-то на эрекцию не жалуюсь даже с высоты своих лет, но, если не осадить Луи, мы можем провозиться и до вечера. Тянусь к его губам снова, но Луи больно шлепает меня по рту. — У тебя артрит, — сообщает Томлинсон мне, будто только что сам поставил диагноз. Он берет мою руку и самым наглым образом ведет меня в мою же спальню. Кошку туда не пускает, тщательно притворив дверь. Зная мои старые замашки, заглядывает в бюро, достает салфетки и лубрикант, кладет на прикроватный столик, придирчиво оглядывая упаковку. Пытается понять, был ли я с кем-то, кроме него. Есть желание засмеяться в ему в лицо — как будто у меня встанет на чью-то тощую задницу, если я видел «футбольные мячи Томлинсона». Луи экспериментирует с жалюзи и создает приятный полумрак. Как же красиво он выглядит в моей спальне. Так и должно было быть, думается мне. Какие мы дураки, что позволили всему этому не случиться. Он расстилает постель. Раскладывает подушки так, чтобы его позвоночник потом не превратился в морской узел, и, наконец, сам устраивается на кровати, похлопывая место рядом с собой. «Место! Рядом! К ноге!» — чудится мне. Не могу взбрыкнуться, не могу сказать, что не хочу. Конечно, хочу. Жар по телу совсем сухой — а чего я ожидал, мне не двадцать, далеко не двадцать. Как всегда раздеваем друг друга по очереди. Его рубашка, моя рубашка. Его брюки, мои брюки. Он снимает с моего лица очки, целует мое лицо, гладит шершавыми пальцами щеки. Не могу ничего с собой поделать, вторгаюсь в его рот. Мне уже не двадцать, я не хочу стесняться своих желаний, мне всегда нравилось сосать его язык. Только в кровати понимаю, что на самом деле я играю с ним, а не он со мной. Что это я доминирую, что я хозяин положения, и все будет по-моему, стоит только заикнуться. Тем приятнее быть с ним нежным и аккуратным. Пусть мы и не говорим этого вслух, пусть знает — я люблю его. Я люблю его. Я люблю его. Расставляю его ноги и укладываю на спину. Под одеждой он совсем беленький, худенький и слабый. Его кожа на ощупь, как паутинка. Сминается, когда я вожу по ней руками, напоминает волны на воде. Я конченый извращенец, если меня заводит такое. Только это не кто-то — это Луи. Эти седые волосы на его теле — мои сокровища. Бледные соски, опустившиеся вниз — богатства, принадлежащие мне одному. Я знаю каждую татуировку на этом теле — могу обвести все их языком с закрытыми глазами. Я столько раз сосал этот член, что могу вылепить его из глины одними губами, без помощи рук. Луи смотрит на меня, не отрываясь. Знаю, хочет пошутить про мой живот — я прибавил в весе — но молчит, боясь нарушить тишину. Его сухая кисть хватает меня за локоть. Мы медлим, хотя возбуждены. Нам больше некуда спешить. Этот секс может и убить нас, если сердце Луи расшалится. Трачу немного времени, чтобы разработать его. С возрастом это ставится проще. Когда нам будет по сто, попробуем без смазки. Если у меня встанет, конечно. Вижу, как его лоб покрывается испариной, когда я сгибаю палец внутри него. Господи, ну хотя бы сейчас признай, что обожаешь это. Пыхтит сквозь зубы. Больше сорока лет трахаю его, с точностью до секунды знаю, когда на бледных впалых щеках появится школьный румянец, когда брови почти сомкнутся над переносицей. Наша сморщенная кожа меня не смущает. Луи гибкий, как и всегда. Он хрупкий, утонченный и изящный — прогибается, когда я вхожу. Кожа на его животе натягивается, тазовые косточки соблазнительно выпирают, не замечаю даже седых волос — время остановилось. Я не неповоротливый, мы не старые. Это не секс стариков, не неуклюжий петтинг подростков. Мы трахаемся, как мужчины. Не знаю, чего ожидать от этого секса. Мы не трахались очень давно. Не жду, что он кончит, но очень хочу этого. Стараюсь быть аккуратным. Он такой славный — дышит по-прежнему сладко, старается быть полностью раскрытым, поощряет каждую фрикцию. Целую то его колено, то внутреннюю сторону бедра — спина позволяет мне. Артрит уходит на второй план — я глажу тело Луи, оно волшебное. Он вознаграждает мое терпение. Его вздох музыкален. Луи заставляет меня навалиться на него. Стискивает мои предплечья почти до боли. Кончает. Облегчение наполняет мое тело. Кончаю за ним. Луи несколько минут терпит мое тяжелое тело, прежде чем толкнуть меня и почистить нас обоих салфетками. Он причесывает мои волосы рукой. На самом деле просто гладит меня по голове, ласкается, будто мы расстаемся. Знаю, что ему нужно. Целует меня около губ. Нежный и мягкий — всегда такой после секса. — Тебе надо провериться, — говорит Луи. — Ты пыхтишь, как паровоз. Если бы ты умер, я бы не смог выбраться из-под твоей туши самостоятельно. Закатываю глаза, и тут он бросается мне на шею. Мы никогда не будем говорить о том случае. О том, что он запутался, а я не поддержал его, а отплатил той же монетой. Но я любил его всю жизнь, а он любил меня. И мы ничего не значим друг без друга. Не могу себя сдержать, целую его шею, плечи, предплечья. Хочу быть ближе, не хочу больше отпускать. Так много лет делить его с кем-то, так много лет распылять себя на несколько кусков. Хочу, чтобы он был только моим. Хочу принадлежать только ему. — Я тебя люблю, — шепотом говорю я. Луи замирает в моих руках настолько внезапно, что я пугаюсь. Старикам это вредно. Поднимает на меня глаза, и я вижу в них такое, что заставляет мое старое тело скрючиться от боли. Почему мы те, кто мы есть? Почему мы всего лишь глупые старики, которым не хватило десятков лет, чтобы воссоединиться и сделать друг друга счастливыми? Почему признание в любви звучит, словно ругань в церкви? — Останься со мной, — говорю я еще тише. Не могу смотреть в эти глаза, никогда не мог без последствий. Его лицо делает мне больно. Он плачет — слезы стекают по его старой пергаментной коже. Я не знаю, что мне делать, вытираю их ладонями, а они продолжают течь. Мы никому не нужны. Никто не вспомнит о нас. Кто-то, конечно, помнит нас совсем юными, но мы не такие. Мне жаль, что даже сейчас Луи не может сказать мне: «я люблю тебя», «я останусь с тобой». Он хочет, но не может, его язык не слушается. — Ты мне нужен, — говорит он вместо этого. — Я не хочу уходить, — добавляет он вместо этого. Луи старый только снаружи. Луи никогда не состарится по-настоящему. Стыд обжигает его щеки, будто он не достоин любви, будто он не достоин любить. И так было всегда. Я беру себя в руки. Точнее, беру его в руки, чтобы обнять. У нас не так много времени. Но мы и так потеряли слишком многое, чтобы расставаться сейчас. Я жду, пока он успокоится и снова начнет шутить и смеяться надо мной, когда мои старые уши улавливают до селе незнакомый звук. — Я люблю тебя, — говорит Луи, со стыдом пряча глаза. Как он мог бояться быть отвергнутым, если я столько лет волочился за ним, как собака, думается мне. Но это Луи. Я не смогу осуждать его, даже если захочу. — Я тебя люблю, — повторяю я, потому что не могу допустить его сомнений. Не сейчас. Никогда. Мы будто не теряли столько лет. Я беру его руки в свои и целую их. Они мои. И Луи мой. Старый, прячет седину за цветом «поздняя осень», но все равно мой. И, что приятнее осознавать, всегда был моим. — Хочешь чай? — спрашиваю я, и Луи неуверенно кивает.