Лишь желая увидеть лазоревый

      В горле суетятся боль, усталость и непонимание, а свисающие с потолка лианы ни в какую не желают благовоспитанно расступаться, оплетая шею и плечи, навязчиво упрашивая повернуть обратно, робко прокрасться в заполненную мягким полумраком комнатушку и тихонько лечь рядом с оцепеневшим белокурым мальчиком на кровать, покрытую шкурой неизвестного, убитого, конечно же, в наичестнейшей схватке зверя, как будто так и надо… А если он резко обернется и неверяще-сердито поинтересуется, что она здесь делает, можно же зыбко улыбнуться и, пригладив спутанные вихры, шелестяще шепнуть: «Дурачок, да где же мне быть? Я ведь никуда и не уходила, тебе, вероятно, приснилось… Давай теперь снова заснем, только уже вместе, и увидим, как остаемся рядом друг с другом навсегда…». Но Питер ни за что на свете такого не спросит, боясь вспугнуть столь неожиданно овладевшие его Венди, совершенно НЕ девчоночьи порывистость и опрометчивость, разве что ненароком нащупает ее утонувшую в пыльной шерсти руку и сожмет покрепче, точно сквозь тяжкую, сладостную дрему…       Венди Полли Анжела Дарлинг до боли закусывает нижнюю губу и в беззвучном бешенстве обрывает лукаво скользнувший по щеке, сочно-зеленый настолько, что видно даже в темноте туннеля, побег. В ее ладонях смешиваются поспешно стертые, едкие слезы и вязкий растительный сок. Кожу неприятно стягивает полупрозрачная клейкая пленка: летающий озорник и его потрясающий, ослепительный мир — воспоминания, от которых невозможно отмахнуться, зависимость, пропитывающая каждую частичку твоего существа… Девочка-мама запрокидывает голову, топя ресницы в лужицах свободолюбивой сырости, сжимает загорелые, исколотые импровизированной костяной иглой пальцы в кулаки, лихорадочно сматывающие всю волю в один единственный царапучий путеводный клубок, и переходит на тот самый, спасительный бег без погибельной оглядки, чтобы эхо торопливых, скользящих шагов переплелось с гулко отдающимся в ушах стуком обманутого сердца.       Ей нельзя, нельзя, нельзя…       Долгожданное ледяное лунное мерцание льется по тревожно нахмуренному лбу, трепещущим векам, приоткрытому рту.       Зябкий ветер, выскользнувший из рокочущей, беспокойно извивающейся мглы над предвкушающим морем, отбеливает отрывистое, рваное дыхание.       Ей ничего не стоит с будничной поспешностью перевести расплавленный ночным туманом взгляд в чащу угрюмо шелестящих у подножья дерева, разлапистых, неопрятных папоротников.       Синева, взявшая в кольцо стертый в крохотную агатовую крупинку зрачок, мертво стекленеет, и ухмылку, невнятно бродившую на обветренных губах Джеймса Крюка вот уже целый вечер, освещает задушенный, хриплый вздох.       Капитан с ласковой требовательностью протягивает своей добыче загрубевшую, отшлифованную наждаком канатов и руля руку. Старушка, правда, вот беда, совершенно не умеет отпускать, но зато за годы их необременительного сотрудничества прекрасно обучилась вырывать желанное через пренеприятные крики и беспорядочное сопротивление. Застывшая в какой-то странной воздушной шаткости — приподнявшись на цыпочки и чуть наклонившись вперед, точно готовясь воспарить к расколотому диску затаившегося месяца — леди изнеможенно роняет в плен чужих цепких пальцев невесомую суматошно теплую ладошку, щекоча настороженный слух бархатисто-кротким «Благодарю Вас», расшитым тускло-стальным, лишь зацветающим ужасом.       Он с наслаждением различает, как матовую панику в широко распахнутых глазах прорезает практичный шипастый страх, и непререкаемо стискивает верткой рыбкой скользнувшую назад руку. Монотонно поглаживает хрупкий трофей, заботливо разгоняя уже проникший в кровь яд безгласного подчинения.       Кто-то из его безликих людей с ромом в артериях и солью на щеках с тошнотворно пошлым «Иди сюда, куколка», перевитым усердным сопением и нежным шелестом ее юбок, окунает бледное растрепанное создание в стекшую в подлесок, оседающую на языке, влажную, тягучую духоту, однако дурака, пожалуй, и не стоит стегать мысленными проклятьями, ведь дрожащий, зачарованный взгляд все равно метался лишь по его насмешливому лицу, стремительно касаясь то резко приподнятых уголков узкого неулыбчивого рта, то впалых щек, испещренных белесыми, кутающимися в щетину звездочками шрамов, неизменно возвращаясь к нетронутым дыханием бриза лагунам зрачков, словно стараясь вычеркнуть из непроглядной черноты отражение взволнованного румянца, неумолимо заливающего открытую девичью мордашку.       Корсар неторопливо наклоняется вперед, великодушно давая жертве время судорожно вздрогнуть и, смятенно отвернувшись, слепо уставиться в толпу скалящихся, напрочь лишенных его хищнического очарования и неповторимой элегантности людей. Сладко жмурясь, смахивает с острого плечика невидимую соринку, сквозь легкую накидку злорадно пересчитывая молниеносные мурашки, стыдливо скатывающиеся к тонкой кисти, и мурлычет себе под нос, как бы невзначай касаясь подбородком блестящих каштановых локонов:       — А это мама Венди…       Невинно задевая подушечками пальцев упрямо закушенную щеку, он прямо-таки ощущает жгучую пульсацию макового смущения, и, мимоходом разгладив напряженную морщинку на лбу, заправляет за ухо тяжелую, изгибающуюся рыболовным крючком прядь, чтобы через мгновение перехватить одурманенную чередой незнакомых ощущений сказительницу за запястье, с переливчатым шуршанием опавшей листвы под ногами протащить за собой ничтожную пару метров и вновь нырнуть ей за спину, оставив бедняжку в нескладной чернильной тени восхищенно таращащегося Джукса. Потом все же приходится испугать «родительницу» пронзительным приказом, каждым отчеканенным словом хлещущим наотмашь по разомлевшим мордам команды — что же, право слово, можно поделать, если по-другому эти олухи не понимают?       — Теперь тащите мальчишек в трюм.       Его очаровательная пленница вся вытягивается в струнку и будто каменеет: вспомнила наконец о драгоценных чадах, так же угодивших в переплет. Вот уже привычным движением тянет руку ко рту, с бесконечным отвращением поражаясь собственному бессердечию. Этот комичный жест отчетливым раздражающим царапанием проходится по скулам: девчонка слишком верна своей нелепой, обременительной роли, а серьезно поджатые губы и затравленная виноватость в каждой черточке ее совершенно не красят, и одним лишь своим проблеском вызывают у Джеймса тупую, ноющую досаду.       — А маму Венди…       Однако, какое же опасное упоение сокрыто в наблюдении за ее реакцией на сей почетный титул, произнесенный вкрадчивым, чуть хриплым, приглушенным голосом очевиднейшего врага! Это буквально на секунду распирающее радужку, бессмысленное выражение и вспышка расплывчатой красноты на тронутых веснушками щеках рождают приятное покалывание где-то у основания позвоночника и страстную жажду повторения.       — … заприте в каюте.       О да, это распоряжение уж точно поможет так приглянувшемуся ему румянцу задержаться еще на пару мгновений.       Только что-то его ненаглядные шакалы слишком радостно щерятся. Следует, пожалуй, напомнить сукиным детям, кто же тут чертов обладатель скучающей в одиночестве кошки-девятихвостки.       — И ждать меня!       Вот, порядок, вспомнили и о приличии, подонки: на рожах забрезжили некие остатки интеллекта.       Скопившаяся под ногтями, рвущая ярость задыхается в щекочущем тепле: обладатель крюка, сам того не замечая, запустил еле заметно подрагивающую ладонь в шелковистые волосы безответного, задержавшего дыхание, живого изваяния.       Однако, дьявольски жаль будет уйти туда, в липкий сумрак зияющего сквозной раной дупла, напоследок не увидев ее обеспокоенные глаза. Лазурные, как море в ясный полдень, когда столпы света невозмутимо касаются самого дна...       Мужчина зло, оценивающе щурится и с расстановкой цедит слова, очень страшные для одной юной особы с воткнутым за ухом да так там и забытым, поникшим букетиком ромашек, связанных вместе полуразорванной травинкой:       — Я пока выясню отношения с их капитаном…       Как пьяняще легко добиться своего: лишь шагнув к проклятому дереву, он уже нежится в сумбурном шелесте ее одежды, частом дыхании и поспешном топоте. Чужие, головокружительно тонкие пальцы, пытаясь нащупать дичащийся звездного света эфес шпаги, неловко нашаривают обжигающую руку и, не смея пойти на попятный в столь значительный момент, покорно замирают, накрывая его кисть мимолетной теперь-уже-прохладой.       — Но он ранен, сэр!.. — сбивчиво молит это существо с золотистой, исцелованной солнцем кожей, чуточку стискивая его запястье и подступая еще на один непозволительный шаг ближе. А в глазах плещется затягивающий без возврата, траурно-темный кобальт, завернутый в серебристую соленую дымку.       — Ранен? — это возмутительно короткое слово обязано вместить весь яд, хлещущий из безжалостно распоротых ею вен, всю безграничную измученность до последней капли. — Очень жаль…       На секунду ее личико озаряется сумасшедшей надеждой. Впрочем, она так чудовищно перемешана с исступленным, трепыхающимся недоверием, что губы поневоле кривятся в слабой, дерганой усмешке. А маленькая Венди не так уж наивна…       — … что не убит!       Нет, все же удивительно доверчивая малявка: немеет от макушки до пяток, пораженная неописуемым ужасом, неужели и впрямь поверила, что человек с отрубленной рукой, к чертям испорченными нервами и персональным почитателем в гастрономическом смысле, а именно гигантским крокодилом, способен все эти предурные вещи душке Питеру простить-и-забыть, глаголы расставить в нужном порядке? Э нет, детка, за такие штучки твой летающий дружок ответит сполна!       — Ранен — не убит! — желчно повторяет Джез Крюк глянцевым дорожкам слез, косыми росчерками выведенным бездушной художницей-луной на щеках девочки с безумным взглядом и еще корчащейся на губах просьбой.       Столкнуть ее в кромешное отчаяние так просто: требуется всего лишь круто повернуться, не обращая внимания на еле слышный всхлип, откинуть железным когтем первую, скрывающую заветный вход лиану и позволить верной команде увести полумертвую, шатающуюся дурочку к пляшущей на ребристых волнах, угольной громаде корабля.       Но так ли легко будет с грациозной небрежностью уронить в чашку с трогательно налитой заботливыми руками микстурой пять сверкающих капель серно-желтого яда, от которого нет спасенья, видя рядом с ненавистно самоуверенной физиономией мальчишки водянисто колеблющийся призрак совершенно иного, изуродованного страхом личика девятью годами старше?..