Быть старшим

Я вхожу в шатер, где лежит мой брат, и мне страшно. Так страшно, как, по-моему, никогда еще не было. Ни когда впервые пел перед Манвэ, ни когда шел делать предложение Хэллин, ни когда берег Арамана скрылся во тьме, ни когда я понял, что я теперь старший. Мой старший брат вернулся и очнулся – но, похоже, старший по-прежнему я, и, хотя я за последние полтора года почти привык к этому положению и вроде бы успешно с ним справлялся, сейчас к горлу подкатывает дурнота, а ноги совсем ватные. В шатре довольно светло – утро ясное, клапаны приоткрыты, но постель Майтимо стоит так, чтобы прямые лучи не падали на нее, а вход как раз освещен, поэтому приходится вглядываться, чтобы разобрать очертания его фигуры и лицо. Я особенно четко осознаю сейчас, насколько это правильно – во-первых, он может сразу видеть, кто входит, во-вторых, сам оставаться до поры-времени незамеченным. Я чувствую, как у меня сводит скулы и кулаки сами сжимаются от ненависти к тому, кто это сделал с моим братом. Кто вынуждает нас сейчас доказывать, что мы не причиним нашему любимому рыжему вреда и боли. Я поспешно стираю с лица гнев – Нэльо не должен сейчас видеть никого из нас таким. Впрочем, я и сам не знаю, чего сейчас ждать от него самого. Что он испытал? Что знает и помнит? Что понимает сейчас? Что думает? Я как можно спокойнее подхожу ближе – Майтимо лежит очень ровно, только грудная клетка ходит ходуном, это видно даже под теплым одеялом. И даже под одеялом видно, насколько у него перекошена правая сторона тела. Я вспоминаю, как он кричал, когда ему даже еще не вправляли руку – просто пытались перевести в другое положение, нежели поднятое над головой, и ощущаю, как у меня снова все холодеет и сводит внутри. Усилием воли я подавляю желание тут же рухнуть на колени и зарыдать, уверяя, что никто из нас не будет знать покоя, пока мы не отплатим Моринготто еще и за эти муки. Я перевожу взгляд на лицо Майтимо – оно уже не так ужасно, как в те, первые дни, но смотреть в него прямо по-прежнему сложно, особенно теперь, когда он открыл глаза – темные омуты в провалах глазниц. Я совсем не вижу их выражения, и это мучает меня неизвестностью, но может, быть, наоборот это к лучшему – я не знаю, что увижу там, вглядевшись. Я опускаюсь в кресло рядом с постелью, предварительно передвинув его в тень. Несколько мгновений даю глазам привыкнуть к темноте, мучительно подбирая первые слова и ощущая свое звание величайшего певца среди нолдор всего лишь насмешкой. Я очень хочу прикоснуться к брату, особенно зная, как он сам чуток к телесному контакту, – но всей кожей ощущаю исходящее от Нэльо отторжение. Так что в итоге просто вздыхаю и произношу как можно спокойнее и уверенней: - Здравствуй, Майтимо. При звуке моего голоса он вздрагивает – но почему-то я уверен (к своему огромному облегчению), что это не от ужаса, а от неожиданности - он забыл, как звучит мой голос. - Ты не представляешь, как мы рады, что ты вернулся и очнулся, - продолжаю я, полусознательно-полуосознанно не особо задумываясь о содержании своей речи. – Непросто было без тебя, очень непросто. Все извелись ужасно, я уже молчу о Финдекано, - лицо Майтимо искажает едва заметная судорога,- тот вообще на тень похож, сутками тут с тобой сидел. Временами его вообще приходилось выгонять отдохнуть. Они с Тьелко даже чуть не подрались однажды. Весь лагерь о тебе каждое утро справляется. Я понимаю, что от волнения (да еще учитывая мою натуру) начинаю неудержимо болтать и перевожу дух. Майтимо смотрит на меня – и это одно уже радует мое сердце, и, кажется, по-прежнему в его взгляде нет ужаса и боли, только пытливая настороженность. - Нэльо… - голос у меня все-таки пресекается. – Майтимо… мы не знаем, что… что с тобой… там было… - слова начинают ускользать от меня, словно падающие в воду камешки, - но мы… ты теперь с нами… и мы больше никогда, слышишь, никогда… - я сжимаю ручки кресла до хруста. – Мы сделаем все, как ты скажешь - или не скажешь, если не сможешь или не захочешь с нами говорить. Просто сделай знак – мы все поймем. Я все пойму, и поверь, за это время я научился с ними управляться. Да они и сами сейчас для тебя хоть луну с неба достанут. Я даже нахожу силы улыбнуться, а потом слышу в ответ словно шелест мертвых листьев по песку: - Кто ты? Мне кажется, у меня всю кровь разом вынули из жил и заменили на жидкий воздух. Я прикрываю глаза, глубоко вдыхаю и снова открываю. - Я твой брат, Макалаурэ. Канафинвэ Макалаурэ. Второй по старшинству после тебя. Теперь я вижу, насколько пристален взгляд Нэльо. Он как будто раскладывает и взвешивает каждый звук моего голоса, каждое малейшее движение, и это очень неприятно. Он словно ждет, когда я ошибусь, выдам себя. Он не верит мне. И, наверно… не верит ничему вокруг? Но пусть не верит… пока что. Зато - живой, зато – очнулся, зато – заговорил. - С кем ты научился управляться? - С нашими братьями. - Значит, есть еще? Я уже не удивляюсь. Но я чувствую, я знаю, что Нэльо больно говорить. Телесно - все горло у него после спасения представляло одну кровавую рану, пересохшее от жажды и промороженное на ветру. И ему еще неуютнее чем мне. - Еще пятеро. Ждут за дверью вместе с целителями. Ни удивления, ни узнавания. Лицо Майтимо ровное, как камень. Я не удерживаюсь. - Финдекано тоже там. И тут же почти жалею о сделанном – дыхание у Нэльо очевидно перехватывает, и лицо снова искажается непередаваемой смесью муки и радости. Может, я был неправ, утвердив за собой право первым поговорить с братом? И, похоже, все вопросы Нэльо – только проверка, и он прекрасно осознает все происходящее. Не может же он помнить кузена - но не родных братьев. Или... может? Или все-таки не верит? - Позвать его? Майтимо опять же очевидным усилием воли загоняет все чувства внутрь, причем так решительно, что становится белее ткани подушки. - Нет, - говорит он одними губами. - Что мы можем сделать для тебя? Глаза Майтимо обшаривают мое лицо как-то более живо. Самую малость, но я сейчас так напряжен, что замечают это. Впрочем… надеюсь, мне не чудится и это не игра моего ума и желаний. На край одного из клапанов вдруг садится малиновка и начинает чирикать. Нэльо неудержимо и явно неосознанно поворачивает к ней голову, слушает несколько мгновений – и вдруг я вижу, как по его худым щекам начинают течь слезы. Мне кажется, что сердце у меня сейчас разорвется. Больше всего на свете я хочу сейчас ринуться к нему, схватить его руку и целовать, и обнимать, и уверять бесконечно, что мы дадим изрубить себя на куски – лишь бы никогда больше не видеть слез на его лице… Подлокотник ломается в моей руке, и Нэльо стремительно оборачивается. - Майтимо, - скорее хриплю я, - если ты не веришь мне – я открыт сейчас, посмотри, весь открыт. Прошу тебя. Не открывайся сам, но посмотри в меня. Это я, Макалаурэ, и это все - правда. Брат не делает попыток утереть слезы или скрыть, что только что плакал – но я понимаю, что это не оттого, что он признал меня, а просто уже бессмысленно притворяться. Но прежде чем двери в его глазах снова – но медленнее чем раньше – закрываются, он спрашивает: - Ты еще поешь, Кано? Я киваю и хочу сказать, что готов петь хоть сейчас и пока хватит дыхания – но вдруг думаю, что постоянное пылкое согласие даже в обычной ситуации выглядело бы подозрительным, и поэтому отвечаю коротко: - Редко. Он кивает в ответ одними веками, закрывается совершенно и отворачивается, глядя в потолок. - Оставь меня теперь. Это даже не просьба – вряд ли в плену кто-то прислушивался к его просьбам. Это больше пожелание, обращенное к самому себе «хотел бы, чтобы ты сейчас ушел». Я молча встаю, но, прежде чем выйти, вытаскиваю из-за ворота туники и снимаю с шеи то, что мы нашли, перерыв каждый клочок земли в радиусе ста шагов на том месте, где брат был похищен, и аккуратно кладу на прикроватный столик. Я нарочно не смотрю на брата, но знаю, что рано или поздно он взглянет и, возможно, даже возьмет в руку ее - звезду, что последним жестом сорвал с собственной груди и отдал ему наш отец. Я выхожу наружу, на слишком яркий свет, к слишком живым родичам и соратникам, к слишком громким звукам в лагере – и слишком густой тишине вокруг. - Ему понадобится время, - отвечаю я, помолчав, на невысказанный вопрос. – А нам – очень много терпения. И наконец разжимаю пальцы и роняю на землю обломок подлокотника…