Мотылёк.

      Мерт спит с включенным телевизором. Всегда. Он проводит долгие вечера под приглушенный пляс мелькающих картинок и знает наизусть очерёдность программ на телеканалах. Иногда он включает плеер, но сидит всё так же, пока усталость не выкидывает его из реальности. Когда Мерту везёт - он видит сны. Про самого себя. С воспалёнными глазами, сжатыми губами и упрямой складкой на лбу он блуждает в кромешной тьме. Ищет, ищет, ищет утешения, задыхаясь от криков, сотканных из боли. А потом судорожно вскакивает с постели, слепнет от бьющего в глаза яркого солнца и уже не может остановиться.

***

— Как же я расплачусь, сынок? Ты столько всего сделал, а я даже не могу обнять тебя на виду у всех. Как будто у него есть такой шанс. Когда-либо. Это разъедает похуже лютой неприязни к Сарпу. Прищурить глаз и выдохнуть: — Не проблема. — Дежурная улыбка, кивок, поворот. — Всё, пока.

***

так так така так так так така так — Черт, — он проводит рукой по лицу. Со стоном разминает шею, выгибает окаменевшую спину. Тело просит об отдыхе, мозг на грани взрыва. — Не надо этого делать, Мерт, не надо. Ты сам выбрал одиночество. — едва слышно бормочет, вновь постукивая пальцами по приборной панели. так так така так так так така так Запах сладкой ваты во въедливой тишине салона. так так така так так так така так Ещё раз чертыхнувшись, он устало закрывает глаза. Рука сама тянется к телефону.

***

— Зачем мы сюда пришли? Шумный вдох. — Послушай, сразу тебе скажу: если со мной что-то случится, все знают, что мы вместе! Внимать негромкому дыханию, ощущать её легкое беспокойство. Мерт выдыхает, усмехаясь. Глупая, глупая Эйлем. Разве он позволит чему-то причинить ей боль? — Хорошо, что мы здесь. — грубо, почти с силой проводит руками по волосам, мотая головой. Он не приходил сюда уже двое суток. Время, потраченное на поиски Мустафы и издевки для Сарпа. Это какая-то ирония судьбы, наверное, потому что из всех потенциальных коллег Йылмаз не нравился только самому Мерту. Ему хватало ума признавать, что Сарп хорош, в каких-то делах даже очень, но слишком большим удовольствием было видеть пульсирующую жилку на мощной шее, когда речь заходила об умении пользоваться простым пистолетом. — Да, и не говори. — плохая попытка, Эйлем. — Это единственное место, где я хотела бы находиться ночью. Обшарпанные временем стены, давленный мусор, разбухшие доски, не укрытые от дождей. Мерт сам не имел никакого понятия о том, что так разрывает его нутро в клочья, заставляя возвращаться в этот заброшенный двор. Снова и снова. Как мотылька на манящий свет. Просто быть здесь. Стоять. Вдыхать пыльный воздух, пропитанный жаром земли, впиваться подошвой в острые осколки камней. Без скрупулёзных подробностей. — Говори. Говори, что тебя тревожит? Раз мы пришли сюда в такой час, значит это что-то важное. Мерт закатывает глаза так сильно, что зрачки грозятся пробить веки. Кусает губы. Весьма эгоистично было вытаскивать Эйлем ради собственного спокойствия, но для него это обычный шаг через черту нормального. — Одинокая жизнь, — кусает губы. — Одинокая жизнь, это меня тревожит. В голове рябит от мыслей, они так сильно шумят, что приходится податься вперёд. — Одинокая? Разве меня нет в твоей жизни? — Конечно же есть, — соглашается Мерт, глядя прямо в её озабоченное лицо. Он не может отвести взгляд, необходимость излить кому-то свою душу вытесняет из груди все остальные чувства. Но страх липкой паутиной впивается в сердце так, что мысли лезут уже через глаза. — Это единственное, что даёт мне силы. — Тогда о каком одиночестве ты говоришь? Сердитый взгляд пробивает в нём нехилую такую дыру, и Мерт наслаждается этим ощущением предстоящей боли. Забытая вечность всех уличных детей. — Иногда я не уверен в том, что делаю что-то правильное. — Например? Иногда ему не верится, что помимо Мелек в мире есть кто-то, так беспокоящийся о его состоянии. Человек, которому не всё равно, который без затей рад тому, что он, Карада, просто есть. И Мерту не плевать на эту заботу. — Я сделал один выбор по-своему желанию. Да, по-своему, — повторяется, чертыхаясь. Нутро вопит, что дальше опасно, зыбкая почва, немедленно назад, прижаться к земле и заткнуться. — Но иногда мне тяжело. Я не осуждаю свой выбор, конечно же, но. Это вечное горькое но. — Сложно, Эйлем, очень сложно. — Она ловит его взгляд, притягивая к себе. Хочется выскребать из себя все остатки стыда и страха, захлопнуть ловушки и позволить кому-то, наконец, заглянуть в душу. — Иногда я путаю, где хорошо, а где плохо. В горле рождается короткий смех, плавно перетекающий в подобие улыбки. Скальная ухмылка. Нелепая, фальшивая, коряво приклеенная. Сплошное очковтирательство, липовое веселье. Пристрелить отчаяние ещё на подлёте. Прав был его "коллега" по морозильной камере. — Послушай меня, Мерт Карада, если ты продолжишь говорить загадками, и я брошу тебя в одиночестве. Уйду ведь! Мерт вдруг вспоминает, как она истошно вопила его имя, пока он старался не потерять сознание под градом ударов Джошкуна. Как испуганно прижимала его голову к себе, как цеплялась за спину крепко сжатыми кулаками. В груди внезапно тяжелеет от осознания той опасности, которой она совсем недавно подверглась по его милости. — Эй, журналистка! Сразу условия! — он качает головой, вонзаясь взглядом в торчащий гвоздь.. — Оййййй, — она отворачивается, ожидаемо теряя всякий интерес. Неловко получилось. Очень глупо. Если Мерт хотел впечатлить женский пол, он заманчиво вторил в ответ или просто снимал футболку, но Эйлем не обычная девушка. Мог бы рассказать историю каждого шрама, но не хотел нарываться на жалость. Минуту. Целую минуту он молчит, пиная свою решительность ближе к выходу. Она травит его густым ядом, превращает кровь в черную нефть, заставляя гореть. Проще выбить себе тоннель в стене камеры как чертов Дюфрейн*, чем начать говорить. Но Мерт открывает рот. Вот оно. — Моё детство прошло здесь. — Самый тихих выдох на свете. Невозможно желать освобождения ещё сильнее. — Я очень много страдал. Очень. И страдая, я много мечтал. О таком не вспоминают даже на заре жизни, сидя с заслуженном бокалом вина в руке, не то что шепчут в чужие уши, прерываясь на едва слышные всхлипы. Мерт же идёт до конца в своих ошибках. Он придумал себе игру, когда был уличной дворняжкой. Выбирал ещё один дом по собственному списку, зажимал в руке кусок хлеба и давился всухомятку, наблюдая за теми, кто внутри. С жадностью ловил нежную улыбку матери, каждый взгляд отца, мечтая оказаться на месте тех смеющихся детей, обласканных родительскими объятиями. Он представлял их своей семьёй. Сейчас Мерт дожуёт, смахнув крошки с уголков рта, взлохматит волосы и позвонит в дверь. Мать потрясённо закричит, а отец - совсем как он - взмахнёт руками по голове - они слишком рады его приходу. На него оденут кристально белую рубашку с накрахмаленным воротничком, зачешут волосы на бок, и Мерт сядет со всеми за стол в уютной гостиной с лёгкой пастелью штор. Каждый день он сбегал со своей точки ровно на десять минут раньше, зажимая ещё не проданную стопку помятых бумажных платочков в складках дырявых брюк. Он приходил к очередному дому каждый божий вечер и мечтал, ликовал, прыгал, уносился в своих мечтах, забывая о предстоящих побоях. Эйлем почти не дышит, давая ему время вернуться к реальности. На них беззвучно падает свет уличного фонаря. Мерт подставляет своё лицо, представляя себя мотыльком. — Наконец, я нашёл тот самый дом и сказал: да, это моя семья. Они ждут меня. — В груди нестерпимо ноет. — В этом доме есть и ты. Он наблюдает за лёгкой улыбкой, появившейся на её губах, и не ощущает такой привычной пустоты. Эйлем протягивает руку, касаясь его по-мертвецки бледной щеки, и Мерт неосознанно прижимается к нежной ладони. . — Бедный мой, ты очень много страдал, да? — не вопрос, скорее тихое утверждение. Сердце отрастило свинцовые сапоги и бешено колотится о рёбра. Она едва касается груди кончиками пальцев, словно боится причинить боль, и Мерт думает, как, черт возьми, хорошо, что он не подох от палки хромого. У него босые ноги. По маленьким конечностям нещадно скачет жёсткая палка. Правую немедленно схватывает судорога. Мерт завороженно наблюдает за цилиндрическим узором ещё одной выступившей вены, стараясь не замечать багровые синяки. Он мычит, терпит что есть силы, заставляя себя не слушать горькие всхлипы плаксы Мелек. Ещё, ещё, ещё чуть-чуть. Спина начинает гореть, и он поднимает взгляд. так так така так так так така так Есть существа, жгучую ярость к которым, Мерт уверен, не замажет никакое время. Он в мельчайших деталях наблюдает, как быстрый плевок вылетает из его рта и врезается в мерзкое лицо, стоящее над ним, но страха ещё нет. Он придёт потом. — Не бей меня, не бей! У Мерта нет точек зрения. Нет принципов, нет взглядов на жизнь. Но есть инстинкты. Инстинкт выжить. Выжить и не сломаться. — Однажды я изобью тебя! так так така так так так така так — Правда что ли? Джошкун больно хватает его за шкирку, не позволяя пошевелиться, и опасно хмурит лоб, пока мальчик сбивчиво шепчет свои угрозы. Эти глаза, наливающиеся кровью, вытягивают из него всё живое, и Мерту чувствует, что снова заболевает пневмонией. Рука всё сильнее давит на затылок, но он продолжает говорить, почти не ощущая онемевших от холода губ. — Я заставлю тебя пожалеть! — в этом холодном дворе на затхлой улице всегда были слышны чайки с Босфорского пролива, и он часто представлял, как очень скоро будет таким же свободным. Волны неизменно накатывали на стены порта, угрожая сбить птиц с кромки воды, и тогда даже море казалось вонючей лужей. Пять лет — и Мерту кажется, что другая жизнь никогда не наступит. Пять лет — и в груди ноет от одной лишь мысли о холодном переулке. Пять лет — весь ужас бродяжьей жизни впитался в плоть и кровь, но не успел отравить мозг. — Ты ответишь за это! — Ой, да брось! так так така так так так така так И однажды Мерт сможет отомстить, он верит в это. Отыграться за каждый удар, за каждую слезу забившейся Мелек, за каждый вопль, выпущенный из его рта. Однажды он схватит Джошкуна за сальные патлы, и прогуляет его морду по знакомым асфальтным дорожкам. Мерт возвращается, качая головой. Обжигающие образы разъедают его мозг. Усталость свинцом наваливается на плечи, и ему вдруг не хватает воздуха. Слишком душно. Слишком жарко. Трудно объяснить. Когда дело доходит до постыдных воспоминаний, кажется, что Мерт проживает день сурка. Вновь и вновь каждый мучительный, холодный, одинокий день. — Ладно. Что я хочу тебе сказать. — Судя по взгляду Эйлем, он ушёл в себя уже давно. Ну конечно. — Одинокое детство. Одинокая юность. Я не хочу умереть в одиночестве, Эйлем, — он выгрызает из плоти эти слова. — Я не хочу тебя терять. Я о ч е н ь боюсь потерять тебя. — Ты ведь не потеряешь меня. — Она мотает головой. Мерт мнёт горящие подушечки пальцев и не может поднять голову. Это бесконечное хождение по кругу — снова, и снова, и снова, и снова. Бессчётное количество бессмысленных кругов. — Если я спутаю, где правильно, а где нет ... — Ты всегда всё делаешь правильно. Я доверяю тебе. Редко бывает настолько гадко. Хочется врезать самому себе. — Я люблю тебя. — В это признание хочется окунуться с головой, вдыхать запах звонких слов и, забываясь, наслаждаться. — И я люблю тебя. Мерт ничего не отвечает — Эйлем целует его, слегка напрягаясь всем телом. Такая нежная и сильная его, чёрт возьми, е г о девушка! Всему Стамбулу не хватит чая и симитов, чтобы заткнуть в нём это ликование. Когда Мерт отрывается от её губ, она смотрит ему в лицо. Эйлем легко сжимает пальцы на его шее, подставляя свой лоб к его лбу. — Давай я отвезу тебя домой, — он обхватывает её скулы, гладя пальцами по бархатной коже. — Останемся здесь этой ночью? — а он горит, горит без перерыва, линчуется пожаром имени себя и жарит, жарит до бесконечности. — Нельзя. Это ещё с чего? — даже от кожи пахнет дымом. — Здесь остаются только дети в безвыходном положении. — Он до сих пор такой ребёнок. Эйлем поднимает взгляд и понимает его закрытые глаза. Внутри него столько боли, не нужно никакого женского чутья, чтобы ощутить. Лишь прикоснуться, чтобы сказать, что он ошибается. Он не один. И больше никогда не будет. Она круто дергает плечами. — Смотри-ка! — боль за шутливой улыбкой. Это так похоже на Мерта. — Не настаивай, иначе я заставлю продавать тебя бумажные салфетки. Эйлем смеётся. — Здесь такое правило. Он крепко прижимает её к себе, зарываясь носом словно в убежище. Оно пахнет надеждой. Лавина, под которой может рухнуть мир. Это не то, к чему Мерту нужно привыкать. — Ты моё всё. — Как спирает дыхание, как перехватывает в горле, как сжимаются зубы. — Хорошо, что ты есть. От Эйлем пахнет сладкой ватой. Мерт шеей чувствует осторожное прикосновение её губ, шумно дышит и трётся холодным носом о спутанные им же длинные волосы. Он смотрит на выжженный в памяти двор. Его распирающее счастье размером с самый большой страх. Он ищет ответы, которых не существует. Мерт облажался, круто обделался ещё в самом начале. Вечный странник середины. Не забывать, что однажды он сгорит. Бояться запачкать Эйлем. Мерт молча просит прощения и закрывает глаза. Он знает, что никогда не будет прощён, но сейчас это уже другая история. Этой ночью он не включает телевизор. Этой ночью в его доме тихо.