Воскресение на Яузе

О чём поют колокола на Светлую Седмицу? Со всех колоколен Москвы разливается праздничный звон, озаряя воздух от изукрашенных площадей до самых окраин, раскисших полей и половодных рек. Сие вещают они о величественном чуде воскрешения, какому, почитай, уже больше тысячи лет, ответили бы старцы в рясах и смиренные прихожане. Далеко разносится благовест по округе, не обходя ни одной захудалой церквушки, и только один старый треснувший колокол молчит. По куполу его летом снуют бурые муравьи, а весной же, вместо мозолистых рук звонаря, ласкает сухой «лисий хвост» да мёртвый стебель полыни. Старику всё равно, о чём поют другие. «Язык» бронзового гиганта давным-давно выдран, а «голова» и «губа» понемногу уходят в землю откоса, будто он и вырос здесь, как дерево, на крутом берегу Яузы. Может, старик-колокол и вправду явил такое чудо, а может он просто жертва незадачливых воришек, что решились на осквернение, да не осилили добычу, а так и бросили по дороге. Рыжее солнце катится к горизонту, будто пасхальное яйцо, искупавшееся в крови. Тусклая колокольная бронза греется в косых лучах. Юноша, сутуловатый, худой и долговязый, угрюмо замирает рядом, упираясь сапогом в бок треснувшему куполу. Чело сумрачное, рука вцепилась в холщовую рубаху напротив сердца. На поясе болтается затупленная сабля. Кафтан иноземного кроя брошен на землю, несмотря на густой холодный воздух, не прогретый толком за день. Рядом высится ещё один несуразный холм – шалаш из веток и тонких стволов. Тревожная тишина дрожит над берегом Яузы. Море травы выжидающе замерло. Не шелохнётся иссохший стебель. Птицы примолкли, а мухи да стрекозы ещё не очнулись после зимы. Слышно лишь, как внизу болтает с камнями говорливая река, и лопочут вдали церквушки и монастыри. У юноши, однако, в голове плывёт совсем другой звон. Мнится всё ему, как оплакивали колокола царицу Наталью Кирилловну, нашедшую последний покой в Вознесенском монастыре Кремля. Дни у молодого государя Петра Алексеевича текли смурные, Пётр даже не скажет точно, сколько минуло со смерти матушки – неделя али пара дней. Пётр не присутствовал на похоронах – просто не смог. Уехал сразу к семье Преображенское. Сам не свой был, губы тряслись, по щекам катилась мокрая гадость. Сунулся было с горем к жене Дуне. Но та охмелела от радости, что, наконец, полноправной царицей стала, да такого невзначай наговорила – вспоминать тошно. Потом настала очередь Лефорта с Анхен утешать молодого царя. Пётр припоминает убранную розами горницу, пирог из голубей и звёзды в черноте садика. Франц говорил тогда нечто мудрёное о греческих богах и о том, что смерти нет, но есть вечное произрастание. От вина и прекрасного личика Анхен, озарённого свечным пламенем, Пётр совсем оробел. Полегчало на время. Тоска ушла на дно души, засев там твёрдым комом. И молодой царь с головой бросился в дело, несомненно, важное и нужное, а именно – в игру. Замер воздух над жёлтым осыпающимся берегом Яузы. Едва колышется прошлогодняя жухлая трава. Нахмурилось небо на востоке. Молчит старик-колокол, только звенящее эхо, тревожный шёпот берегов да всхлипы реки слышны в округе. Словно затаилось всё перед глубоким вздохом... Потому и вздрагиваешь, когда в ствол ивы с грохотом бьёт деревянное ядро, и раздаются бесовские крики. Гром барабанов, флейт и литавр. Обманчивый блеск штыков. Дым и пороховая копоть. Идёт внизу сражение лихое, да только ненастоящее – на потеху юного царя. В неистовстве да в драке решил Пётр потопить горе. К марсовым потехам юноша относится серьёзно, много обстоятельнее, чем к государственным делам. Войска его друзей то манёвры совершают под шутовской грохот, наводя ужас на окрестных крестьян, то вполне натурально разыгрывают осаду и штурм. Вот и на Седмицу затеяно было сражение крупное. Пётр церковные праздники презирает, и его люди – тем паче. С самого утра с криками сходились они в бою потешном, вот только нынче подальше держались от бомбардира пятой роты Петра Алексеева, то бишь от молодого государя. У Петра глаза сверкали, словно у одержимого, одним взмахом руки зашибить мог – каждый подступиться боялся. В исступлении кидался юноша в атаку, а потом в душе внезапно стало пусто. Выгорел изнутри весь запас ярости. В одно мгновение, посреди чада и грохота, овладело им странное оцепенение, в котором не осталось места ни словам, ни мыслям, только одному дурному чувству. Проклятый лепет деревенской церквушки напомнил о матери, и Петра скрутило на секунду, стоило случайно вспомнить, как выныривал когда-то из-под материнской руки, уходил от ласки, грубо хлопая дверьми. Не раздумывая долго, прыгнул на коня да помчался в Москву – искать утешения. О чём весело трезвонят все колокола Москвы? Для простого люда о том, что белобрюхая зима отступает. Что сходит снежное покрывало, под которым они покорно прятали головы весь Великий пост. Земля очнулась ото сна, встряхнулась, как мокрая собака – только разлетаются брызгами весенние дожди. Нынче, наконец, можно разгуляться. Нынче воздух напоён ароматом пышной сдобы, сырым духом земляных дорог да дыханием распустившей косы весны. Разливаются золотые лепки звуков по площадям. Души рвутся на свободу, жаждут разговения и ярмарочных утех. Одна только душа нынче днём маялась хмурая посреди ярмарки. Пётр накануне отпустил своего товарища Алексашку Меншикова в город, а теперь искал его среди суеты и буйства красок, среди пьяных ухмылок и лоснящихся от жира бород. Всюду звенели бубны, кто-то посреди площади пошёл вприсядку. Раздражённый, чумазый, Пётр с тоскливой надеждой вынюхивал в толпе друга сердешного, надеясь, что с ним отведёт душу. И нашёл ведь. Нашёл Алексашку за лотком с баранками – кудри встрёпанные, шапка лихо съехала на ухо, кафтан застёгнут криво. Кудрявый бес бесстыдно лобызался с какой-то девицей, позволял дёргать себя за лохмы, шарил ладонью у неё под подолом. У Петра в глазах потемнело. Ежели подумать, что здесь такого? Ну, дело молодое. Да только царь опрометью бросился прочь от лотка. Как скакал к Яузе, не запомнил даже, очнулся только посреди потешного сражения, распугивая всех вокруг. Угрюмо взирает Пётр на шалаш недалеко от колокола. На марсовой потехе царь не задержался – влетел сюда, на откос, к месту их стоянки с Алексашкой, где у них бывали передышки во время затянувшихся игрищ. Шалаш тесный, хлипкий, из ивовых сучьев да тонких берёзовых стволиков, почерневшие листья топорщатся наружу. Петру и Алексашке не привыкать. Давно ли ночевали вдвоём, кое-как свернувшись в утлой лодке на Воронежской верфи? Вот и здесь спали, как мёртвые, после целого дня сражений. Пётр – раскинувшись, что ноги из шалаша торчат, а Алексашка вынужден был утыкаться макушкой ему в колени. Царь хмуро отворачивается от постройки и от светлых воспоминаний. Зачем бередить рану? Коли этому бесу балаган милее военных забав, так пускай и катится к чёрту! Горше то, что Сашка бессовестно соврал – сказал, что раздобудет в Москве снаряды взрывные для сраженья, а сам за юбками да за хмельной побежал. – Брошу вас всех к черту! – кричит с досады Пётр заходящему солнцу, попирая ногой старый колокол. – Убегу в Голландию, ювелиром али часовым мастером стану. Накатило всё – и маменькина смерть, и Алексашкина ложь, и постылые гуляния. Смертно стало жалко себя, одинокого, покинутого, одного среди клуш да дворцовых змей. Сухая комковатая земля осыпается из-под сапога, комья летят вниз по крутому откосу. Пётр представляет себе, как трухлявый земляной пласт под ногами приходит в движение, срывается с края и несёт его тело прямо в блестящие волны Яузы. Вот тогда бы поплакали бояре! Выкусили бы! Не будет им больше царя! Внезапно до Петра долетают суетливые голоса, совершенно портящие идиллию его страданий. И это не кто-то из Преображенского войска или из бутурлинских. Голоса детские, и совсем рядом. Любопытство пересиливает. Государь отталкивается сапогом от бронзового купола и разворачивается к жидкой роще внизу, подбирая с земли и натягивая на ходу кафтан. Спешит спуститься, но тут из-за земляной кучи выныривает знакомая физиономия. Алексашка, чтоб его черти взяли! – Куда запропал, мин херц? – с беззаботной улыбкой спрашивает Сашка, словно и не видит сумрачного лица царя. В руках корзинка, накрытая красной тряпицей. – Все тебя обыскались. – Уйди, без тебя тошно. Но Меншиков не отстаёт: – Ромодановский там опять напился. А в пятой роте совсем разошлись. Но вот постой, как узнаешь, что я в Москве сладил... – Пшёл прочь, говорю! Вот же прилип, как банный лист! Алексашкин трёп мешает расслышать голоса в роще – вовек бы его не слышать. – Ты что, мин херц? – уже беспокойно начинает Меншиков. – Тебе худо? Из-за мамани, да? В следующий миг с губ Сашки слетают уже не слова, а капли крови. Пётр резко отвешивает другу оплеуху. Крепко хватил – Алексашка опрокидывается на жухлую траву, из лопнувшей губы течёт кровь на подбородок. Царь уходит, не оглядываясь, Меншиков – за ним, утирается рукавом, подбирает корзинку и бредёт следом, на расстоянии, не рискуя пока надоедать болтовнёй. Вниз по склону, около молодого березняка Петру открывается престранная картина. Двое мальчишек-оборванцев, один постарше, другой помладше, топчутся около серой мохнатой горки и оживлённо спорят. Мальчишки всё ещё достаточно далеко, но Пётр, не желая быть замеченным, приседает, скрываясь за ветками кривой ольхи и сухостоем. - Бабка моя его вмиг вылечит! – возбуждённо тарахтит мальчуган помладше. – Травами да приговорами – глядишь, запрыгает, что твоя белка. Подумаешь, лапа кровит. А знаешь, сколько потом шерсти с него можно щипать будет? – С гулькин нос, – важно отвечает старший, растягивая слова. – А вот моя сестрёнка мяса-то, почитай, уже полгода не ела. Смотреть на неё жалко – тоща как полвесла. Он всё равно сдохнет, а так хоть будет нам праздничный ужин. – Типун тебе на язык, не сдохнет! Любопытство толкает приглядеться повнимательнее. Серая горка на поверку оказывается кроликом – несчастное животное свесило одно ухо и всё пытается подтянуть к телу ободранную заднюю лапу. Рядом торчат окровавленные зубы капкана. Как сюда занесло ушастого, ведь до окрестных деревень не близко? И какой дурень додумался ставить тут капканы? - Как думаешь, кому кролик достанется? Внезапный шёпот Алексашки заставляет государя вздрогнуть. Меншиков пристраивается рядом с царём, не обращая внимания на недовольное фырканье. – Старшему, – угрюмо отвечает Пётр наконец. Меншиков с минуту смотрит на продолжающих препираться мальчишек, а потом вдруг весело подмигивает: - А мне вот думается, мин херц, что тому, который помладше. Некстати крепчающий ветер баламутит сухостой перед глазами. Гремят узловатые ветки, застят обзор, скорее мешая, чем скрывая. Сопение Алексашки над ухом также не помогает вслушиваться. До любопытных юношей долетают обрывки отчаянного спора, мальчуган помладше бормочет картаво и с придыханием, старший всё время повышает голос. Внезапно, младший чуть не со слезами выкрикивает: – Чёрт с тобой, добивай! Старший мальчишка тут же кидается подбирать с земли здоровый камень. Ничего толком не рассмотреть, и Петр взволнованно приподымается, отводя руками ветки. В тот же миг раздаётся звонкий удар камня и громкий досадливый вздох. Ухнуло что-то в груди у царя. Пётр смотрит уже без надежды и тут замечает, что старший мальчишка сидит на траве, рассеянно поглаживая кролика по сгорбленной спине. Камень же, вышвырнутый прочь, стукнулся о капкан и отлетел на землю. – Не могу, – стыдясь, признаётся старший мальчуган. – Ну, не судьба значить Агафье сегодня мясца покушать. Слышишь, глазастый, смотри, не протяни лапы-то! – Держи, малец, тут хватит разговеться, – Пётр в порыве покидает укрытие, лезет в карман за гривенными. Сзади, подбоченясь, ухмыляется Алексашка. Оба мальчишки оторопело таращатся на незнакомцев – лица у тех перемазаны в копоти, одеты не по-русски, у одного на боку сабля. Пётр протягивает мальчишкам руку, в горсти пара серебряных монет. Старший мальчуган подбирается с земли медленно, как кот, тянет за рукав младшего. Оба не сводят с юношей настороженных глаз. Молодой царь шагает им навстречу, надеясь на радостные возгласы при виде нежданных денег, и потому не ожидает брошенной в лицо пригоршни земли. Слезящимися глазами, сквозь грязь и муть, Пётр видит сверкающие пятки мальчишек, улепётывающих в рощу под громкий хохот Алексашки. – Чего это они? – удивлённо буркает Пётр, вытирая лицо изнанкой рубашки. – Ты на себя погляди, мин херц, – задыхаясь, выдавливает Меншиков. – На вид – то ли гишпанец засланный, то ли недавно с ножом по большой дороге бродил. Выскочил, как чёрт, из-под земли, да ещё со сладкой улыбочкой деньги предлагаешь. Глядишь, и от кабана с клыками не так бы побежали. – Сам не лучше, – грубо отзывается юный царь, но его уже распирает улыбка. – Пугливый народец. Помню, как-то в детстве рыбачил я у озера, и попался мне мальчонка крестьянский. Ушлый был, задорный – научил, как иглу сквозь щёку протаскивать, чтобы ни капли крови не выступило. Не испужался он же тогда. – Так ведь это я был, мин херц, – улыбается Алексашка, усаживаясь на траву и осторожно беря на руки кролика, которого позабыли перепуганные мальчишки. – Ты?! Вот так да! А я бы и не признал ни в жизнь. Как же ты-то меня узнал? Меншиков снова прыскает: – Эх, мин херц, ну и дурень же ты. Дворовых пацанов пруд пруди, а вот царских сыновей – раз-два, да обчёлся. Неужто я встречу с царевичем не запомню? Алексашка сидит на земле, скрестив ноги по-турецки, среди сухих диких злаков, словно в птичьем гнезде. Кое-где виднеются тёмные медальоны прошлогодних листьев, каким-то чудом ещё не сгнивших. Кролик на руках у юноши всё такой же притихший, но уже не дрожит. Пётр глядит на товарища, встряхивает волосами, ухмыляется: – Почему ж ты меня тогда не испужался? – Тем мальчишкам, небось, матери страшных историй о лихих людях наплели, вот они и осторожничают. А мне в детстве некого слушать было, разве что отец обухом по спине огреет – вот тебе и сказка на ночь. Пётр мгновенно мрачнеет. Меншиков подмечает перемену и хочет поскорее увести царя от горьких мыслей: – Ты давеча меня не дослушал, а ведь я тебе сюрприз в Москве сладил. Будут тебе глиняные горшки, начинённые порохом – чем не снаряды для марсовых потех? Скоро привезут, я договорился. Ну и на ярмарку по дороге заглянул. Когда к Яузе возвратился, Бутурлин и Ромодановский заняли рубежи – у берега и у гнилой сосны около бора. Снова церемонную перепалку завели. Глава Преображенского спросил у "неприятелей", есть ли по случаю праздника у них яйца, на что Бутурлин ответствовал, что, дескать, парочка найдётся. Ромодановский с колкой репликой не нашёлся, и, видно, с горя взял да напился. Напрасно ты, мин херц, ушёл – всё веселье пропустил. – На ярмарке был, говоришь? – Пётр будто бы и не слыхал окончания рассказа. – Удачно заскочил, – кивает Меншиков и указывает головой в сторону ольхи. – Там корзинка, поди загляни. У кривого деревца и вправду лежит плетёная корзинка, которую Сашка притащил с собой, не желая бросать добро где попало. Пётр отдёргивает тряпицу, прикрывающую содержимое плетёной корзины и удивлённо присвистывает – корзинка чуть не доверху набита яйцами. Забавно, но расписные скорлупки на каждом с одного конца треснуты. Выиграл, значит. Есть такой обычай на Пасху: один держит в руке яйцо «носом» вверх, а другой бьет его «носом» другого яйца – тот, чьё останется целым, забирает себе ещё и треснутое. – Фартовый ты, – с уважением хмыкает Пётр. – Пусть фортуна твоя меня сам знаешь куда поцелует, – усмехается Алексашка, свободной рукой достаёт из-за пазухи крашеное яйцо и перебрасывает его Петру. Вроде яйцо как яйцо, красноватое от луковой шелухи, вот только слишком уж лёгкое. Юный государь на пробу тюкает им по камню. И ничего – целёхонькое! – Ишь, шельмец! – в изумлении восклицает Пётр! – Деревянное яйцо! Это ж надо было додуматься. Гляди, чтоб тебе за эту вещицу лицо не расписали. - Дарю. Меншиков срывает золотистую сухую травинку и протягивает её кролику. Тот, покружив немного чёрным носом, принимается жевать. – Да на что оно мне? – На удачу. Сходил бы на площадь, развеялся. – Тьфу. Опять на поповские рожи пялиться? Я их и трезвыми-то не переношу, а уж сейчас... Пётр плюхается на землю рядом с Алексашкой, вытягивает длинные худые ноги. Кулаки безвольно опускаются на ляжки. Юный государь протягивает руку, гладит серого бедолагу по ушам – тот довольно наворачивает травинку. – О, рана-то пустяковая, – Меншиков с удивлением смотрит на повреждённую лапу кролика. – Верно, сильно голоден был старший мальчишка. Но тогда странно – почему же всё-таки не добил? – Чтобы убить, смелость нужна, – веско произносит Пётр. Оба замолкают на время. Меншиков задумчиво теребит траву, а потом неуверенно начинает, не глядя на друга: – Ты это... не горюй, мин херц, – Алексашка рассеянно запускает пальцы в землю, перетирая сухие комья. – А хочешь, горюй – это ведь тебе надо, не ей. Она-то счастливо пожила на свете. Петр придвигается к Алексашке, силится разглядеть его глаза. Пасмурно стало внезапно – неужто так быстро солнце закатилось? – Пусто мне... и страшно... – шепчет Пётр и говорит совсем уж путано. – Что, в конце концов, осталось-то? – Ты после мамани своей остался – вот её жизнь. Улыбка у Меншикова выходит кривая, но искренняя. На скуле наливается лиловая отметина. Алексашка сопит, облизывая лопнувшую губу и запачканный кровью передний зуб. Уж не своротил ли он Сашке нос, часом? Пётр обнимает друга ладонью за загривок, давит, упираясь лбом в лоб. Грубовато треплет другой рукой по кудрям. На таком расстоянии кажется, что у Меншикова не два, а лишь один васильковый глаз. – Христос воскрес, – вдруг не к месту выдаёт Алексашка, заслышав далёкий призрачный звон. – Воистину, – по привычке отзывается юный царь. А, может быть, и к месту пришлась фраза. Меншиков первым тянется вперёд и касается губами щеки царя, затеяв по традиции троекратное лобызание. Пётр робко скребёт губами одну щеку Сашки. Потом другую. А потом... кролик на руках у Меншикова внезапно издаёт похожий на чихание или фырканье звук, и оба юноши, не в силах утерпеть, покатываются со смеху. Пётр откидывается на траву, тянется вновь потрепать кролика по горячим ушам, по сгорбленной спине. Даже сквозь шерсть чувствуется тепло живой крови. Ушастый уже совсем оживился на коленях у Меншикова. Внезапно Петру становится жгуче стыдно от воспоминаний о собственном малодушии. Мысли о скоропостижной гибели и жалость к себе кажутся сейчас нелепыми и недостойными. – Простите, дяденька, – перебивает вдруг мысль мальчишечий голос, – Отдайте кролика, пожалуйста. Перед юношами откуда ни возьмись вынырнул мальчишка, тот самый, что намеревался отдать ушастого своей бабке-знахарке. И где только храбрости набрался? Видно, что готов удрать в любую минуту, но всё ж не удирает. – Гляди, явился, – усмехается Алексашка. – Ты чей такой будешь, парень? – Из сушкинских мы. А вы? – А мы, – фыркает от смеха Сашка, – из царских конюхов. Слыхал про государевы военные потехи да про стрельбу на реке? – А то! – глаза мальчишки загораются от уважения и ужаса. Мальчуган хочет расспросить Меншикова обо всём, и тот готов наплести несусветных историй – Пётр по хитрому прищуру видит, а потому прерывает обоих. Благодушно хмурится, спрашивает мальчишку строго: – А ты сбережёшь животину-то? – Сберегу! Не сумлевайтесь, сберегу! – вдохновенно картавит мальчуган. По кивку царя, Меншиков передаёт мальчугану кролика, поддерживая за уши и под задние лапы. Кролик воняет землёй, зверем и экскрементами, но всё равно мальчишка с восторгом прижимает его к груди. – Спасибо, – выпаливает он, бросает тревожный взгляд на небо и мчится прочь. Одна увесистая капля падает на булыжник – блюмс! Вторая, третья, четвёртая – тяжёлые капли бьют по щекам и носу. Дождь ли, слёзы ли? Петру не разобрать сейчас. Замечает он, наконец, что творится вокруг на откосе и понимает – мальчишка удирал не зря. Ветер бурлит в траве и ветвях с дьявольской силой, крутой берег покрывается дрожащим светом молний и лучей, проходящих сквозь изодранные облака. – Бежим, мин херц, – спохватывается Меншиков, спешно подбирая с земли корзинку. – К шалашу, скорей! Капли тарабанят по макушке, благо редкие, а не целый град. Может, всё же гроза стороной пройдёт? Алексашка мчится к шалашу, а сам дивится – никогда ещё он не был на самой границе бури. Пётр взлетает на верхушку откоса вслед за другом, да так и замирает, ошеломлённый открывающимся видом. Чёрно-серые кучи, быстро наплывающие с востока, изорванные перья на рыжем выцветающем горизонте с запада и блеск волнующейся Яузы. Красота, от которой болит сердце. Блеск на воде... Вода... вода всегда рождала у Петра щемящие чувства. Сколько же можно сотворить на воде, как много можно узнать, заплыв за поворот! Погодите, вот возьмётся он в Воронеже за дело как следует! Тогда пойдёт уже не потеха, а кой-что посерьёзней. Ветер призраком ласковой руки причёсывает вихры Петра и сумасшедше треплет рукава кафтана. В ушах звенит заветная фраза Алексашки, оброненная в траве у ольхи. Сердце царя раздувается как парус, едва не рвётся от переполняющих его надежд. Меншиков же спешно забрасывает в шалаш корзинку с яйцами, к припасённой раньше краюхе хлеба, козьему сыру и бутыли молока. Будет чем перекусить перед тем, как свернуться и погаснуть под звуки уходящей бури. – Прячься, мин херц, давай, не глупи! – Нет, останемся. Меншиков нетерпеливо тянет за рукав Петра, словно неразумного ребёнка, засмотревшегося на мчащийся навстречу экипаж. Но юный государь вдруг толкает друга на траву, а после отстёгивает надоевшую саблю и сам с размаху опрокидывается навзничь следом. Алексашка полусидит на траве, Пётр полулежит, опираясь спиной о Сашкины ноги, запрокидывая голову ему на колени, впитывая безумными глазами стихию. Меншиков чуть приподымается, обнимает друга поперёк груди, желая успокоить бешеное сердце. Кладёт подбородок на плечо, прижимаясь щекой к тёмным кудрям, шепчет на ухо нечто путаное, вроде бы слова одной старославянской песни. Пётр хочет повернуть голову и случайно вмазывается губами в Сашкины губы. Глухо стукаются зубы, ухают под рёбрами сердца. Юноши не спешат отстраняться. Петра не мучают вопросы, сомнения обходят неискушённую душу стороной. Славно на сердце, и ладно. Юный государь весь пропах порохом и табаком. А вот запах Алексашки другой – запах мускусного пота и прелой травы. А на вкус он словно чуть заветренное яблоко. Травинки из каштановых кудрей запутываются теперь и в царских волосах. Щетина Петра царапает Алексашкино лицо, а друг ненароком прикусывает его язык. Тренькает где-то вдали одинокая струна, а может, просто молодая ветка – и душа встаёт на место. Оторвавшись, наконец, от Сашкиных губ, Пётр с жадностью глотает густой грозовой воздух. Лицо залито водой, сердце пронзает влюблённость, глупая, мимолётная – в сверкающие воды Яузы, в грядущие дела и в Алексашкины глаза, что так близко сейчас. Смутное предчувствие чего-то неизбежного, неизведанного и головокружительного одолевает разум. Старый колокол гудит в звуках бури. Ярко полыхает на мгновение посеревший купол в последнем косом луче, словно настоящая позолота. Беснуется небо, но на душе у Петра до странности мирно. Рассосался тяжкий ком внутри, остался лишь серо-бурый небосвод, простор снаружи и простор внутри. О чём гудит старик-колокол на берегу Яузы? О том, что величественное кроется в простом, а старинное чудо – в крохотной жизни. Гулко поёт бронзовый старик, и, подхватывая мотив, вторят ему остальные... _________________________ С Прошедшей Пасхой всех, мои милые!