Для него

— Сестрица! — зовет Чуя с порога, слезящимися глазами всматриваясь в уютную, ласковую темноту. Там, за широким дверным проемом, как прекрасно Чуя помнит, на полу расстелен мягкий футон, разбросаны подушки, расправлено одеяло, которое на ощупь едва ли приятнее чужих ладоней, одежд, что весь долгий день соприкасались с чужой кожей, волнующе гладкой и теплой. Нежной, словно самые дорогие шелка, которые драгоценная сестрица Кое смогла носить только сейчас, потому что Чуя — так сильно для нее постарался. Оправдал все ожидания, даже самые незначительные. — Сестрица! — преисполнившись гордостью от своих мыслей, снова зовет Чуя, протяжнее, громче, едва ли заботясь, что вообще разбудил отдыхающего. Слишком сильно хочется узнать ответ, и нет больше сил, никакого терпения не осталось, чтобы не сорваться со своего места, в несколько шагов оказавшись рядом, нырнуть под одеяло, тесно прильнув к чужому боку, и затихнуть только сейчас — в блаженном спокойствии. Это напоминает ему первые дни пребывания здесь, в мафии, первые мгновения свыкания со страхами, попытки овладевания собой и воспоминаниями прошлого, что продолжали цепляться за Чую, словно репей за одежду после долгой прогулки в саду. Быть может, именно поэтому для него сестрица Кое была лучшей во многом — первая же протянула когда-то руку, первой и осталась сейчас, иначе почему же тогда спустя столько времени он и теперь стремится оказаться к ней как можно ближе. К ней и в ее же постели — но разве так не положено как минимум влюбленным? Чуя сглатывает, различая в полумраке пока еще растерянные движения. Его сердце глухо бухает в груди, когда сестрица наконец-то подает голос: — Ну что же ты, Чуя… — тянет она, и в голосе ее к своему облегчению Чуя не слышит ничего, что могло бы намекнуть на неудовольствие или гнев. — Иди сюда, дорогой мой, — зовет Кое и приподнимает край одеяла, легко, приглашающе, — иди ко мне, не бойся. Я приласкаю тебя. Соприкоснувшаяся с косяком дверь глухо стукает за спиной, но Чуя больше не обращает на нее внимания. Смущение опаляет ему кожу, жаром растекается по лицу и шее, но Чуе хочется, боже, как же сильно хочется поддаться щедрому предложению сестрицы. Он и не замечает, как начинает шагать вперед, все быстрее и быстрее, пока наконец стопы не упираются в самый край футона, слишком большого, как становится видно только сейчас, для одного человека. Быть может, сестрица Кое ждала его с самого начала? А иначе почему глаза ее, склонившейся над прилегшим на матрас Чуей, блестят так лукаво, словно у дикой хищницы? Но даже несмотря на это, ее прикосновения — нежны, как не были ни у кого в Портовой мафии. Как могли бы быть, наверное, у настоящей, кровной сестры или матери, если бы только Чуя помнил хоть кого-то из своей семьи. Но он — почему-то не уверен, что вовсе хочет их вспоминать. Раз уж те сами от него отказались, бросили на улице и забыли, его-то, способного, как оказалось, одним щелчком пальцев перевернуть с ног на голову весь мир! — А я уж решила, что ты совсем решил меня сторониться. — Пряди душистых волос касаются кожи, щекочут, дурманяще, столь приятно, что Чуя размыкает для вздоха губы. Изо всех сил мечтая, что сестрица прикоснется к ним своими, как касалась когда-то давным-давно, когда он еще был слабым и маленьким, нуждающимся в успокоении и защите, приходящим спать вот так, как сейчас, каждую чертову ночь. Вспоминать об этом в нынешнее время ужасно стыдно, но Чуя вспоминает — и объятия, и тепло, и собственные, немного неловкие прикосновения, поглаживания, любопытные, изучающие, ведь тело сестрицы так быстро начало меняться. А ему, пусть даже еще пока совсем юному, но уже мужчине, то казалось слишком завораживающим. Ужасно, невыносимо красивым. Ведь для него — она была лучшей. И единственной, кого Чуя без утайки смог бы назвать своей женщиной, если бы однажды и были затронуты их странные, чересчур близкие для ученика и наставника отношения. Но пока сестрица Кое не желает одернуть, Чуя не хочет останавливаться. Она же все-таки не раскрыла глаза тогда, в тот самый первый раз, когда Чуя разрядился, прижимаясь к ее бедру твердым, напрягшимся после слишком волнующего сна членом. Или, быть может, во всем было попросту виновато ее присутствие? Ее возбуждающее, шумное дыхание, ее сладковатый запах, ее лицо, столь изящное, красивое, застывшее изящной расписной маской, излишне красочной даже без уже привычной косметики. Чуя приглушенно вздыхает, вплетая пальцы в упавшие на лицо пряди, такого же, как и у него, яркого цвета. Самого красивого цвета, а ведь когда-то давно Чуя не верил даже в это! Как и не верил в собственные нужность, незаменимость и смысл — какое облегчение, что сестрица Кое сумела его подарить. И вместе с ним — многое-многое другое. Как удовольствие, что льется сейчас с каждой новой лаской, прикосновением руки, нежной, но вместе с тем по-мужски сильной, обжимающей вновь приставший член так хорошо и умело, что Чуе не приходит в голову противиться. — Вот так, — снова шепчет ему сестрица. — Умница. — Хвалит она и растягивает губы в широкой улыбке, видимо, собираясь сказать что-то еще, но Чуя едва ли может ее услышать. Он и не пытается, впитывая крохи ее собственного возбуждения, едва ли заметного обычному глазу, привычно негласному, ведь сестрица Кое всегда предпочитает заботиться о себе сама, но лишь тогда, когда никто не видит. Мысли об этом мутят рассудок, и Чуя стонет, слишком поздно смыкая губы — изданный им звук повисает в воздухе, наверняка слишком звонкий, чересчур громкий, но сестрица Кое опять не ругает его. Лишь только щекотно касается самыми подушечками пальцев увлажнившейся головки, прежде чем сказать: — Не надо так, Чуя. Или мне тоже понадобится помощь. Удивительно, что только одних этих слов становится достаточно, чтобы кончить. И даже спустя несколько минут после Чуя все не может прийти в себя, прочувствовать, поверить, что сестрица, обычно такая холодная до собственных ласк, обычно никогда… — Ты ведь не обманываешь? — едва отдышавшись, спрашивает он, и тогда пальцы, теперь гладящие его лицо, на мгновение замирают. — С чего бы мне обманывать тебя, Чуя? — удивляется Кое и тут же — мягко прижимается своими губами к его. Одновременно с этим ведя руку Чуи куда-то вниз, к своим бедрам, да, как раз под полу ослабленной юкаты. Он не сопротивляется, позволяя ее языку скользить во рту, своим пальцам — по влаге, горячей, обильной, глубокой, сокращающейся вокруг стоит лишь надавить немного сильнее. О подобном Чуя знает пока что совсем мало, непозволительно мало, но, кажется, того вполне достаточно, чтобы сделать сестрице хорошо. Чтобы она задрожала сама, как дрожал Чуя буквально несколько мгновений назад, чтобы застонала ему в рот, гортанно, блаженно, и обмякла, не спеша шевелиться. Вполне благосклонно принимая любую, даже самую осторожную ласку. Чуя робко гладит ее там внизу в последний раз, прежде чем отнять руку. Неловко утирает пальцы о простыню и, взволнованно шумно сопя, прижимается щекой к ее груди, уютной и мягкой — отдающееся в ушах сердцебиение уже начинает постепенно выравниваться. Хорошо. — Я обязательно научу тебя всему, — мурлычет ему на ухо Кое, надежно смыкая вокруг руки, будто бы и вовсе не желая отпускать Чую из своих объятий. — Не можем же мы допустить, чтобы это был кто-то другой? Нет, конечно же, нет, сонно думает Чуя и засыпает, вконец убаюканный чужим теплом. Он верит сестрице, всем своим естеством — верит. Потому что с самой первой секунды здесь, с самого первого их мгновения рядом, Чуя знал: для него она — лучшая.