И когда я бежать попыталась из плена Глаз твоих, губ твоих и волос, Обернулся ты ливнем и запахом сена, Птичьим щебетом, стуком колес. Все закрыты пути, все запутаны тропы — Так за годом уносится год... Я лечу в пустоту, перепутаны стропы — Только дольше бы длился полет! Стихи Юлии Друниной
***
Драко не любил южную часть дома, в частности из-за длинных, узких оранжерей, когда-то поддерживаемых в порядке умелыми руками Нарциссы и Астории. Но теперь, когда дом опустел, за многочисленными экзотическими цветами и растениями, столь тщательно отбираемыми матерью для коллекции, ухаживали только домовики, имеющие о садовом деле весьма смутное представление. В результате их усердных, но не всегда верных действий, зимний сад разросся до безобразных джунглей, обзавелся собственной флорой в виде бесконечного числа неизвестных насекомых, большей частью безвредных, но порой, неприятных на вид. Малфой не любил ходить по скрипучим доскам, которые покрывали пол оранжерей. Своей унылой песней они раздражали, а если кто-то проходился по ним ночью, то и вовсе пугали. Любой звук в тишине ночного Мэнора становился порой СЛИШКОМ громким. Драко хорошо помнил, как слышал стук собственного сердца, оставаясь в одиноком заточении своей спальни, когда внизу во времена Второй магической войны, Пожиратели Смерти устраивали свои жуткие сходки. Его детская спальня находилась как раз в той части дома, которую занимали теперь Роза и Скорпиус. Он давным-давно не ходил через оранжерею, предпочитая внутренний двор, но почему-то теперь ноги сами несли его туда. Он не мог объяснить причину. Возможно, дело в том, что в южной части дома можно было почувствовать присутствие Розы. Гостиная там захламлена ее бесчисленными пергаментами, а подоконники уставлены пересохшими чернильницами. Малфой не понимал, почему при мысли об этом хламе сердце его переполняется такой нежностью, что на миг, лишь на короткое мгновенье, можно забыть обо всех неприятностях. Уже в оранжерее, соединявшей библиотеку и часть дома, принадлежащую молодым, Драко услышал то, что должно было остановить его. Но не остановило. Мысли испарились. Все хорошее и плохое ушло из головы разом, когда… … Драко никогда не понимал, зачем предки, основавшие дом, устроили эту комнату. Люциус называл ее летней купальней, но никогда не пользовался ей. Старшая миссис Малфой видела в большом и светлом помещении продолжение оранжереи. После ее переезда вазоны с растениями убрали, но напоминанием о присутствии Нарциссы остался прекрасный плющ, увивающий зеленым пологом стены этой комнаты. Зал казался монументальным, и дело даже не в линейных размерах – огромными спальнями, холлами и гостиными Малфой-Мэнор изобиловал и без купальни – зрительно комнату увеличивал прозрачный потолок и две стеклянные стены, так же, как и остальной дом, украшенные витражами, но созданными куда более умелыми, чем у Драко, руками. Кажется, прабабка заказывала эти композиции в Италии. Оставшиеся стены украшало причудливое зеленое растительное кружево, в просветах которого, в погожие дни, освещенная солнцем играла вода. Да, трубы для искусственных водопадов строители вмонтировали прямо в стены. И когда они начинали работать, зрелище оказывалось воистину потрясающим. Сама же купальная чаша была высечена прямо в полу, в цельном куске мрамора, и когда она наполнялась водой с пеной, то более всего становилась похожей на облако, упавшее сюда прямо с неба. – Райский сад, посреди преисподней, – шутила Астория, которая тоже не любила эту комнату. – Возможно, стоит сломать стены и сделать здесь открытый летний бассейн? Скорпиус будет в восторге. – Скорпиус предпочитает проводить время с друзьями, – в такие моменты голос Драко звучал печально. … Он услышал шум еще издалека и понял, что в купальне кто-то находится, ведь вода появлялась в искусственных водопадах только тогда, когда кто-либо входил в комнату. Мужчина так же слышал тихую возню, и теперь точно понимал, что в доме кто-то есть. Уже в оранжерее, уловив легчайший аромат духов, он понял, КТО именно находился в купальне. Понял, но не смог остановиться. С роковой решимостью ноги шли вместо него. Да и сам Драко вряд ли отдавал себе отчет в том, что делает. Он просто хотел знать. А что именно… ответа на этот вопрос у него не оказалось. Навязчивым гулом звучало в голове: «В Азкабан. На пожизненный срок. За все преступления. И за то, что делаю сейчас. Азкабан». Она сидела спиной к нему, и первое, что бросилось в глаза – тоненькая молочно-белая шея. Лето кончилось так недавно, но зима уже здесь. Тело Драко сковало холодом, и он замер на пороге купальни не в силах пошевелиться. Роза убрала волосы в высокий, неаккуратный пучок, по обыкновению скрепив всю прическу лишь одним пером. Точно куст лимонника, растерявший все листья, ее пряди. Что-то со звоном обрывается внутри, и осколки теперь можно видеть везде, они: сверкающие брызги, цветные пятна на полу, клочья пены. Все времена года в одном месте. Купальная чаша оказалась немного глубокой для девушки, и над поверхностью различались только голова, шея и узенькие плечики. Острые, нескладные. Где-то над крышей выглянуло из-за туч неласковое солнце. Время остановилось. Даже сердце Драко ударяло в груди как-то особенно сильно, но редко. И ему казалось, что Роза просто не может не слышать этого грохота. Девушка, однако, продолжала не замечать его присутствия. Она сидела, утопая в своем облаке, и не двигалась. У края чаши стояла чернильница, рядом пергамент. Роза, казалось, о чем-то размышляет. Придумала. Сев в пол оборота она прикусила кончик языка и, почесав лоб, принялась сосредоточено писать. Солнечный свет, проходя сквозь цветную крышу, трансформировался в миллиарды цветных капель, мгновенно покрывших пол, стены купальни, плечи девушки. Чтобы танцевать там, тревожась от малейшего движения, чтобы забравшись на кончик носа, раздражать. Роза вновь потянулась к лицу, в неосознанной попытке прогнать назойливый лучик. При этом она подняла руку так, что Драко стала хорошо различима линия: блестящая от влаги округлая кривая аккуратно выходила из подмышки и заканчивалась розовой ягодкой соска, утопающего в сливочной пене. Десерт. Который хочется попробовать, но делать этого никак нельзя. Невозможно. Противозаконно. Обрывки несвязанных между собой мыслей проносились в голове, острыми краями до боли врезаясь в мозг. Он ощущал это физически, так же как и Закон морали и чести, который он и не собирался нарушать. Он просто хотел полюбоваться ей еще пару секунд, а потом убраться восвояси. «Странно, – думал он, – как хотелось бы вернуться домой и найти ее не здесь, а в своем собственном кабинете или, чтобы подогнув ноги под себя, она сидела бы на диване в гостиной, но чтобы, как и сейчас, обязательно что-то писала». Пара секунд превратилась в минуты, нескромно растягиваясь и растягиваясь. И больше всего ему теперь хотелось, чтобы это не заканчивалось никогда. Словно внутри чудесного калейдоскопа: потрясающая игра света, цвета и формы, меняющая неповторимый узор, стоило Розе только чуть пошевелиться. Наверное, ей стало холодно, а может быть, она просто закончила свое письмо, потому что, отложив перо в сторону, девушка отвернулась. Сейчас самое время, чтобы уйти, ведь, несмотря на то, что увиденное мгновенно заставило отреагировать Драко, как мужчину, он понимал, что перейдя эту черту, пути назад уже не будет. Тем не менее, он спиной чувствовал холод и тьму Мэнора, а здесь, на расстоянии десяти шагов от него, тепло и… Неожиданно она пошевелилась и, вдруг, резко встала на ноги. Выросла из-под воды, как Афродита. Видит Бог, он хотел зажмуриться, бежать, но тело отказывалось слушаться. Возможно, стоило закашляться, закричать о своем присутствии, но и голос сковало льдом, а он, как последний кретин, продолжал стоять и смотреть на девушку. Скользкая пена скатывалась в пустеющую чашу, повторяя линии ее тела: медленно, горячо, соблазнительно и дразня, показывая пример того, как это может быть. И он впервые представил свои руки на ее бедрах. Кувшин с ледяной водой в руке. Роза взвизгивает и окатывает себя с головы до ног, смывая последнее мыльное одеяние. Ледяная, глянцевая, в солнечном свете, словно покрытая карамельной глазурью. Горки мурашек скрываются под пушистым полотенцем – крошечным, будто набедренная повязка. И Роза прикрывает именно бедра, когда выбирается из своей раковины. Не цветок – жемчужина. Не радость, а проклятие, потому что до сих пор она не видит Драко. Тонкая пушистая полоса ткани. В руках пергамент, который она непрерывно перечитывает, будто проверяя правописание. Беззвучно шевелит губами, как в школе. Грамматика, пунктуация – свои ошибки он уже сделал: вишенки сосков, ручьи волос, мурашки, кожа, сумасшествие, губы, волосы. Сумасшествие! Сумасшествие!!! – Убей меня! – О. Боже! МОЙ!!! Мистер Малфой! Драко!!! – вырывается у нее из груди птичьим криком. Откуда здесь чайки?! – Лучше просто убей меня, – он не делает попытки приблизиться, и наконец, может отвести взгляд от замершей в трех шагах от него Розы. – Что ты здесь делаешь? – она отчаянно пытается прикрыться слишком короткими волосами, микроскопическим полотенцем. – Я просто хотел поговорить с тобой. Но это завело меня слишком далеко. Она понимает, что обязана дать ему пощечину или на худой конец закричать, даже зная, что ее никто не услышит. Ей должно стать невыносимо стыдно. Но не становится. Руки опускаются плетьми, утягивая вниз за собой бесполезную пушистую тряпку с бедер. Они шагают одновременно. Навстречу друг другу. Широкий шаг и крошечный. Смятенно, со стороны некрасиво. Ведь прежде, чем оказаться в объятьях, она неловко оскальзывается на влажном полу. Руки. Худые. Сильные. Она помнит. И может увидеть его теперь без этого глупого строгого костюма. – Ничего не будет, просто один поцелуй. Последний… Правда? – Правда. … И когда она отдыхает на его плече, и Драко боится пошевелиться, чтобы не разбудить ее. В тот момент он думает о том, что эта самая правда – понятие относительное, но часто оборачивается против делающего или говорящего. Вот и теперь, он не сомневается в своих чувствах: закаленных, обнаженных, как никогда раньше. Но видит и обратную сторону: холодную и темную, которая ему не нравится совсем. Сумерки уже завоевали пространство спальни, затеняя очертания хорошо знакомых предметов, делая их неузнаваемыми, но он все смотрел на Розу и не решался пошевелиться или хотя бы просто глубоко вдохнуть. Медяшки, монетки веснушек, рассыпанные по всему телу. Да, теперь он точно это знает – они драгоценные – везде. Темные волосы, у корней точно горячие уголья – яркие, рыжие, необъяснимо родные. Он смотрит на нее, не в силах отвести взгляда, понимая лишь одно: больше всего на свете ему хотелось, чтобы время теперь остановилось и оставило их здесь. В этой спальне. И пусть она отдыхала бы вечно вот так, чуть уткнувшись носом ему в плечо. Так хорошо слышать ее дыхание. – Холодно, – тихо раздалось в темноте. – Ты не спишь? – Не спала ни минуты. Я боюсь открыть глаза… будто ослепла совсем. …***
Когда он открывал папки, руки его дрожали, пальцы отказывались слушаться: ледяные, мертвые, будто чужие. Но внутри все кипело от гнева. Да так, что этот пожар готов был вырваться наружу. Скорпиус чувствовал это. Пакет документов содержал старую служебную переписку отца, какие-то неизвестные финансовые документы, с фигурирующими в них весьма немалыми суммами. И на всех пергаментах неопровержимым доказательством: знакомый острый почерк подписывал себе приговор – Драко Л. Малфой. Скорпиус извлекал бумаги, перечитывал и снова укладывал их в папку: сухие документы, ценность которых заключалась лишь в компрометирующих свойствах материала. Он еще раз аккуратно встряхнул пачку, и вдруг к его ногам упала колдография. Конечно, он не мог помнить себя таким. На фото отпрыску Малфоев едва ли миновало три года. Розовощекий и весьма пухлый малыш, облаченный в длинную белую рубашку, со слезами лез к отцу на руки. Широко раскрыв объятья старший Малфой принимал свое чадо, украсившееся синяком весьма впечатляющего диаметра. И пока мать завозилась в поисках палочки – отец гладил мальчика по золотистым, точно сосновые стружки, кудряшкам и что-то тихо говорил ему на ухо. Что? Расслышать, конечно, не представлялось возможным, но Скорпиус заметил, как моментально расцвела широкая улыбка на лице малыша и тотчас же неуверенно тронула губы его матери. Отец продолжал качать его на руках, пока Астория обрабатывала ранку, и мальчик, пока она трудилась, наплакавшийся и усталый от проказ, забылся беззаботным сном. Не веря собственным глазам, Скорпиус смотрел вслед удаляющимся фигурам. Босиком по горячему полуденному песку уходили с пляжа Малфои, унося спящего мальчишку прочь от палящего солнца. Отец бережно держал свое сокровище в сильных руках. Мать закрывала его от солнца собственным зонтом. И ничего. Пустынный пейзаж: море, которого он не помнил и больше не видел никогда, ведь родители не брали его с собой. Пустынный, раскаленный добела пляж и две пары плетеной обуви в спешке забытой супругами Малфой. Он долго рассматривал старый, такой потертый снимок, что глядя на него, казалось, кто-то часто держал его в руках, возможно даже носил с собой долгое-долгое время. Например, во внутреннем кармане пиджака. Скорпиус все еще смотрел на колдографию, когда в окно ударила клювом хорошо ему знакомая серая сова. «Скорпиус! Не знаю словами приветствия или отчаяния начинать письмо к тебе. С тех пор, как мы вернулись из дождливого Петербурга, мне не милы редкие улыбки нашего солнца. Я думаю лишь о том, что наговорила тебе, и жалею. Мне стыдно перед всеми: перед собой, перед Роззи и, конечно, перед тобой. Если сможешь, прости меня. Если хочешь, посмотри мне в глаза. В последний раз. Завтра я улетаю. Но не буду называть адреса для писем, не найдут меня совы. Просто поверь. Так нужно. Потому что здесь, рядом с вами, я умру от собственных чувств. Стыда и любви. Лили».***
Он закрывает на ключ гостиничный номер и сдает его без намерения вернуться вновь. В руках только папка с документами и маленький чемодан – все, чтобы начать новую жизнь. Вдали от того, что разрушено непонятно кем, но не без его участия. Скорпиус не знает, что будет делать дальше. Ясно только одно: ему нужно встретиться с отцом. Но сначала он поговорит с Лили. Потому что ему еще хотя бы один раз нужно посмотреть в её глаза. Близко. Он снова предлагает ей руку и приглашает на танец. Там, где очень людно, и их легко может увидеть кто-то из знакомых. Скорпиусу все равно, а Лили прячет ладони в длинных вытянутых рукавах, зажимается. – Почему? – спрашивает он. – Что «почему»? – Ты хотела меня увидеть, а теперь, будто тебе и сказать нечего. Она тогда долго смотрит на него: драгоценным изумрудом светится печаль в ее глазах. Несколько волосинок упало на лицо и щекочут, раздражают, но Лили, кажется, не замечает этого. – О чем можно говорить, если я сказала тебе все еще в Петербурге? И говорила еще раньше – в Хогвартсе. Несерьезным тоном. Надеясь на ответное признание в форме шутки, когда в сердце все тяжело и серьезно. – Так и есть. И хотя эти слова призваны успокоить ее, она съеживается еще больше и становится похожей на вытащенную из-под дождя кошку. – А как же Роззи? Она моя сестра! Родители, тетя Гермиона и дядя Рон? Мне даже представить трудно, какой это будет скандал. – Роза не любит меня. Я знаю. А я… никогда ее не любил. Это звучит жестоко, как если бы гигантский стеклянный шар луны вдруг упал бы на землю и разлетелся на тысячи острых осколков. Так и есть. Они на ее лице, устах, они причиняют ей боль, и Скорпиус убирает их собственными губами. И понимает, что это просто соль. Слезы. … Они засиживаются в кафе допоздна, и на деликатный кашель бармена Скорпиус лишь резко возражает: – У вас на дверях табличка: «Работаем до последнего клиента». – Не нужно, Скорпиус, – Лили легонько тянет его за рукав. – Простите, сэр, – немедленно извиняется мужчина. – Просто моей жене нездоровится. И я так хотел вернуться пораньше. – Хорошо, – неожиданно улыбается Скорпиус, – простите. Я бываю несдержан. Можно, пожалуйста, счет? Они идут по улице молча, избегая слишком освещенных мест. – Думаю, тебе пора домой. Уверен, что родители будут волноваться. – А ты? Куда отправишься ты? – Не знаю. Сниму номер в гостинице. Ненадолго. Всего на пару дней. Потом меня ждет новая поездка. А потом я снова вернусь. Так будет всегда. – Ты можешь остановиться у нас дома. – Думаю, твои родители не придут в восторг от такой блестящей идеи. – Ты можешь спать в комнате Джеймса, – не слушает его девушка. – Он давно не живет с нами. Я как раз прибралась там недавно. – Лили! Что скажут мистер и миссис Поттер? – Понятия не имею, что скажет отец. Он в отъезде. А мама… мама сначала расстроится, а потом поймет… если с ней откровенно говорить, она всегда и все понимает. – Тогда тебе придется оставить нас с миссис Поттер наедине, прямо за завтраком. Она не смеется, но Скорпиус чувствует улыбку, озарившую лицо Лили, когда она кладет голову на его плечо. – Ты настоящий садист. Утром мама готовит оладушки, и я не переживу, если пропущу завтрак. – Мы будем завтракать со всеми почестями, оладушками, но не у тебя дома. Предлагаю корзину для пикников и какую-нибудь маггловскую крышу. – Ну, зачем же маггловскую? Крыша миссис Розмари будет куда как экстравагантнее. Ставлю десять галеонов, что она нас даже не заметит. … Они шли и шли по улице, соединив руки. Запястье Лили царапал обручальный браслет Скорпиуса, который тот так и не решился снять. Ей было стыдно, но в то же время как-то странно. Она ощущала собственную правоту, как никогда ранее, ведь Скорпиус и она всегда должны вот так ходить за руку по ночному городу. Жаль, что правда эта открылась только сейчас. Скорпиус гладил тыльную сторону узкой ладони большим пальцем и сомневался во всем. Кроме того, что держит за руку ту, которую любит.