Так крепко, как только может

- Руки, - тихо, будто бы в пространство бросает Фил, и Клинт вздрагивает от предвкушения, почти нетерпения. Он лежит на спине, непристойно раскрывшись, притянув колени едва ли не до подбородка, но все равно забывает о смущении, вытягивая ладони вперед и вверх, будто бы думая, что Фил возьмет их в свои. И тот в самом деле касается его запястий, мягко, даже бережно, но сейчас это совсем не обманывает. Просто сегодня не будет, и Клинт это знает. Замирает сладко этим знанием, когда безапелляционно, властно его заставляют обнять себя под коленями. - Сожми пальцы вокруг запястий, - говорит Коулсон заметно удовлетворенно, и голос его звучит ровно. У Клинта дрожит все внутри, то сжимается, то замирает, и такой равнодушный тон кажется невозможным. Фил играет. Не может же он, в самом деле, оставаться спокойным в такой-то момент! Но увы, в этом он совсем не уверен. Слишком хорошо знает, на что тот способен, и насколько крепкие нервы у его босса-любовника. Бартон прикусывает губу, когда что-то, повязка на глазах не дает рассмотреть, что же именно, ложится на руки, обвивает плотно запястья, сжимает несильно, но до короткой паники надежно. Клинт даже дергает инстинктивно руками, будто пытаясь проверить, но нечто широкое и обволакивающе-мягкое держит крепко. И тут же чувствует, как его шлепают по так беспомощно выставленной ягодице. Клинт ерзает на спине. Он не знает, сколько придется так пролежать, и, на секунду отвлекаясь от происходящего, привычно прикидывает, сколько выдержит. И едва не хмыкает, оценив продуманность Фила. Поза кажется ему устойчивой, но недостаточно, чтобы слишком разнежиться, напряженной, но не настолько, чтобы в самом деле устать. Не болит и не тянет, но и расслабиться не удается. Клинт балансирует между возбуждением и ожиданием, между ощущением чужой заботы и чужого контроля. А потом его торчащей кверху ступни левой касаются сильные пальцы, надавливают, массируя, и Клинт стонет, не сдерживаясь. Во-первых, никто от него сдержанности и не требует, иначе не зафиксировали бы так надежно и просто, а во-вторых, он слишком хорошо знает, что, если захочет, Фил добьется от него еще и не таких жалобных звуков. А Фил, как правило, хочет. Вот и сейчас он прикусывает его под коленями, коротко, явно дразня, но обстоятельно и никуда не торопясь. Щекочет чувствительную от его укусов кожу теплым дыханием, дует, заставляя поежиться, и опускается все ниже, к внутренней стороне бедра. Клинт вертится и вздрагивает, едва не заваливается набок, и сам не знает, подставляясь под губы и зубы Фила, или пытаясь уйти от такой жгучей ласки. Фил шлепает его по бедру раскрытой ладонью. Всерьез, почти в полную силу, так, что дрожь, вместе с болью мгновенно разбегается по ноге и боку. Клинт вскрикивает и замирает, позволяя себе тяжело дышать, а еще, больше не сомневаясь, тянуться, стараться неловко раскрыться еще сильнее. И тут же получает награду. Губы Фила легонько сжимаются у основания его члена, обнимают яички, ласкают широко, до обидного мало, но все равно, так правильно, что Клинт сдается окончательно. Просто охает и стонет, а еще, кажется, без слов просит о чем-то, и сам не знает, о чем. Не мучить его уже, приласкать, как положено? Поиметь его без всяких изысков, только прямо сейчас, пока у него мозг не взорвался? Или еще какой-нибудь жизненно важный орган. Стонет свободно, точно зная, что это Фил, а значит, умолять бесполезно. Все будет так, как тот запланировал. До секунды, да самого мелкого вздрагивания точно так, как решит Фил. Клинт жмурит глаза под повязкой, а потом удивленно замирает, чувствуя, ожидаемое, в общем-то, давление между ягодиц. Пальцы Фила протискиваются внутрь плавно, с заметной натугой. Слишком долго тот был в отъезде, а возможности встретиться не было и того дольше, и сейчас ощущения не сказать чтобы приятные. Но удивляет, конечно же, не это. Клинту хочется разочарованно хныкнуть. Уже? А он только настроился на долгую ночку. Со смесью нежности и неверия, Бартон думает, что, должно быть, тот тоже слишком соскучился, чтобы играть с ним сейчас. Наверное думал, что захочет, а потом решил, в другой раз. И Клинт успевает уже даже обрадоваться, отмести изумление, ждет, что сейчас его ступни окажутся у Фила на плече, а сам Фил, такой необходимый, такой родной и горячий, окажется рядом, внутри, ох, да пусть прямо сейчас, пока еще явно рано, пусть будет больно, но до искр перед глазами ярко. Или вот сейчас, когда уже явно пора? Когда Клинт податливый и мягкий, и стоит у него так, что хоть на парад? Но подготовка все длится и длится, и Клинт хнычет и снова ерзает. Он хочет сказать что-нибудь, хочет попросить, узнать, что же такое сейчас происходит, но Фил только шикает и прижимает к его губам свои пальцы. Кажется, он все-таки знает, что делает. И с чего это вообще Клинту пришло в голову сомневаться?! А потом движения пальцев у него внутри неуловимо изменяются. Становятся мягкими, ласкающими и такими точными, что Клинт бесстыдно охает, дрыгает ногами и, сам себя не контролируя, подается вперед и вверх, выгибает спину, подставляясь, как только может. Да и как тут не охнешь, когда жар, и без того будто обнимающий все тело, идет вдруг концентрированными всполохами, и Клинт понять не может, ледяными или наоборот раскаленными. Чувствует только, что идут они точно из-под пальцев, так уверенно-точно двигающихся у него внутри. Легонько, неспешно, ровно там и столько, чтобы взвыть и вжаться затылком в подлокотник дивана. - Давай, - говорит Фил, не то приказывая, не то разрешая, - не останавливайся. Хочу тебя слышать. И да, Клинт и без того это знает. Коулсон говорил так не раз и не два. И каждый раз разрешение будто отключает остатки контроля. Не только голоса, Клинт давно привык не скрывать, насколько ему хорошо, но, кажется, и самого желания тоже. Клинт мечется, насколько позволяет поза, и просит большего, умоляет почти и, кажется, плачет. Всхлипывает, по крайней мере. Движения внутри чуть усиливаются, и другой рукой Фил обнимает его член у самого основания, и этого снова так мало, что мата в мольбах Клинта становится в разы больше. Ему так редко удается быть вот таким: беспомощным, распаленным до предела, точно знающим, что перехватить контроль не получится, и даже не пытающимся это сделать, что слезы кажутся мелочью. Да и вообще все сейчас далеко и не важно, кроме рук, дающих так много и так недостаточно. Изматывающих, едва ли не пытающих до тех пор, пока Фил не решит, что уже можно. Клинт вскрикивает в голос у самой грани, чувствуя остановку, а еще уверенное давление, мигом сжавшейся на члене руки. Нельзя. Снова. Не в этот раз. Может быть, в следующий, но этого он тоже не знает. А он может только дрожать и просить. И точно знать, что его слышат. Фил входит в него одним слитным, одуряюще ярким толчком, когда тот уже и не надеется, да и вообще, кажется, не в состоянии думать. Клинт кончает в ту же секунду, потому что ему, наконец, позволяют. Вскрикивает жалко, задыхается, и разом напрягшиеся мышцы будто подкидывают его над подлокотником. Он так хотел этого, до такой степени ждал, что оргазм будто не помещается весь в голове, и Клинт тянется поймать, ухватить еще хоть немного, дрожит, никак не осознавая, что больше нет так изведшей его жажды. А заодно нет и повязки. На диване им тесно, но Фил кое-как умостился рядом, и целует влажный от слез висок. И он снова родной и мягкий. Снова его, Клинта, Фил Коулсон. - Фил, - зовет Клинт тихонько, почему-то не открывая глаза, - развяжи меня. Я сейчас… сейчас что-нибудь… я пойду… принесу тебе чаю. Ты пришел. Ты не голодный? Ты не сказал ничего. Я так скучал. Ты скажи! Я сразу… прямо сейчас. Бормотание это кажется Клинту глупым и совершенно бессмысленным, но он все еще не может себя остановить. Слова, все, что приходят на ум, оказываются произнесенными еще до того, как Бартон их осознает. Он слишком взбудоражен, слишком благодарен, слишком рад. - Клинт, - говорит Фил, когда освобождает его руки, позволяя улечься свободно, - посмотри на меня. И тот открывает глаза и замолкает. Он уверен, что во взгляде его читается все та же сумятица, но все равно смотрит с восторгом, почти с обожанием. Фил обнимает его, устраивает лицом на своем плече и поглаживает по разгоряченному боку. Тянет со спинки дивана отброшенный туда плед, кутает Клинта, все с той же сноровкой. Сам он до сих пор полностью одет, разве что от ботинок избавился в какой-то момент, и почему-то, от этого Клинту становится еще теплее. Околесица в голове плавно стихает, и дышать становится куда легче. Клинт жмурится снова и прижимается к нему уже по собственной воле. Так крепко, как только может.