Домой воротился моряк из морей

Джеймс привык к одиночеству. Даже ребенком, в постели, стиснутый между сопящими во сне братьями и сестрами, он чувствовал себя лишним. Их сердца бились в разном ритме, и этого нельзя было не заметить. “Иди в сад и рви бурьян!” — приказывала ему мать, и он слушался, но его руки мечтательно замирали над кучей травы, которая была меньше, чем даже у Кэти, самой юной из них, урожденной Мэри Катерины. Он не может вспомнить ни цвета ее глаз, ни голоса. Он помнит лишь, что когда-то она сидела рядом с ним и дергала сорняки из твердой земли в саду, который их мать выкроила из илистой почвы позади коттеджа. Мыслями Джеймс всегда был в море, и его руки не поспевали за ними. Даже сейчас он ясно помнит крики крачек, вечно круживших над горой требухи, которую дед и другие другие рыбаки сваливали на берегу, почистив свой скромный улов. Он чует речное зловоние, слышит, как вода тяжело плещет о сваи, зеленая от водорослей, которые отец звал волосами покойника. Он осязает грубую древесину стола в занюханной лачуге, звавшейся таверной, где, когда ему было четырнадцать, мужчина с красивым грубоватым лицом и пронзительными синими глазами завлек его в Королевский флот. Он ощущает вкус дрянного пойла, что разливали из бочонка на корме первого корабля, где он служил. Он чувствует близость широких плеч того самого синеглазого черта, зажавшего его в проходе между баком и квартердеком, не оставляя места для отступления или сомнений. Все это возвращается к нему с ясностью, которую дает осознание последствий — осознание того, как все его действия или бездействие, сложившись воедино, привели сюда, к хрупкой фарфоровой чашке в мозолистых пальцах и мысли о том, что Миранда была бы вне себя, увидев, в какой свинарник превратился их дом. Как мало значит теперь всё, что она любила (хижину, уют, Томаса, самого Джеймса когда-то) или ненавидела (воображаемую клетку, запечатанную отчаянием, и Джеймса, когда тот окончательно превратился во Флинта), — теперь, когда она мертва. Так же, как Томас. Как Сильвер. Как Вейн. Воспоминания о Вейне полны подробностей — слишком мало времени прошло, слишком материальны воспоминания о том, как ощущались его мускулы и вес его тела. В их соитиях не было нежности — руки огрубели от пеньки и тяжкого труда, взгляды ожесточились от потерь и отречений, сердца... сердца и вовсе в этом не участвовали. Но тело - о, тело его всегда отзывалось с готовностью. Жизнь была сурова с ними, и Флинт с жадностью принимал все, что давал Вейн, — прикусывал кожу на шее, оставлял следы пальцев на животе, заглатывал член Вейна со стонами сродни голосу корабля, разбивающегося о скалы. Флинт покидал постель Вейна с синяками и кровоподтеками на коже, с покрасневшими веками и потрескавшимися губами, но то, как Вейн выворачивал его наизнанку, окупало всё. Вейн не ломал его, но разбирал на части, возвращая к жизни даже не мечтательного ребенка в саду, а саму суть того, кем мог стать Джеймс, предложи ему жизнь что-то, кроме моря. Первые надежды, которые дарили синие волны. Первые обещания, которые нарушили лукавые синие глаза. Теперь Флинт стоит среди обломков зря прожитой жизни, осколков фарфора и книг со сломанными корешками, ощущая мнимый, но удушливый аромат жасмина во влажном воздухе, и все, что он слышит, — это насмешливый голос, сопровождаемый горячим дыханием призрака у самого уха: “Чего ты ждешь, твою мать? Думаешь, губернатор сам нагнется? Тебе придется вставить ему как следует!” И он вставит. За Вейна, за Сильвера, за Миранду, за возлюбленного Томаса. За то, чтобы однажды тело Флинта опустили в землю у этого необычайно теплого моря, под этим необычайно синим небом, где на бескрайних просторах сиренами поют морские птицы, и кто-то, возможно, вспомнил о нем.