Недописанное

      Витьеватые буквы переплетаются между собой составляя что-то невообразимое, отражающее суть души и одновременно каверкающее тщательно выстроенный мирок Глинетт Лестрейндж. В комнате пахнет миндалем и аморетто. Палочки корицы придают пряности; наполовину кофе, наполовину молоко — только так и никак иначе. За окном подымает паруса розовый корабль, он плывет, рассекая нежно-лазурные небесные волны. Кремовые, персиковые пушистые волны расступаются перед ним, пропуская вперед. Кончик пера с перменным постоянством макается в чернила. А после то же самое — бледные пальцы пишут литеры, выводя каждый новый виток.       Дамиен, глупый Дамиен. Что же ты творишь, безумный, на что надеешься? Правильный отличник, который говорит только на уроках — да и то сухо. Огромные золотые оправы очков и идеальное лицо с не менее идеальной мимикой. Каштановые волосы, каштановые ресницы, каштановые глаза с каплями малахита. Пухлые губы и даже слишком, мой дорогой. «Как у девочки.» — шутливо думаю я, еле ощутимо улыбаясь кончиком рта. Помнишь, что мы с тобой делали после уроков? Конечно, забыть не можешь. А хотел бы…       Они определенно не подходят друг к другу. Первый — отличник, педант с манией шовинизма, патологической аккуратностью и врождённым перефекционизмом; а вдобавок ко всему этому гремучему коктейлю — специфическим чувством юмора, похожим на литературные шутки, что понимала только Глинетт и почти осязаемой надёжностью. Близорукий и невозмутимый, он садится за первую парту и достаёт из сумки учебник для седьмого курса. Так, на всякий случай. Вторая же учится через пень-колоду, питая нежную привязанность лишь к Чарам да литературному кружку. Там и познакомились. Пишет стихи, ненавидит лимерики и хайку — признает классику и Шарля Бодлера; вслух высмеивает любое проявление поэтичности, и провоцирует всех вокруг слишком ярким характером и не менее выразительными чертами лицами — сверх-активная мимика и привычка воровать у брата рубашки. Спит в них же, предварительно натянув длинные рукава до самых кончиков пальцев. Так, чтоб можно было видеть ровные-ровные миндалевидные ногти. Заняв своё привычное место у окна, она громко приветствует «своего благородного оппонента» и предлагает ему капитулировать сразу, дабы избежать позорного разгрома. Черта характера, позаимствованная у Беллатрикс. Белла-Белла, белладонна… Впрочем, сейчас не о ней — о Глинетт.       Рваные тучи движутся по небу с непонятной скоростью, открывая кое-где клочки изумрудного неба, и лучи показавшегося ненадолго солнца сотнями крошечных радуг высвечивают иней, покрывающий мёртвые затвердевшие стебли. Вот он — Туманный Альбион во всей своей пьяноватой красе.       Дамиен, мой милый Дамиен. Как же я тебя ненавижу. Зачем ты появился снова, за что ты опять здесь? Я не люблю тебя. Не могу полюбить, слышишь? Ты тот далекий образ из прошлого, которого давно застил пьяный синевато-лиловый туман. Эфемерный обман и не больше. Там, далеко, в моем прошлом, в глупом воображении. Но как же трудно не вспоминать каждую мелочь, связывающую нас, словно невидимой нервущейся нитью?! Может ее стоит порвать?.. Но словно мелодия забытой песни, оттеняющей похоронный реквием, я вспоминаю нашу привычку делать домашнее задание вместе. Ты делаешь, ну, а я… А я целую тебя в висок, на котором вьется льняная мягкая, как шелк, прядка.        «Ты не хочешь помочь?»       «Я? Я наблюдаю».       «С набитым ртом?»       «Так мне легче наблюдать!»       У меня есть Антонин, Амадео! Я люблю его! Люблю!!! Наверное…       Вечер красив до слёз или, пожалуй, исступленного смеха — в нём чудится терпкое горьковатое счастье, которое, дразня своей близостью, не даётся в руки. Улетает вверх ночным снегирем, что запутался в ветвях рябины. Впрочем, это опять фантазия Глинетт — в Великобритании и птиц таких-то нет, что уж говорить о капельках крови на высохших ветвях. Листопад исполняет менуэт, пламенеет рубиновый свет в широкой чаще, и пьяно вдыхается холодный чистый воздух. Сложно придумать идиллию полнее.       А Долохов привязывает меня к себе, медленно и неумолимо, возможно, из какого-то машинального эгоизма, который так ему свойственен. Он становится мне страшно близок. Настолько, что я боюсь. Нет, не его, Дамиен — я боюсь себя. Вот такую вот, изменившуюся. Способную убить одним мановением палочки и не повести глазом. Возможно, это все мои предрассудки… Да, да… Я не принимаю, но понимаю, и это всё, что можно сказать. Нет слова «мы», есть только та близость, что не может соединять воедино, а наоборот — оставлять за гранью, за стеклянной стеной из воспоминаний, его и моих. У влюблённых это происходит все гармонично, а у нас не как у людей… Долохов держит меня рядом — тихо и без намерения когда-либо отпустить. Но, думаю, в скором все пройдет. Исчезнет то, что я по ошибке назвала вернувшейся любовью. Почему? Потому, что так нельзя. Я люблю Антонина. Действительно люблю. И поняла я это сейчас — вот только что. Не смотри на меня так, Дамиен. Я вижу прямо перед собой твои осенние глазища и держащие мое лицо тонкие запястья с просвечивающимися венами. Я все прекрасно знаю — я не сдержала нашей клятвы, данной мною на святейшем. Я о томике Бодлера, ты помнишь, мой сладкий Дамиен.       Ватное небо приглушает всю музыку сознания, устанавливая тишину, словно диктатуру. Снежинки на полдороге теряют свои острые очертания и падают на землю классическим, вгоняющим в тоску дождём: размеренность, с которой кто-то наверху превращает окружающий поместье парк в болото, не может вызвать других эмоций, кроме философской меланхолии. Глинетт на носочках подходит к настежь распахнутому окну и пальцем ловит искрящуюся каплю, которая раньше была снежинкой. Натягивает рукава свитера Долохова до самых пальцев, зябко поежившись.       Прости, Дамиен, мой воздушный ангел, мой милый, мой нереальный. Я больше не Глинетт Лестренйдж, я уже не та, которую ты знал. А такая тебе не нужна. Прости, тот, кем я грезила долгие годы и тот, которого я отвергла с такой легкостью. Просто прости.       Багровые круги плывут прямо перед взором, отпускают девушку, исчезая облаками в телесное небо; колючая нить тонкой скрипичной мелодии на фоне вязкого, томного, ласкового звучания виолончели. Фантасмагория теней завладела воздухом и его опасно вдохнуть; жар тяготеющей ношей копится внутри, и всё назойливее впивается в сердце игла холода. В круге рыжего света — мужчина в белом с такими большими, несуразными очками из золота, его короткие растрёпанные волосы не закрывают трогательно-беззащитной шеи; склонённый профиль по-детски ясен и слегка печален. Потусторонне-нежный призрак в персональном душном аду.       Недописанное письмо летит в камин вместе с недописанным прошлым.