Boast in the moments that leave a stable memory to scare away the remains of the devil. Let that alcohol burn out the demons in your mouth, spitting venom on lovers, leaving them with doubt. Just don’t choke on communion or those emotions. Swallow down a staining memory before it’s washed out. My guilty conscience was a chaser for every broken rib, every shred of skin, my selfish repentance, my need to feel clean just so I can copy and paste the same burden. Hotel Books – I Died With You
Эта история заканчивается в Берлине, в нескольких шагах от похожего на стеклянную капсулу, окруженную стоянками для велосипедов, вокзала Spandau. Шерлок Холмс курит неподалёку от входа на вокзал, периодически вздрагивая, ощущая, как несколько капель крови прочерчивают свой путь от скулы к подбородку. Шерлок стоит там, где его терпение, здравый смысл, сострадание и доверие только что были уничтожены впечатанными, вбитыми, вколотыми в него — Нетерпеливыми и злыми прикосновениями; — Бессмысленными и эмоциональными объяснения; — Одним безжалостным словом; — Несказанным им самим, последним: «Не уходи». Эта история длится четырнадцать лет, но быть может, она началась гораздо раньше — в детстве среди ледяных статуй, обозначенных в документах как его семья, или со смертью Редберда, или позже, в подростковом возрасте, среде, в которой приходилось побеждать или быть побежденным, или, может быть, позже … А может быть, он родился, и тогда это началось. Может быть, ему просто не стоило жить эту жизнь, которая и равнялась-то восторгу от раскрытого дела, улыбке Джона — уж это ему больше никогда не увидеть. Пожалуй, еще паре холодных и солнечных дней в Лондоне, в городе, в котором он однажды шагнул под колеса машин, однажды бросился с крыши — и в котором он даже не сможет взаправду умереть сейчас, потому что теперь не он выбрал эту смерть, не он хотел умирать, но его хотели видеть мертвым, только уже навсегда. — Должно быть, это достойный финал, — говорит шепотом Шерлок Холмс, и когда он тушит последнюю — действительно последнюю сигарету, у него не дрожат руки и не болит сердце. Теперь, после всего, оставшегося позади, после миллионов минут, отведенных на изучение разных видов боли, в том числе боли от разбитых одновременно губы и сердца, у него оставался только воздух. Воздух и его неизменное, теперь уже, кажется, собирающееся уйти с ним в вечность, хладнокровие. Оставалась одна минута. Минута до назначенной ему встречи. Минута, и его жизнь наконец обратится в огромное кораблекрушение, поскольку кем он был, если не отчаянным кораблем, борющимся с бушующим океаном? Ему пора встречать девятый вал. Он готов.Шаг первый. Четырнадцать лет назад.
you told me that you were so scared of what they know but love isn't afraid love is using your first name in the poems that I wrote flatsound – to see you alive
Воздуха, воздуха! Ему нечем надышаться, кажется, что он задыхается, но даже сейчас, страдая от чудовищного головокружения, боли, асфиксии, он знает — нет, он не задыхается. Ему действительно нечем дышать, но это не имеет отношения к физиологии. Наступает боль, шаг за шагом, ступень за ступенью. В девятнадцать лет так легко сойти с ума от того, что ты любил, а тебя предали. В девятнадцать лет легко сойти с ума от того, что твоя семья — ледяные скульптуры, которые выстроили собственный уютный ад и вознамерились править в нём. В девятнадцать лет легко сойти с ума. Впрочем, нет. Сойти с ума легко в любую секунду. А сейчас он просто сжигает картину Виктора. И если на пару секунд ему хочется ступить в этот огонь, то он отрезвляет себя мыслью о том, что этого костра слишком мало, чтобы он в самом деле сгорел.***
Когда Джон в один из их бесконечных и выматывающих разговоров по душам (первое правило жизни с Шерлоком Холмсом — дай ему сохранить маску и не проси открываться слишком сильно, хладнокровное спокойствие отдирается точно пластырь, прилипший к открытой ране, а чтобы восстановить баланс, придется зашивать, и тоже без обезболивающих, поэтому нет, пожалуйста, Джон, не надо) спросил его о том, кто такой Виктор Тревор и что между ними произошло, Шерлок выразился коротко: «Непонимание». В действительности Шерлок мог бы сказать так: глобальное обоюдное непонимание, в котором было слишком много страсти, обид — и слишком мало времени. На самом деле, эта история началась с Цюриха — для Виктора, с Кембриджа — для Шерлока, и за это следовало бы благодарить международный альянс исследовательских университетов. Виктор хочет перестроить Лондон, потому что, по мнению своих преподавателей, он достаточно амбициозен и талантлив, а по мнению Шерлока Холмса, он идиот. И ещё он бьет его тубусом для чертежей по носу, едва встретив. Не специально, разумеется, но на тонкой коже Шерлока, на которой ещё будет расцветать множество синяков, следов от уколов, порезов и ран, остаётся ссадина. Ох. Шерлок Холмс в ярости. Он принимает приглашение в кафе в качестве извинения только как возможность получить пятиминутную передышку для генерирования наиболее обидной остроты, но к концу диалога, больше напоминающего парирование особенно язвительных восклицаний мягкими — едва-едва — уколами, Шерлок понимает, что они флиртуют, а ссадина не болит. Он разрешает перезвонить ему и в качестве исключения оставляет верно набранный номер. Виктор, дозвонившись, рассказывает со смехом, что увидел, как рука Шерлока замерла на одной цифре, и для гарантии он перепробовал другие комбинации тоже. Виктор называет это паранойей. Шерлок Холмс считает это дедукцией. Их отношения похожи на звучащие на трех языках одновременно фразы. Смысл доступен, но должен пройти через несколько переводчиков. Каждая интонация имеет значение. Всё должно быть интерпретировано и слеплено заново, всё связано и переплетено, но может перестать играть роль вне контекста, а может обрести нечто новое. Шерлок помнит Виктора кадрами, всплесками и красками: он удалил очень многое, но некоторое — не то против его воли, не то по его желанию — осталось. И так оно звучит: длинные тонкие руки, музыкальные пальцы (нет, пальцы художника, Виктор никогда не играл) хлопчатобумажные рубашки, пахнущие крахмалом привычка говорить по-французски в постели, потому что это его родной язык, и он не может сдержаться, выстанывая что-то утренняя прогулка — Ты всё ещё хочешь перекроить Лондон? — Только если ты мне позволишь. Концерты групп, названия которых Шерлок забывает, как только их афиши пропадают из поля зрения Обоюдное пристрастие к сигаретам Шерлок изучает первые четыре вида табачного пепла, потому что Виктор не мог определиться с любимой маркой сигарет Вкус акварельной краски и гуаши на чужих ключицах Случайно разбитая ваза — Виктор шутит, что он, Шерлок, призван стать «королевой драмы». Шерлок, чтобы не подтвердить прозвище, не показывает, что обижается два следующих дня шепот, крик, синяки на запястье — но только от страсти, ни в коем случае не дальше, нет, этот урок он усвоит не с ним, это желание подчиниться придет спустя пару лет, нет, Джон, Виктор не ставил на колени, нет, это не происходило, отпусти — не отпускай — поставлено на повтор Такие истории обрываются, обрываются и исчезают, пущенные на ветер, потому что расстояние между Цюрихом и Лондоном — 776 километров по прямой, чуть больше — по трассе, и время, порой обладающее собственной магией, в этот раз отбросит прочь ветром, холодным и свистящим в ушах. И в конце концов, разве что-то изменилось бы, если бы один из них бросил всё, в том числе свой, по-настоящему свой город? — Знаешь, это похоже на сюжет романтических комедий, по крайней мере, если исходить из рекламы. Я, разумеется, подобное не смотрю, — замечает однажды Шерлок, и даже дёргает плечами, чтобы собеседнику не пришел в голову подобный ужас. Виктор — не самый обычный собеседник Шерлока Холмса. Может быть, сейчас, когда Шерлоку всего — целых! - девятнадцать лет, Виктор — самый необычный собеседник Шерлока за исключением его сестры. Виктор не обладает дедукцией, он не гениален — что же, может быть, он действительно талантлив в области искусства, неплох в архитектуре (Шерлок признает это, проведя вечер за чертежами, которые говорят ему разве что о том, в какой части планируемого здания будет легче устроить взрыв), но он понимает намёки. Может быть, он просто понимает его. — Не поступай так с собой, — говорит он Шерлоку, останавливаясь прямо за ним, — я не хочу, чтобы тебе было больно. Виктор несколько ниже Шерлока, и он целует его меж лопаток, там, где могли бы расти его крылья, и это могло быть нежным, но в эту секунду Шерлоку Холмсу начинает казаться, что ему только что выстрелили в спину. Проникающее ранение. Это звучит рациональнее, чем мифическое разбитое сердце. Это похоже на кораблекрушение. Но и сердца разбиваются иначе, и если поцелуй в спину это начало конца, то это объясняет, отчего и спустя одиннадцать лет Шерлок вздрагивает, когда Джон гладит его по спине, оставляя дорожку из поцелуев, это ласка, смешанная с болью, и Шерлок не так и не прав, ожидая ударом следом. — Ты говорил, что это не сюжет из дешевого романа, — замечает Шерлок, разглядывая Виктора, читающего пришедшее смс. Он не прикоснулся бы к его переписке. Шерлоку достаточно взгляда, чтобы узнать все приметы измены. От этого ещё больнее. В глазах Виктора боль, и его плечи никнут, но то, как он отводит взгляд, как ищет опоры, как не знает, куда деть свои руки, заставляет Шерлока прислониться к стене; он не хочет выглядеть жалко, он не хочет допускать ни одного проявления своих эмоций, он не хочет что-либо чувствовать. Интересно, у Майкрофта было так же? — думает Шерлок, разглядывая Виктора, подмечая детали напоследок, — это поэтому он так уверенно сказал мне, что неравнодушие это не преимущество? Моему брату тоже приходилось быть знакомым с этим? Я был лучшего мнения о его невозмутимости. — Послушай, всё это, эта история с Софи давняя, она тоже из Цюриха, — наконец говорит Виктор. Шерлок слушает, и с каждым словом что-то в его лице заставляет Виктора понижать голос, и в конце он почти шепчет. — Пойми, я не гей, и я никогда не знал, что могу испытывать что-то подобное, я не знал себя. А теперь мой поезд через три недели, а я почти не писал ей и, тем более, об этом не думал. Ты дашь мне время решить что-то или это финал? — Я думаю, ты уже всё для себя решил, — медленно говорит Шерлок. Он закрывает глаза, произнося это. Это единственная слабость, которую он может себе позволить. А затем Шерлок, сохраняя идеально ровную осанку, держа спокойно-равнодушное выражение на лице, покидает квартиру. Да, его пробьёт на улице, и он сползет по стене так, точно его избили ногами — ему недолго считать это сравнение умозрительным, три недели и один день, и он спровоцирует Себастьяна Уилкинса, который и до того едва сдерживался, но в эту последнюю секунду их встречи он сохраняет оболочку самого себя, надеясь, что это может обмануть Виктора. А возвращается уже в пустую квартиру. Потом будут боль и сбитые костяшки, наркотики, зависимость, постоянное желание немедленно вколоть себе что-то, что вернет ему ясность сознания — видимо, антидот от собственной природы. Будет холодная и сдержанная ярость по отношению к окружающему миру, в котором ему предстоит только сражаться и быть сраженным, к миру, в котором он только и может бежать, прежде чем споткнуться и лечь на щит, и если уж этот щит отказывается оборачиваться шприцем, то он придумает что-нибудь ещё. Он придумывает. Он даже находит свою идею восхитительной. Не будет ни улиц, ни дождливых дней, ни солнечных, ни ветра, ни снега, ни мелькающих в толпе лиц, которых он все равно не помнил или не хотел помнить, не будет его лица. Может быть, это к лучшему, — решает он, спускаясь в подземный переход, терпеливо и прихотливо мучая себя теми деталями жизни, которые ненавидел, — может быть, это единственный способ обрести забвение и избавиться от грохота в голове. Но даже тогда, содрогаясь от предвкушения, схожего с тем, что он испытывал, принимая наркотики, он боится — боится не смерти, а только того, что вопреки науке и логике забвения не наступит, воды Леты не сомкнутся над его головой, и он будет обречён любить и помнить. И он угадывает: его спасают. Шерлок никогда не пытается, даже не желает удалять память о своём неудавшемся самоубийстве. Отчего-то хочется сохранить это в памяти: Лондон, промокший насквозь Лондон, прошитый ветром, заштопанный стройками — Шерлок успевает задуматься, не рук ли Виктора это дело, но затем вспоминает, что его проект в последний момент был отклонен. Спасибо, что влез не в своё дело, Майкрофт Холмс. Небрежно накинутое пальто, тонкая ткань рубашки, шёлк, в этот день отчего-то досаждающий собирающейся уничтожить себя плоти Руки, не желающие перестать двигаться, смириться с грядущей гибелью, путающиеся в волосах, достающие одну сигарету за другой Легкие, продолжающие функционировать Глаза, всё ещё цепкие и внимательные Губы, шевелящиеся Сердце, чувствующее Неравнодушие это не преимущество, — думает Шерлок Холмс, — это не желающий быть отторгнутым рудимент. И боль, боль, наступающая, когда он шагает под машины на трассе. Как будто его перемололи и собрали заново. Как будто смерть, подхватив его за шиворот, взвесила и нашла слишком легким для того, чтобы умирать этим утром. Как же больно, — думает Шерлок, — почему мне всегда должно быть так больно! Даже Майкрофт, которому Шерлок задаёт этот вопрос, не знает ответа.Шаг второй. Дни с того момента, как Шерлок Холмс встретил Джона Уотсона.
I wrestled long with my youth We tried so hard to live in the truth But do not tell me all is fine When I lose my head, I lose my spine So leave that click in my head And I won't remember the words that you said You brought me out from the cold Now, how I long, how I long to grow old Mumford and Sons – Hopeless Wanderer
Дни с момента встречи Шерлока Холмса и Джона Уотсона тянутся прихотливо, нестабильно, и в то время как пара первых дней растягивается для Шерлока почти на месяц, последующие укладываются в один — но очень длинный — день. Но Шерлок, конечно же, знает, что обречен. Он расслабился, позволил себе отпустить Виктора и прошлое. Истории постепенно становятся только кошмарами по ночам, снами, вызывающими мучительное жжение в глазах и боль наутро, но когда ты сломан, когда ты выкарабкиваешься после наркотической зависимости, тебе постепенно становится не до первой любви — ты учишься жить заново. А потом твоё сердце даёт о себе знать. Шерлок считает, что это работает как случайный звонок по линии. Лучше было бы, конечно, не брать трубку, но слишком поздно. Он не столько влюбляется, сколько прирастает — понемногу, с опаской, с оглядкой, иногда выдавая себя испуганными, встревоженными взглядами, прикосновениями, ревностью, излишним вниманием и надеждой. Он влюбляется и не может ответить себе, почему, что такого в этом невысоком сильном человеке, что такого сделал Джон Уотсон — выказал абсолютную преданность, пошел для него на жертвы, был так похож на Виктора, каким он только станет? Кто знает, что было первопричиной, но теперь, когда Шерлоку больше не девятнадцать лет, каждый риск, каждая уступка кажутся значительнее. Теперь он жертвует своим спокойствием, своим выстроенным миром — и позволяет разрушить его до основания. Всё идёт к черту. Шерлок знает, что обречен, знает с первой встречи. Он говорит: — Я женат на своей работе, — и не знает, стоит ли продолжать свою фразу репликой «по крайней мере, был», а затем благодарит себя за свои раздумья. Ведь Джон говорит: — Я не гей. Ну конечно же. Однажды эти слова уже разбивали Шерлоку сердце, почему бы не сделать это ещё раз. Вселенная редко бывает ленива. Джон Уотсон не гей, Шерлок Холмс не интересуется ничем, кроме преступлений. Шерлок Холмс настолько пытается перестать быть человеком, что у него практически получается. Практически. Однажды он выходит курить в ночь, послав к черту то, что Майкрофт видит его через камеры. Джон, должно быть, считает, что он тоскует по Ирен Адлер, а окружающий мир находит, что он нарывается на пулю в лоб. Шерлок курит, беспокойно ходя по асфальту: пара шагов влево — пара шагов вправо, что мне делать, где заканчивается грань между дедукцией и фантазиями, я не могу быть уверен, я не могу быть слеп, я боюсь оказаться слеп, пожалуйста, не подводи меня, прошу тебя, Джон, не подводи меня, останься моей опорой я никогда не скажу ничего из этого вслух я должен был это сказать Он курит и ощущает, что чувствует Лондон как продолжение своих рук и ног, и его голова кружится. Может быть, это вращается колесо, течет не кровь, а бесконечные потоки машин. Дым в легких — это выхлопные газы. Может быть и так, но если сейчас они с Лондоном одно целое, то больно не только Шерлоку, а целому городу вместе с ним. И даже если это вопиющий эгоцентризм, в котором Джон любит обвинять его, разве он не может позволить себе хотя бы одну полночную сигарету и порцию боли, разделенную напополам со столицей? Только эту боль он и может себе позволить. Только если так, только если в последний миг перед прыжком сказать Джону, чтобы он смотрел на него, чтобы не отводил взгляд, только разрешить себе умереть для него, только спасти его, шагнув с крыши. А вернувшись, получить от него кулаком в нос, увидеть кольцо для Мэри и то, что он влюблен в неё, в качестве контрольного в затылок.Шаг третий После Сербии
At the end of the day You're a needle in the hay You signed and sealed it And now you gotta deal with it Humanity Scorpions – Humanity
Эта история заканчивается в Берлине, под шумное поведение ничего не подозревающих туристов, выходящих из вокзала, под голоса прохожих, под звучащие объявления, и всё это на языке, который хотя и знаком Шерлоку, но, тем не менее, совершенно не близок. Потому он позволяет себе пропустить их мимо ушей. Это не важно, это не так важно, он мог бы даже удалить это, но никто не удаляет воспоминания за несколько минут до смерти, на которую он пошёл сознательно. Майкрофт вытолкнул его в Берлин после того, как самолёт до Сербии не взлетел, и Шерлок, пожав плечами, в этот раз согласился, пообещав ничего не употреблять и добровольно взойти на эшафот. Майкрофта, разумеется, передернуло. Ох, — подумалось Шерлоку, — как мы чувствительны, когда дело касается наконец собирающегося сложить голову непутевого брата, как резко мы вспоминаем о том, что в мире есть что-то кроме ледяных скульптур и блага Британии. Нельзя разбить несуществующее сердце, но если допустить на секунду, только на секунду, что все мы прежде всего лишь люди … Всё обретает смысл. Всё действительно обретало его, стоило Шерлоку признаться себе, что он не может сопротивляться. Стоило только поддаться Джону — кажется, в утверждении «Я не гей» был заложен ещё один смысл. Стоило подчиниться чужим рукам, утренним невнятным извинениям о Мэри и ребенке, стоило встать на колени в поезде, чтобы его простили за способ, которым он спас Джону жизнь. Стоило, конечно, встать под пулю, которой наградила его жена Джона. Стоило убить угрожавшего ей человека, стоило признаться ему при всех, стоило, стоило, стоило. В конце концов, однажды Шерлок позволил своей гордости взять вверх, и ушел, сохраняя осанку, сдерживая боль, и даже если это позднее и привело его к наркотикам, попытке самоубийства, тревоге при размышлениях о кризисе самоидентификации, постоянному риску и играм со смертью, к возможности встать на колени, чтобы попросить прощения за то, за что обычно благодарят, то — лучше ли знать, что ты упустил свой шанс, пытаясь сохранить себя, чем попытаться рискнуть ещё раз? Именно поэтому в ту ночь, когда Шерлок рассказывает Джону о Викторе Треворе, они долго молчат, а потом, позже, когда они ложатся, Шерлок чувствует кожей, что ему придётся доказывать, позволяя раскрыть себя не только физически, позволяя брать себя столько, сколько потребуется, так, как этого хочется (впрочем, ему, несомненно, хочется этого не меньше, сколько угодно, что угодно, будь со мной, потому что я зависим, хотя и ненавижу себя за это), позволяя душеспасительные диалоги, указывающие на возвращающиеся доверие и заботу Джона Уотсона, доказывая, что он больше не принадлежит Виктору. Он принадлежит Джону. Принадлежит ему как любимый свитер, который давно пора бы сложить на полку, потому что надевание или даже перекладывание вещи приводит к распускающимся нитям, скованным движениям и неудобству. Ведь, сказать по правде, Джон Уотсон с его замечательной женой, ожидающей ребенка, давно вырос из Шерлока. Это Шерлок никак не может вырасти, цепляясь за тех, кто никогда не сможет разделить с ним что-то большее, чем постель, упираясь в страхи, сомнения, обязательства, предпочтения. Всё потому, что Шерлок Холмс — это не выбор, это ноша, которую придётся нести, ноша, которая на определенном этапе начинает натирать плечи, жать, требовать слишком многого. Он, Шерлок, отдал бы Джону всю свою кровь и сердце, и Джон принял бы это с благодарностью и искренним светом в глазах, но в ответ… Принадлежит. Да, всё верно. Шерлок ему принадлежит. Эта история заканчивается в Берлине, где Шерлок осознает, что последние четырнадцать лет — может быть, гораздо дольше — всё происходящее было не о Викторе Треворе, Майкрофте Холмсе, Джоне Уотсоне, или даже Джиме Мориарти, который, конечно, попортил ему немало крови, вызывая интерес Шерлока-детектива и ненависть Шерлока-человека одновременно. Всё происходящее было только о Шерлоке. О консультирующем детективе, бывшем наркомане, психе, фрике, самоубийце, о том, кто хотел стать пиратом в детстве, о том, кто хотел слишком много, а может быть, выбрал неверные пути для достижения своих целей. Если бы Майкрофт спросил своего брата, а не Джона, что он может заключить о его сердце, Шерлок сказал бы, что оно успешно функционирует. Видимо, поэтому Джон не даёт ему умереть спокойно, окликая Шерлока со спины, и Шерлок забывает вдохнуть, разворачиваясь за секунду, смотрит, смотрит, чтобы произнести: — Что ты делаешь здесь? — А ты? — спрашивает Джон, глядя в упор прищурясь, раздраженно. Шерлок молчит. — Впрочем, я знаю, что Майкрофт… послал тебя с поручением. Не рассчитывал на детали. Ты выйдешь из этого вокзала, или? Шерлок пожимает плечами. — Это зависит не от меня, — осторожно произносит он. — Вот как. — кивает Джон. — Ты решил в очередной раз погибнуть, просто потому, что у тебя появилась такая возможность? Что мне ожидать теперь, обгоревшее тело? Останки? Почему, Шерлок, почему, сколько можно идти на смерть, тебе не кажется, что в этом есть что-то инфантильное? Этого Джону, конечно, не стоило говорить. Именно здесь Шерлок взрывается, заявляя, что Джон ничего не понимает ни в происходящем в мире, ни с ним. Что убийство Магнуссена это несмываемое пятно, которое сотрётся только ещё одной кровью, и не ему выбирать, чья это будет кровь. Где-то здесь и заканчивается терпение Джона Уотсона. Льётся кровь. Слишком рано, но она льётся — каплями из разбитой скулы, каплями из метафизического сердца, которое всегда казалось Шерлоку примитивнейшим из клише. — Тебе не стоило спасать меня и Мэри, если ты так жалеешь об этом, — говорит Джон, — надеюсь, тебе не будет скучно играть в твои игры и далее. И он уходит. Он переходит дорогу, периодически взмахивая руками, видимо, продолжая бесконечный спор с самим собой, скрывается в одном из переулков, собираясь куда-то по направлению к центру. Надежнее было бы на метро, — отрешенно думает Шерлок, — впрочем, здесь, конечно, тоже работает система такси. Эта история заканчивается. Истекает время Шерлока, заканчивается с выкуренной сигаретой и стертой со скулы каплей крови. Шерлок позволяет себе секунду — смотрит, как капля крови выглядит на его перчатке. Ему не больно. Нечему болеть внутри. «Не поступай так с собой», — вспоминает он. — О, — ухмыляется Шерлок, и губы его кривятся в беспомощной ухмылке, — я сделал это. Не только это. Эта история заканчивается. — Шерлок! — знакомый — незнакомый — знакомый голос раздается позади. Он поднимает брови. Виктор Тревор, тридцать два года, разведен — нет, не был женат, тревога, не случайная встреча, любимая марка сигарет не изменилась, обеспечен всем необходимым. Скорее аскет, чем гедонист. Пялится, откровенно пялится, чего-то хочет, постель? Да, секс тоже, но дело не в нём, дело далеко не только в сексе, хотя он, конечно, помнит. О, он помнит, это удивительно. Говорил с Майкрофтом, пистолет во внутреннем кармане пальто, вещи в ближайшей гостинице подешевле. Виктор. — Виктор. Привет. — Я говорил с твоим братом, — подтверждает тот, — и намерен переговорить с тобой об этом прямо сейчас, идёт? Шерлок скептически смотрит на часы. — Я опаздываю на самую важную встречу в своей жизни, но буду рад встретиться… Может быть, после? Виктор хмыкает. — Нет, на эту встречу ты, разумеется, успеешь, но, по моим расчетам, до неё как минимум около двадцати с лишним лет. Они молчат. Шерлок опирается на позаимствованную у Джона пару месяцев назад трость. — Шерлок, — говорит Виктор, повторяет его имя так, точно только вчера он задел его тубусом для чертежей — как неаккуратно, его щека ещё помнит эту ссадину, или, может быть, это удар Джона, сколько было этих ударов, сколько пролито крови, сколько пережито, сколько. — Я не требую оставить свою работу. Но тебе нужно это услышать, и нам лучше быть подальше от вокзала. К тому же я обещал тебе кофе, помнишь? — Скажешь, что ты привёз мне мокко из Цюриха? — наконец оттаивает Шерлок. Он отпускает себя. Расслабляются плечи. Нет необходимости держать осанку. Сохранять лицо. Он в шаге от смерти, а ему хочется рассмеяться. — Попытаемся добыть его здесь, — ухмыляется в ответ Виктор. Возраст ему к лицу: Виктор Тревор больше не выглядит хрупким юношей, заброшенным в иной мир. Он сохраняет поджарый вид, не выглядя, подобно Шерлоку, болезненно тощим, носит линзы — это первое, что замечает Шерлок, тут же кивая, что это профессиональное. Усталый открытый взгляд. Седая прядь у виска, недавняя, совсем недавняя. Виктор её, должно быть, и не заметил, а такое бросается в глаза. Значит, ей от силы день или меньше, сколько времени заняла дорога после беседы с Майкрофтом? Чем припугнул Виктора Тревора брат? Он похож на Джона, или Джон похож на него, или он окончательно запутался, сражаясь за человека, который никогда не станет его в полной мере, потому что однажды потерял человека, который, возможно, мог бы быть его, если бы он попытался? Если бы он дал шанс, если бы всё пошло иначе. Может быть, тогда он не стоял бы на пороге смерти, ожидая её, ловя так, как раньше ловил такси. Мысли крутятся в голове, Шерлок позволяет вести себя, поддаваясь уговорам и словам, понимая, что обречен, что изменят несколько минут — он не спасает жизни, на вокзале нет ни одного случайного туриста. Только спецслужбы, теневое правительство, коллеги Майкрофта, к которым он и идёт курьером. Доставляет документы, одно прикосновение к которым — синоним ликвидации из-за условий строжайшей секретности. Он ничего не может изменить. До той секунды, пока стеклянная капсула, именуемая вокзалом, не взлетает на воздух. — Ты знал, — констатирует Шерлок, и в его глазах впервые мелькает интерес. — Я знаю, каких успехов добился ты, но я тоже не из последних, — пожимает плечами Виктор. — Разговор с твоим братом действительно стоил мне усилий, но это того стоило. Шерлок задумчиво смотрит вдаль. Он уже представляет, как ему запретят доступ в Германию — не пройдёт и пары часов. Они с Майкрофтом, может быть, и поссорятся, но то, что он сообщил Виктору правду... Возможно, он даже поблагодарит его. Позже. — Ты поэтому здесь? — наконец произносит он. — Я здесь, чтобы предложить тебе перестать умирать. Попросить прощения. И поужинать. Что случается после конца мира, когда меркнет свет и приходит край? Что приходит после кораблекрушения, великого, чудовищного кораблекрушения? Воздух. Проливной дождь. Бьющее в глаза солнце. Штиль. Ветер. Истории заканчиваются. Начинаются новые.