***
Ноздри Перри подрагивают, а Селеста по привычке, выработанной дрессурой, сжимается, захлопываясь изнутри, и отступает назад. Каблук новеньких туфель от Маноло Бланик застревает в почве декоративной клумбы, в сырой земле. Четыре Одри вокруг только пытаются понять, что происходит: червь сомнения проедает себе путь наружу с помощью Джейн, знающей по своему опыту, как выглядит волк в овечьей шкуре. Вот так. Напряженная голливудская улыбка в тридцать два − это добрый, хороший парень стремится взять под контроль ситуацию, мягкий медовый голос, все эти негромкие уламывания типа «не дури, Селеста», «ты всего лишь немного перебрала с шампанским, давай вернемся в машину» и самое эффективное, вместе с тем скрывающее в себе огромную угрозу «мальчики наверняка соскучились». Как намек на то, что сделает Перри, если Селеста не сядет обратно в проклятую машину и не укатит с ним на скорости двести двадцать в час. Селеста держит спину прямо и смотрит строго, как бывало в суде, когда ее боялись и уважали. Но Перри нет дела до таких номеров, его беспокоит, что подумают пьяные дамочки, входящие в круг подружек Селесты (две пометки: входивших − это раз, Перри Райт все о них знает − это два). Он на чистом автопилоте последний час. Следует за одним позывом − поставить Селесту на место. Пока она не сорвалась с крючка. − Ты уверена, что все в порядке, милая? − раскисшая в сопли Мадлен берет Селесту под локоть, и та вздрагивает. Для них всех, конечно, в новинку, чтобы Селеста Райт динамила своего бриллиантового супруга, все они: Джейн, Мадлен, Бонни и Рената − верили в образцовую фальшь парочки Райт, а сейчас были вынуждены наблюдать за тем, как первая гниль просочилась наружу. В этом было какое-то недоразумение, как неудачная шутка, над которой принято смеяться из вежливости, но не слишком, конечно. Неловкость. − Еще только начало вечера. − неуверенно вставляет Джейн, слишком напуганная вспышкой собственного дежавю, чтобы возразить и отпугнуть монстра резким «нет, Перри». «Нет» − то, что она хотела сказать, то, что следовало сказать с шесть лет назад. Им − то есть Селесте − не следует уезжать. − Нет, все хорошо, − Селеста Райт тянет уголки рта в улыбке, выдающей фальшь в асимметрии, а затем, преисполненная какого-то стыда, будто ей неудобно от собственной красоты и совершенства, движется в сторону Перри. Молочная спина, лебединая шея, приглушенная медь волос, собранных изящным пучком, и белые руки, утянутые бархатом черных перчаток. − Так лучше, детка. Мы все устали, − ее идеальный муж в идеально сидящих кожаных штанах, обтягивающих идеальный зад, плавным движением протягивает к ней руку, чтобы, не дай бог, королева всех сердец в городе не оступилась на каблуках. − Повеселитесь, дамы. И простите нас с Селестой за это маленькое недоразумение. Плавленая сталь плещется в мертвом взгляде его глаз − он, застыв перед прыжком, довольно наблюдает за тем, как главное блюдо и десерт одновременно возвращается на свое положенное место.***
Она предлагала закупиться керамическими ножами, потому что те не окисляются при контакте с пищей, однако Перри сказал: сталь − надежнее. Есть какой-то шарм в том, чтобы иметь коллекцию дорогих ножей, выглядящих так, будто их стянули со страницы каталога Икеи. Да и вообще все вокруг: кухонный гарнитур, занавески в тон прихваткам, хром металлических поверхностей, фартук на Перри, сам Перри. Селеста выступала против набора за триста долларов не потому, что она считает толком не свои деньги − в конце концов, ей не было смысла работать, − а потому, что матовые керамические ножи внушают доверие. В их новом доме все так, как нравится Перри, по простой причине. Он ни на чем по-настоящему не настаивал, когда они выбирали мебель и прочую лабуду вместе с лучшим дизайнером в городе, просто Селеста после того самого случая совсем не проявляла никакого участия (за исключением вопроса с керамикой). Перри был расстроен, но старался исправиться, включив крайний режим на максимум: он так рвал задницу, заглаживая вину, когда они переехали сюда, что в какой-то момент превратился в монстра от дизайна. Перри, сразу после повышения бросившийся вкалывать вдвойне, носился с цветовыми кругами, «чтобы стены в спальне не раздражали глаз», толковал о важности гипоаллергенных тканей в доме, где есть дети, долго искал полный комплект посуды на три сотни предметов в тон салфеткам и скатертям, чем довел до состояния паники два брендовых магазина «эксклюзивных предметов интерьера». Помимо этого он осыпал подарками ее и мальчишек, готовил по утрам, просыпаясь аж за час до рассвета, чтобы все успеть и не попасть в пробку по пути из пригорода в деловой центр, куда его перевели два месяца назад, усердно прикусывал язык и сжимал кулаки, когда Селеста открывала рот и, как могло показаться, выдавала что-нибудь непозволительно грубое. Перри старался, а Селеста позволяла ему топить чувство вины в работе, постоянном движении и поддержке тонуса. «Тот самый случай» стал последним крупным в их истории, после того Перри еще ни разу не бил ее так, чтобы она не могла встать сама и по возможности дать сдачи. В ночь после маскарада Перри спустил Селесту со второго этажа***
Харпер: Знаете, только Селеста Райт может сломать ногу и выглядеть при этом потрясающе. Ее няня по секрету сказала, что Перри носил Селесту по дому на руках. Представить себе можете? Эмили: Якобы Селеста неудачно подвернула ступню и упала в их саду. И сразу закрытый перелом. Это что, синдром Мэдди Макензи? Пф. Конечно. Просто Перри не уследил за ней в тот вечер, вот его Одри Хепберн в Тиффани и надралась так, что отмочила такой номер и сломала себе ногу. По-моему, им всем пора завязывать с шампанским. Дружба с Мадлен − прямой путь к алкоголизму.***
В новом городе Селеста с благодарностью вновь приняла на себя роль образцовой трофейной жены, подчеркивающей статус недосягаемого мужа в дорогом костюме, только с позволения Перри, оставившего все истории Монтерея в Монтерее. Мадлен сокрушалась два месяца подряд, у Мадлен не было ни занятости − театр она оставила по просьбе Эда, Святого Эда, заслужившего нимб за способность к прощению, − ни настоящих проблем. Их с Селестой разделяли почти шесть часов полета, и в один из праздников им точно придется схлестнуться за столом или тут, в новом красивом доме Райтов, или в Монтерее, с семьей Макензи, потому что поддержание некогда приоритетных контактов − это тоже часть игры в благополучие. Мадлен, получавшая от Селесты маленькие подарки по почте и фотокарточки на настоящей бумаге, считала, что у Райтов все еще лучше прежнего: Перри повысили и перевели в центральный филиал главного бизнес-центра страны, они загребают деньги золотой лопатой и складывают их в широкий карман. − У некоторых людей на уровне ДНК есть ген везения, − вздыхала Мадлен, очаровательно путавшая понятия. − Ты вообще, настоящая? Макензи нравилось шутить, что Селеста живет в домике для Барби, уж так все расчудесно, хотя в этом не было ни злости, ни сарказма, разве что немного белой зависти, а Селесте самой хотелось знать. Реально ли все это вокруг: дети, дом, прислуга, перестеленный бархатом сундучок для ювелирных украшений и глянцевые носы туфель, выставленных в ряд в огромной гардеробной, отделенной от гардеробной комнаты Перри. Селеста хочет признаться хоть кому-нибудь, но мечется в первую очередь между Джейн, пережившей в свое время что-то похожее, и Мадлен, умеющей сопереживать без фальши. Проблема в том, что без перегибов не обойдется, и рано или поздно бомба рванет − Мадлен встрянет не в свое дело и похоронит Селесту благими намерениями под обломками ее собственного дома. Поэтому Селеста молчит и уклоняется от ответа, стоит Мадлен ляпнуть посреди разговора, как у них там все с Перри и не хочется ли ей повеситься от скуки, раз она так и не вернулась к практике. Почему-то Мадлен не спрашивает, по каким причинам беззаботная и незанятая Селеста, обложенная няньками и домработницами, не приедет на пару деньков обратно без Перри и детского сада под ручку.***
− Я беременна. Рука, сжимающая тест, дрожит − Перри от счастья вне себя, на седьмом небе, вскрикивает от переизбытка эмоций, и подрывается вперед, чем лишь на долю секунды заставляет Селесту дернуться. Он, кажется, кружит ее целую вечность, подняв в полете, кружит, хаотично целуя, и приводит в восторг, опьянение. Боже, Перри так счастлив, она же плачет, всхлипывая как можно тише, плачет будто бы от совместного восторга, чистого экстаза, пряча пунцовое лицо у него на плече, и кусает нижнюю губу, чтобы не завыть. По крайней мере, он не тронет ее следующие девять месяцев − это все, о чем Селеста думает с небывалым облегчением Пожалуй, это почти может стать крепкой мотивацией для того, чтобы не сделать что-то с собой нарочно, тем самым спровоцировав отторжение, выкидыш, риск которого столь велик в таком возрасте и при таком здоровье, никто и не заподозрит. Отторжение − самое правильное слово: ее тело не принимало близнецов до последнего дня, до преждевременного момента их рождения, когда между рвущей грудную клетку любовью к двойному набору клеток, взявших лучшее от нее и от Перри, и желания навсегда отключиться в луже крови посреди больничной стерильности Селесту расплющило как банку из-под колы. Он, одурманенный новостью, опьяненный любовью, чистой, лишенной разрушающей, яростной страсти, граничащей со злобой и подлинной ледяной ненавистью к этой женщине, будто существующей для того, чтобы однажды предать его, как дурак встает перед ней на колени, задирает шелковую ночную рубашку и мокро целует пока еще совсем плоский живот. − Мне хочется сообщить мальчикам, − голос плохо слушается Перри, срывается в низах, ломается от перевозбуждения, и Селеста поддерживает его, осторожно поглаживая по зачесанным назад волосам. − Слишком поздно, и ты так долго их укладывала. Но мы скажем им утром, перед школой. Господи, у них будет сестра. Перри не привык думать, что что-то хотя бы иногда может идти не так, как ему того хочется. Селеста привыкла, да и к третьему сыну Перри будет готов, дело в самом ребенке, символе благополучия. Венец в фразе «у нас трое детей», ведь три − магическое число. А если вновь выпадет двойня, то их можно будет считать родителями года сразу после Бекхемов: двойня − редкая комбинация, две двойни − чистое волшебство и знак судьбы. Семья Райт − это эталон. − Я люблю тебя, детка, − Перри лезет с поцелуями, осторожно требуя продолжения, как неумелый юнец, в свое время не продвинувшийся дальше французских поцелуев с языком. − Я чертовски люблю тебя. Я стану еще лучше. Клянусь, ради нас, ради того, что мы достигли, ради нашей семьи, ты никогда не разочаруешься во мне, милая. Селеста в таких случаях должна сказать «я в тебя верю, малыш, и помогу тебе, потому что люблю тебя больше жизни». Она и вправду любит Перри больше, наверное, чем себя, и больше сыновей, хотя за каждого из них Селеста готова убивать. Но она молчит, слабо, не охотно и без отдачи отвечая на его поцелуи, пока Перри, как это обычно происходит, не отстраняется, нехорошо напрягаясь − когда он не понимает, почему все идет не по его сценарию, то начинает кровавый бой. Наконец Селеста отмирает, снизойдя на него, глядящего на нее, богиню любви, снизу вверх с колен, теплой счастливой улыбкой. − Если ты прикоснешься ко мне хоть пальцем, я избавлюсь от этого ребенка тесаком из твоего чертового набора. С черствым пренебрежением Селеста устремляет внимательный взгляд на мужа в предвкушении его реакции. Сталь − надежнее. Так Перри когда-то, отмахнувшись от Селесты. Он всегда знает, как лучше. − Даже не думай: я не буду сомневаться, как поступить. И Перри ей верит.