Шкатулка с тайной

— Адольф! Смотри, какая прелесть! — Анна смеется. Смех светится в ее карих глазах, оседает искрами на темно-каштановые волосы, обнимает, словно алатская шаль. Она хлопает в ладоши и чуть подпрыгивает: совсем не так, как положено высокородной графине фок Шнееталь. Слишком просто, слишком искренне. — Дорогая, зачем? Адольф любуется женой. Взгляд его наполнен той невысказанной теплотой, которая бывает лишь в глубоко любящих семьях. Он неторопливо подходит к ней, обнимая за хрупкие плечи и заглядывая в лицо. В тот момент, когда их глаза встречаются, Олаф чувствует себя не просто лишним, а преступно неуместным. Его никто не звал к теплу этой семьи. Ему никто не давал права видеть эту сцену. — Олаф, вот скажи, зачем ей еще одна шкатулка? — Адольф переводит взгляд на Кальдмеера, включая его в разговор и не позволяя зацикливаться на неприятных мыслях. — Не знаю. Неизменная доброта фок Шнееталя и его откровенное расположение к вчерашнему мещанину каждый раз смущают Олафа до глубины души. — Я буду хранить в ней твои письма, — Анна снова смеется, прижимаясь плечом к мужу. — У тебя для этого есть целый сундук! И потом, разве я могу так часто тебе писать? — Адольф не может не вторить ей своим смехом. — А вдруг мне не хватит? Или я буду складывать туда самые особенные? Или ты начнешь, наконец, посылать мне весточку из каждого порта в который заходишь? Они идут вниз по залитой летним солнцем улице Метхенберга. У Анны в руках корзинка со свежим хлебом и головкой сыра, купленными просто так, потому что пьянящий аромат пленил их, не давая пройти мимо лотка булочника, а сыр так и пылал желтыми бочками на соседнем прилавке. — Женщина! — притворно возмущается Шнееталь. Не нужно быть искусным знатоком душ, чтобы слышать любовь, которой проникнуто каждое его слово. — Как ты себе это представляешь? Да из некоторых портов я до тебя доплыву быстрее, чем любое письмо! — Ну, и что? Зато у меня будешь и ты, и твои слова: на случай, когда тебя нет. — Кажется, у тебя просто нет другого выхода, — замечает Олаф, неловко вступая в их разговор. — Вот! — Анна оживляется, бросая на Кальдмеера благосклонный взгляд. — Адмирал, пообещайте, что в каждом порту будете напоминать ему! — Обещаю, — смеется Олаф, поддаваясь ее непосредственному искреннему обаянию. — О, муки! — стонет Адольф, в притворном ужасе закрывая руками лицо. — Что ты знаешь о муках! — Анна смеется. — Вот когда я рожала Петера – это были муки. — Кстати, как он? Я хотел с ним встретиться, но, как понимаю, наш сын опять безукоризненно точно выбрал время, чтобы избежать меня. — Ему не нравятся твои вечные сетования по поводу его выбора, — Анна качает головой. — Но двор! Это так… — Ему нравится, — мягко отрезает графиня, поднимая лицо к солнцу. — Нельзя мешать мальчику искать дорогу к счастью, Адольф. — Правильно, пусть уж его счастье разбивает мои надежды, — Адольф ворчит и смотрит в землю. Олаф старается скрыть улыбку, отворачиваясь. О сетованиях шаутбенахта фок Шнееталя о том, что великолепной военной карьере его единственный сын предпочел скучную должность в земельном ведомстве, знает весь флот. Впрочем, Кальдмееру все чаще кажется, что в этих сетованиях мало искреннего. — Мы почти пришли, — Анна первой выступает миротворцем, кивая своим спутникам на уютную беседку в небольшом сквере, разбитом как раз для таких редких пригожих дней. — Перед вашим отплытием стоит как следует отпраздновать радость встречи. — Как пожелаете, госпожа, — улыбается Олаф, первым усаживаясь на выкрашенную белой краской скамью. Воспоминание меркнет, растворяясь в ночном вое ветра за окном. Вокруг дома беснуется хексбергская непогода, забирая все крохи тепла, с трудом накопленные в усталом теле. Олаф еще помнит, как перед самым отплытием Адольф сорвался с корабля: купить несчастную шкатулку и положить в нее письмо. Последнее перед войной. И больше всего проигравшему адмиралу цур зее не хочется думать о том, что следующим к этому письму Анна, вдовствующая графиня фок Шнееталь, прибавит обручальный браслет.