Чему не угрожает губительное время? Гораций
Виктор бессмертен. Он не знает своего отца и слабо помнит мать — в памяти отпечатались лишь ее нежные руки и шелест платья. Он родился где-то в Х веке до нашей эры по людскому летоисчислению, но кому нужно измерять время, если его бесконечное количество? Виктор не стареет и не болеет. Его нельзя поразить никаким оружием (многие пытались). Он — тот, кого люди зовут полубогами. Правда, вопреки легендам, он не имеет никаких сил — полёты и поднятия тяжестей не удаются ему, хотя должны; других таких же он никогда не знал, хотя должен, если мифы хоть немного правдивы. Врут предания и ещё в одном. Несмотря на всю литературу, Виктор несчастен. Он перестал заводить дружбу и отношения на третьем веке своей жизни: смотреть, как беспощадное ко всем, кроме него, время сгибает и уничтожает близких людей, было невыносимо. Такое количество времени, которое для остальных людей было бы благодатью, для Виктора — проклятье. Он мог бы сделать список из ста причин, из-за которых хотел бы иметь возможность умереть. Он его даже делает на свой юбилей — десять веков, как никак. Потом этот список почти не расширяется — время не влияет на все, связанное с Виктором. Вообще-то, у него есть одна способность. Он умеет наводить морок: люди легко верят в его придуманную историю. Но Виктор считает это единственной поблажкой, данной природой, и за способность считать отказывается. ХХI век. Виктор Никифоров — легенда льда, волшебный русский фигурист с волосами цвета пепельной платины и светло-голубыми глазами. Никто, конечно, не знает, что у Виктора было больше тридцати веков для тренировок. А ещё есть Юрий, фея с тяжёлым характером недолюбленного ребёнка. У него нормальные, человеческие зелёные глаза, лишь немного отдающие неестественной голубизной Викторовых, и волосы не такие, тёплого оттенка. Наверное, именно поэтому он не бессмертен. Ему суждена всего лишь долгая — почти два человеческих века — жизнь, Виктор понимает это, в первый раз столкнувшись с ним на катке. И всё равно хочет защитить. К счастью, у Юры нет друзей и желания их заводить, поэтому рассказ, ломающий привычный мир, откладывается. До появления Отабека Алтына. До появления щемящей Юркиной привязанности к нему, перерастающей в симпатию, и, что ещё страшнее, имеющей отклик. Но это потом. Пока что Виктор падает, глядя прямо в расфокусированные карие глаза японца, умоляющего стать его тренером. И сердце тоже падает, становясь комком обжигающей лавы. Сопротивляться невозможно. Но он сопротивляется. Совершенно по-свински делает вид, что не узнал японца — Юри, Кацуки Юри — в аэропорте, тренируется как обычно, старается делать все как обычно, помня свой строжайший принцип: никаких близких отношений. Всё получается до этого чёртового видео. На этом чёртовом видео Юри откатывает выстраданную, вымученную всей жизнью программу Виктора. И Виктор собирает вещи быстрее, чем когда за ним пришли из гестапо. Всё идёт почти нормально, почти по принципу: Юри зажат и испуган сияющим Викторовым великолепием и энтузиазмом, и Виктор почти смиряется с тем, что эту влюбленность можно загасить в самом начале. Но тут случается кубок Китая, поцелуй — Виктору кажется, что сердце выпрыгнет из груди, и Юри, видимо, думает так же — и бегать от ситуации становится глупо. Виктор думает рассказать все после короткой программы, но Маккачин, единственное живое существо, к которому Виктор позволил себе чувствовать привязанность, в очередной раз подтверждает правильность главного принципа, и Виктор срывается в Японию. Юри катает сам. Когда они стоят в аэропорту, обнимаясь так, что трещат рёбра, Виктору обжигает нутро страшная мысль: а что, если Юри уйдёт? Не захочет такого? Виктор всё равно рассказывает. Рассказывает и видит, как расширяются в изумлении глаза напротив. Юри не уходит. Юри обнимает крепко-крепко, целует в уголок губ и обещает, что никогда не уйдёт. Виктору горько, потому что именно Юри придётся уйти. Он сам всегда остаётся. Оставшееся время до конца Гран-При проходит как обычно. Юри очень старательно притворяется, что всё как обычно, что это просто нервы перед финалом. Виктор прекрасно знает, что это не так — мокрые следы на подушке слишком красноречивы. Виктор видит Юрку (того самого Юрку, который шипел на всех, кто заговаривал с ним) и Отабека вместе в кафе. Они сидят, и на лице Плисецкого улыбка и радость. На лице вечно бесстрастного Алтына — тоже. И это точно начало конца. Никифоров и Кацуки живут в Петербурге и тренируются на домашнем катке российской сборной. В декабре Виктор отлавливает Плисецкого (он теперь не такой ершистый) и рассказывает всё. Плисецкий не верит, кулак летит в лицо Виктору, тот ловко отклоняется и показывает собственный портрет. И ещё один. И ещё. — Значит, и я такой же? И я переживу всех, кто мне дорог? — злые зелёные глаза светятся отчаянием. Виктор горестно усмехается: — Почти всех, кроме меня, конечно. — А ты мне и не дорог, придурок! И вообще, это — идиотизм! Полный! Я найду способ всё исправить! — Думаешь, я не пытался? Мне более тридцати веков, и за это время я бы нашёл способ, если бы он был. — Я — не ты. Я найду, потому что мне дорог Отабек. А ты продолжай делать вид, что всё в порядке, и твой Кацуки вовсе не ненавидит себя за то, что он нормальный, — тихо и зло выплёвывает Юра. Разворачивается и отъезжает на другой конец катка. Виктор остаётся стоять, оглушенный и ошарашенный. Вот как. Значит, Плисецкий, с его-то жалким сроком в два века, хочет стать обычным. Значит, Юри винит во всем себя. Виктор не может сдаться. Он получает четыре дня отпуска у Якова, даёт их же Юри, и они улетают из Питера: Юри в Японию, Виктор в Лондон. Ему плевать, куда: надо подумать. За окном хлещет дождь, тьма — хоть глаз коли. Виктор вспоминает всю чушь, вычитанную с сайтов о разной паранормальщине, решительно выкидывает её из головы и зажмуривается, отчаянно и молча крича: смерть, пожалуйста, покажись! Я не хочу всё это продолжать! Он стоит на чем-то белом (впрочем, вокруг белое всё, и непонятно, где верх, а где низ), а напротив него — Смерть. Смерть выглядит не так, как он себе её представлял. Это не старуха с косой, не молодой человек в чёрном костюме. Смерть — высокая стройная девушка с длинными волосами, белыми как снег — нет, белее, нет ничего светлее этого цвета, и ярко-голубыми глазами. Они сияют безжизненным, почти электрическим светом, и Виктору становится больно. Он очень на неё похож. — Что тебе, Виктор? Прошло тридцать веков, и только сейчас ты позвал? — голос у Смерти не высокий и не низкий. Он обволакивает, сжимает, и Виктору приходится тряхнуть головой, чтобы вспомнить, почему он здесь. — Почему я такой? Почему я не могу умереть? — Боюсь, эта информация доступна только мёртвым. Через пару десятков тысячелетий ты догадаешься, думаю. Ты не дурак. — Не догадаюсь. Забери это. Сделай меня простым, сделай меня смертным, — Виктор закусывает губу от ярости, когда Смерть смеётся. — Почему так? У тебя великое благо, а ты отказываешься? — Юри — не тот человек, который достоин страдать. Я люблю его, а он винит себя в том, что не бессмертен. Я хочу стать смертным ради него. Смерть усмехается: — Не для него ты, Виктор, просишь — для себя. Это ведь у тебя не хватает сил уйти, ты не хочешь разбивать своё сердце. Эгоист ты, Виктор. Нет, и это моё последнее слово. Смерть разворачивается и собирается уходить. У Виктора выступают злые слёзы, и голос почти срывается: — Хорошо. Я эгоист, и я порву с Юри. Но избавь от этой судьбы Юру: ему не так много, но Отабеку меньше, и я не хочу, чтобы Юрке пришлось пережить его. Или любого другого. Мне плевать, если это будет поощрением в нём эгоизма. Просто дай ему обычную жизнь. Такую, как у Отабека. Смерть поворачивается обратно. — Да кто ты такой, чтобы ставить мне ультиматумы? — Тот, над кем ты не властна, — Виктор выпрямляется и упрямо сжимает губы. Смерть вздыхает: — Эгоист ты. Таким поблажек не делаю. — Всё равно. Юра достоин нормальной жизни, — Виктор подходит ближе: ему не страшно. Смерть вздыхает ещё раз: — Странная она вещь — любовь. Набор химических реакций да квантовых процессов, а поди ж ты — на такое толкает. Так и быть, Виктор. За любовь тебе прощается эгоизм. Она ведет рукавом своей туники: — Юрий проживет восемьдесят лет, как и Отабек. А тебе, Виктор, теперь двадцать восемь лет — можешь считать двадцать пятое декабря своим днём рождения. Я не скажу, сколько ты проживёшь, но ты больше не бессмертен. Виктор чувствует, как ноги становятся ватными и кружится голова. — И корни не забывай подкрашивать. У Юры-то цвет прежним останется, только потеплеет немного, а вот ты больше не обладатель пепельной платины, — Смерть улыбается, и улыбка у неё неожиданно тёплая. — Странная штука — человеческая любовь. Всё тает, и Виктор оказывается на кровати своего номера в одной из лондонских гостиниц. Корни — обычного русого цвета. Виктор никогда не был так счастлив. Через пять минут в трубку уже орёт Плисецкий по поводу цвета волос (изменился он неслабо), но в его голосе явно слышится благодарность.***
Виктор хватает Юри на руки прямо в аэропорте — все, кажется, оборачиваются на них — и шепчет всего одно предложение: — Я теперь смертен. Щёку Виктору обжигает слеза, и секундой позже Юри отстраняется, улыбаясь и шмыгая носом: — Ещё никогда я не был так рад возможности чьей-то смерти. — Человеческая любовь — странная штука. Юри прячет глаза, и где-то сбоку мелькает вспышка электрической голубизны.