Вопрос

      — Вы когда-нибудь любили меня?       Хьюлетт шел по улицам вечернего Нью-Йорка, уставшего и по одной лишь инерции продолжающего сейчас свою дневную, кипящую молодостью жизнь. Не было ни тумана, ни дождя, ни снега — только едва ощутимая кожей морось. Небо от горизонта, прячущегося за изломанным каскадом крыш, до самой верхней точки стеклянного купола, который покрыл синей штукатуркой какой-то неведомый всемогущий маляр, было закрыто тучами, слишком плотными, чтобы в их просветы проглядывали звезды.       Он и не хотел бы их видеть, как не хотел бы видеть Анну — но не решился ей отказать. Это — сделка. Сделка с сердцем и совестью, с человеком внутри него, единственным здесь, кого не сумела погубить война. Сколько он ни отрицай, сделка остается сделкой. Даже если заключил ее не он.       В их негласном договоре все максимально точно. Хьюлетт составлял такие сотни раз и знает, как заставить слова сбросить разноцветную обертку многозначности, обратить в сухие и емкие, дабы сделать разночтения невозможными. Каждая буква — будто блестящая точка звезды на небе, бесконечно маленькая и бесконечно наполненная. Зыбкие чернильные границы едва удерживают запертый в них поток отчаяния:       — Вы когда-нибудь любили меня?       Это был тот самый сигнал к отступлению, который непрерывно раздавался у Хьюлетта в голове. Да или нет, нет или да — третьего не дано. Любой другой ответ — нарушение установленных правил, а регламент — единственная точка опоры, оставшаяся у Хьюлетта под ногами, когда он бросился навстречу своей звезде. Он не может нащупать ее и тонет.       Так ощущаешь себя, когда едешь в экипаже по старой дороге, глядя, как один до боли знакомый пейзаж за окном сменяет другой, и вдруг понимаешь: ты сломя голову бежишь за своей уходящей вдаль повозкой.       Пальцы теребили обшлаг мундира, красного, точно вино, в котором он мог бы попытаться утопить воспоминания, если бы они не умели плавать. Мундир — то же клеймо. Хьюлетт носил его, как носил парик, по привычке и для виду: слишком уверен в своей заурядности, чтобы клеймить себя какими-либо убеждениями. И больно ему вовсе не из-за того, что Анна предала Англию. Он сам не знал, отчего ему было больно. Не знал, как затушить эту боль, словно тлеющие угли костра, как отрезать без жалости; но ведь отрезал отмерзший палец, тогда, находясь на грани, жертвуя последними силами ради нее, ради Анны! Так и боль — отмерзшая часть души. Но хуже всего, — Хьюлетт не знал, чем ее заслужил.       От нее всегда пахло работой и дешевым вином. Ему хотелось, чтобы от нее пахло корицей и свежей сдобой. Разве он виноват в том, что хотел сделать хоть кого-то, хоть что-то чуть лучше и чище?       Растерянность, перерастающая в безысходность. Непонимание, доводящее до отчаяния.       — Вы когда-нибудь любили меня?       Анна Стронг в его жизни — большая ошибка. Чувство к ней — большая ошибка, но Хьюлетт не был способен ни отыскать, ни признать ее существование. Он словно больной: не делил свою жизнь на «до» и «после», не помнил, каково это — ощущать себя здоровым. Только Нью-Йорк, далекий от Сетокета, точно другая галактика, со всеми бывшими сослуживцами и прочими призраками прежней жизни, звучал в его голове эхом давних дней. Здесь Хьюлетт все чаще возвращался в прошлое — раздвигая стены времени, ища легкие, блестящие золотой пылью следы светлых воспоминаний. Возвращался и покидал его с отвращением, ранив ладони осколками обыденности и бессмысленности.       Выходит, он жил с пустотой в сердце, огромной, как расстояние от звезды до звезды. Анна наполнила эту пустоту надеждой; нет, пожалуй, даже переполнила. Вот и сейчас, когда все уже казалось конченым, когда шаг в пропасть уже сделан, когда Хьюлетт знал ответ на свой вопрос…       — Вы когда-нибудь любили меня?       …Он все еще надеялся.       Он выжил благодаря ей. Он жив благодаря ей. Он перечеркнул самого себя из-за нее, и иногда Хьюлетту думалось, что он подписал бы собственный смертный приговор, составленный ее рукой, с той же непоколебимостью, с которой подтвердил ее ложь. Более того: он уже его подписал.       Эдмунд Хьюлетт никогда не был особо стеснителен. Он привык отвечать честно, не скрывая мыслей и эмоций — возможно, за их незначительностью; впервые в жизни от этого не легче. Память, точно нерадивый ученик, пытающийся затвердить урок, снова и снова повторяла прошедшую минуту, навсегда заключившую в себе слишком откровенные, поднятые со дна души слова:       — Вы когда-нибудь любили меня?       Он чувствовал себя разбитым и запутавшимся, словно узел на виселичной петле. Жаль не себя, — командир тем более ценен, чем обширнее его шрамы — а потерянного времени. Жаль той части души, которая будет вечно хранить улыбку ее губ и призрачное, как розоватая дымка раннего утра, счастье.       Не было ни тумана, ни дождя, ни снега — только едва ощутимая кожей морось. По улице Нью-Йорка, укутавшегося в одеяло плотных угольных туч на горизонте, шел маленький человек с большим сердцем, скомканным и упрятанным в самый дальний угол шкафа грудной клетки, как неверный расчет астронома-неудачника. Где-то вдалеке, у пристани, уходил к далеким берегам Англии большой корабль, и темно-синие волны, отражающие в себе беззвездное небо, бились о его борта и беззвучно шептали:

Вы когда-нибудь любили меня?