дом

— Он не может просто так засыпать на ходу. Объясните мне. У Димы в глазах непонимание. Полное отрицание нынешней ситуации. Он выглядит взволнованным и измотанным, смотрит затравленно, сквозь. В волосах его – редкие ниточки седин, в голосе сломленность и незнакомая дрожь. Немыслимо. Ларин выжидающе смотрит на врача. У этого человека тонкие сухие губы, очки на кончике носа, острые и холодные глаза, в которых Дима видит лишь безразличие. Мужчина расслаблен, Дима же словно на иголках. — Мы вам уже в который раз говорим, что не можем опознать болезнь. Пациент точно никогда не был в А... — Да не был он ни в какой Африке! У него это с рождения, понимаете? — Не кричите на меня. Мы ничем не можем помочь. Неизвестная болезнь прогрессирует на протяжении двадцати четырёх лет, что мы можем сделать? Ларин сжимает холодные пальцы и зло цедит сквозь зубы: — Хоть что-нибудь. Врач смотрит спокойно и безучастно, склоняется к столу и складывает руки в замок. Чеканит монотонно, холодно, словно штамповальная машина, с каждым словом убивая что-то внутри Ларина: — Ему осталось от силы несколько дней. И Дима буквально физически ощущает, как сердце сбивается с привычного ритма, как горло схватывают невидимые руки, как моментально улетают все мысли из головы и остаётся лишь одна-единственная, набатом бьющая: «юликюликюлик». Он раскрывает рот, чтобы сказать хоть что-то, но слова застревают поперёк горла. Ларину кажется, что все звуки в помещении стали в разы громче: тишина казалась оглушающей, а часы явно давали знать, что время скоротечно, беспощадно, что минуты бегут слишком быстро. И можно сколько угодно кричать им в спину, можно сколько угодно роптать на вселенскую несправедливость и вскидывать руки к небу – не поможет. Доктор говорит что-то о том, что смерть придёт во сне, когда организм будет полностью расслаблен, что стоит лишний раз не расстраивать больного и больше общаться с ним на отвлеченные темы. Дима не слышит. Дима не слышит ничего, Дима пытается дышать, и он дышит жадно, рвано, вцепляется в подлокотники со всей силы. Ларину кажется, что воздух в кабинете непригоден для жизни, что он ядовитый, зловредный. Ларину кажется, что во всем виноват доктор, что это именно из-за него умирает Юлик, а вместе с ним, медленно и мучительно – сам Ларин. — Получается сон – это смерть? — Именно. У него сердце – бедное, бедное истерзанное сердце! – кажется, рвётся пополам. — Я могу что-нибудь сделать? – сипло спрашивает и смотрит без единой надежды в глазах. — Можете. Дайте ему заснуть. И это мгновенно отрезвляет. — Что? – неверяще произносит Дима, подскакивает с кресла и моргает часто-часто, будто бы пытаясь сморгать все эмоции с лица, — Нет! У Ларина во взгляде – безумие в чистом виде. Врач невозмутимо смотрит в горящие глаза мужчины. Его спокойствие вымораживает, не даёт спокойно дышать, и Диму накрывает, он теряет некий устойчивый островок под своими ногами, вылетает из кабинета, врезается в непрозорливых медсестёр и выбегает на улицу, жадно глотая воздух. Потому что тишина в кабинете невыносимая, давящая на плечи, потому что в голове теперь беспощадно бегут минуты, отсчитывая последние дни Юлика. Дима старается не думать, старается не думать о том, что его солнечный парнишка буквально рассыпается на глазах. Он спешит домой, расталкивает локтями прохожих в метро, перепрыгивает через турникеты и молится несуществующим богам, чтобы Юлик не заснул. Ларин ждёт своей станции и заламывает дрожащие пальцы, надеясь, что эта боль отрезвит его и унесёт в настоящую реальность, в которой они с Юликом – самые счастливые люди. Дима, погруженный в свои мысли, выпрыгивает из вагона в самую последнюю минуту, выходит на улицу и наконец вдыхает. Питерский воздух не такой, как в Москве, не такой, как в злосчастном кабинете врача, где дышалось тяжело, где тревога сковывала тело. В Санкт-Петербурге хорошо, думает Дима. В Санкт-Петербурге можно и умереть спокойно под памятником на Сенатской. Поднимаясь по загаженной лестнице, Ларин видит печальные послания на стенах, на которые никто не обращает внимания. Но не Юлик. Дима помнил, как они поднимались по этой лестнице, крепко держась за руки, как Онешко останавливался, изумлённо пялясь в стену, как кончиками пальцев едва касался надписи. Он говорил что-то про то, что эти люди действительно несчастны, что они, наверное, давно умерли и о них уже никто-никто не вспомнит. Ларин мягко смотрел в его печальные глаза и видел там столько неравнодушия к другим, что невольно спрашивал себя: «Разве такие люди, как Юлик, вообще существуют?». Дима притягивал его к себе и невесомо целовал в лоб, гладил руками спину и думал – господи! – что его Юлик именно такой. А парень смотрел с таким безграничным доверием, с такой щенячьей преданностью, что просто невозможно представить. Нет, не существует таких людей, уверял себя Ларин, не существует настолько идеальных и неравнодушных. И сейчас, останавливаясь между пятым и шестым этажом и лениво выкуривая сигарету, Ларину казалось, что смерть дышит ему прямо в затылок. Но что ещё хуже – она шептала Диме, что пришла совсем не за ним. Смерть смеялась хрипло ему на ухо, издевалась, проверяя терпение на прочность, а потом рассыпалась в пыль и всё, что слышал Дима – неясное и смеющееся эхо. Ларин глубоко затягивается. Лучше совсем не становится. Сигарета выпадает из дрожащих рук. Мужчина облокачивается о стену, устало трёт веки и понимает, что стоит успокоиться. Но в груди так невыносимо больно, а сердце – испуганное сердце! – мечется, стучит где-то в горле, грозясь навсегда остановиться. Руки по-прежнему дрожат. Ларин до сих пор не верит. Он бежит по лестнице, перепрыгивает ступени и спотыкается, чтобы быстрее, чтобы успеть неизвестно зачем, чтобы ворваться в квартиру и сказать в сотый раз, что любит его безумно, что без него совсем не может. Сказать, что без тебя, Юлик, не дышится, что без тебя сердце, словно безумное, норовит выскочить, что без тебя очень-очень плохо. Что даже умереть не так уж и страшно. Ларин барабанит в дверь, спустя несколько минут слышит шорох. Юлик медленно высовывает голову, сонно щурится и улыбается солнечно. Дима дробью выпускает воздух из лёгких. Взглядом зацепить лицо, губы, глаза и руки, болезненно выдохнуть: «живой». И обнять его так сильно, как только можно, прижать к груди и совершенно не заботиться о том, что руки дрожат, что ноги предательски не держат. Не отвечать на его дежурные вопросы, не замечать совершенно ничего и просто стоять в проёме двери, беспрестанно повторять: «живойживойживой». — Дим, ты чего? Ларин стискивает плечи Юлика и замирает, неверяще спрашивает: — Ты что, спал? — Ну, да... — Нет, – Онешко смотрит непонимающе, ощущая, как сильно пальцы Ларина сжимают его плечи, – Нетнетнет. Не спи, слышишь? Парень раскрывает рот, не зная, что сказать. У Димы в глазах настоящий страх, который он тщательно пытается скрыть. Юлик не понимает. — Ялюблютебя, – Ларин вновь притягивает парня к себе, рвано целует в щеки, переносицу и дрожащие веки, – Люблюлюблюлюблю. И Юлику кажется, что умереть от его слов прямо сейчас – вполне реально. И не так уж и страшно. У Онешко подгибаются колени. Он хватается за чужие плечи отчаянно, всхлипывает от переизбытка чувств и льнёт, тянется к Ларину, словно к солнцу. Затаскивает мужчину в квартиру и страстно обнимает за шею, чувствует горячие ладони на пояснице, которые поднимаются выше и оглаживают плечи. Дима с восхищением чувствует, как сердце мальчика мечется под его ладонью. Парень смотрит в лесные глаза Ларина и теряется в их природной зелени. Он думает, что, находясь в этих объятиях и смотря в эти глаза, умереть действительно нестрашно. Дима оглаживает затылок парня и выдыхает в губы какую-то глупость, отчего Юлик беззвучно смеётся. Он, прижимая Онешко к стене, целует его чувственно, исступлённо, будто бы в самый последний раз, любовно обводит скулы и шепчет о том, что ты, Юлик, кажется, меня убил. Что я болен тобой неизлечимо и так нездорово, что нет мне от тебя спасения. А парень улыбается настолько открыто и искренне, что с ума сойти можно. У Юлика всё плывёт перед глазами, и лишь Димино лицо остаётся неизменным, лишь Димино лицо он хочет видеть, целовать до самой смерти. Ларин отрывается лишь на мгновение, чтобы заметить, что губы у Юлика опьянительно блестят, что в глазах у него – детская преданность и подростковая робость. Дима бережно подхватывает Онешко на руки и несёт в комнату, опускает на белоснежные простыни, чтобы вновь поцеловать влюблённо и трепетно, чтобы почувствовать совсем робкий ответ. Юлик прижимается всем телом, и Ларин чувствует колыхания в его груди, чувствует дрожащие ладони на своей спине, что норовят задрать рубашку. Мужчина тепло смеётся в губы, отстраняется, снимает верхнюю часть одежды и уже стягивает с Юлика футболку, но голова у того застревает, и парень хохочет искренне, заразительно: — Дай я сам. Он садится, выгибает спину и медленно стаскивает одежду, откидывая в сторону. Ларин смотрит не отрываясь, и понимает, что он тоже, кажется, болен. Серьезно и неизлечимо. Мужчина глазами ищет редкие родинки на идеальном теле, придвигается ближе, поднося ладонь Юлика к губам, бережно целуя костяшки. Онешко смеётся беспечно и по-настоящему счастливо. У него в груди все сжимается от пытливого взгляда Димы и ноет внизу живота. Он чувствует себя подростком. А Ларин приникает губами к шее, покусывает нежную кожу, спускается к ключицам, выводя языком его имя. Целует кадык, с наслаждением проходится губами по родинкам – Юлику кажется, что он сейчас сойдёт с ума. Парень жмурится и прижимает мужчину к себе ближе-теснее-жарче, чтобы почувствовать своей грудью его сердце. И юноша задыхается от осознания, понимая, что оно у них одно. На двоих. Дима опускает парня на кровать и седлает его бёдра, смотрит на раскрасневшиеся щеки и блестящие глаза. Юлик ёрзает и отводит взгляд, замирает, когда Ларин хрипло и с горечью произносит: — Мальчик... Ты ещё совсем мальчик... У мужчины дрожали руки. Онешко тянется к нему, укладывает на себя и целует искусанные губы, а Дима с запалом отвечает. Спускается ниже, касается, гладит впалый живот и чувствует, как напрягаются мышцы Юлика. Стаскивает с себя джинсы и принимается за джинсы Онешко. Целует по-мальчишечьи дрожащие коленки, выступающие рёбра, обводит языком внутреннюю сторону бедра и видит, как юноша под ним мечется, комкает в руках простыни. Юлик всхлипывает и прячет лицо в ладонях, почти плачет от переполняющих чувств, и тогда Ларин касается языком там, внизу, продолжая уверенные движения головой. Господи! Парень был готов сгореть со стыда, потому что внизу было так вязко и приятно, от незнакомых ощущений хотелось плакать. Юлику казалось, что планеты сходят с орбит, что звезды взрываются одна за другой, разлетаются на миллионы осколков и собираются вновь, что воздух в комнате беспощадно выкачали; что, выйдя на улицу, никого не обнаружишь, потому что они с Димой – одни во Вселенной. Онешко скулит, робко толкается бёдрами и закусывает губу. Ларин отстраняется, тянет руку вверх, мягко касается ладони Юлика и переплетает пальцы. Мальчик под ним откровенно и трогательно раскрыт. У Ларина идёт кругом голова. — Знаешь, я всё-таки соблазнил тебя... Юлик дышит тяжело, смотрит заигрывающе, очаровательно, хитро сверкает глазами, а Ларин смеётся, убирает волосы парня с мокрого лба и легко целует ключицы. — Даже не мечтай. Наклоняется к юноше и накрывает горячий рот своим, целует глубоко, требовательно, впитывая восхитительные ощущения, которые, возможно, больше никогда не почувствует. Дима располагается между раскинутых ног и входит медленно, чувствует, как Юлик весь съёживается, отчаянно хватаясь за плечи мужчины. — Больно, Юлик? – шёпот в самые губы. Он произносит его имя с львиной долей заботы, так нежно и трогательно, что у мальчика по спине бегут мурашки. — Нет. Дима знает: Юлик не скажет правду. Именно поэтому он выжидает, подстраивается под парня, касается вымученно нежно, стараясь причинить ему как можно меньше боли. Начинает двигаться плавно, ловя губами тяжёлое дыхание Юлика, крепко вцепляясь в ладони – так, что не разнять. Юноша хватает ртом воздух, чувствует, как наслаждение медленно берёт верх над остальными ощущениями. Он скованно подаётся бёдрами навстречу, стонет протяжно в губы Диме, и мужчина не заставляет ждать: задаёт быстрый ритм, начинает двигаться под разными углами, выбивая из Юлика откровенные всхлипы. Онешко кажется, что у него внутри умирают галактики, что бешено стучащая кровь, кажется, разорвёт ему грудь, что сердце, которое бьется, неугомонное, где-то в горле, взорвется, словно бомба замедленного действия. Ещё парню почему-то кажется, что он вскоре должен умереть. Юноша готов умереть хоть прямо сейчас, потому что – господи! – его Дима так рядом, его Дима любит своего мальчишку всем своим чёрствым сердцем. Юлик понимает, что ничего ему больше от жизни не надо. Он сможет вынести все испытания судьбы, потому что счастье – то, чем он уже обладает всецело, пока рядом с ним находится любимый человек. Ларину кажется, что у него едет крыша: мальчик под ним искренен в своих чувствах, он жмурится, стискивает Димины пальцы сильнее, почти плачет от полёта восхитительных ощущений. У Юлика очаровательно слиплись ресницы, у него красивые карие глаза и губы, покусанные, исцелованные и раскрасневшиеся. Онешко открывает рот в немом крике, и мужчина вновь проникает горячим языком, вновь целует мягко и с горечью. Дима чувствует, как жарко отвечает мальчик, слышит, как в перерывах между поцелуями юноша, словно в полубольном бреду, повторяет его имя. У Юлика самые вкусные губы. Самые. Его губы на вкус как самый сладкий грех. Ларин никогда не боялся своих грехов. И в эти томительные секунды он хочет своё имя на устах мальчишки, хочет вновь услышать, как по-особенному Юлик выстанывает его. Ларин расцепляет их руки и фиксирует лицо мальчика в ладонях, делает оттянутые движения тазом, ощущая скорый конец. Парень соблазнительно выгибается, вцепляется в Димину спину до синяков и сладко кричит о том, как сильно любит его. Мужчина рвано выдыхает и жмурится, о Боже, да у него крышу рвёт от любви! Под веками расцветают космос и яркие звёзды, и Ларину казалось, что они с Юликом в полной невесомости. Что за спиной – настоящие крылья, что улететь на них куда-нибудь очень далеко – вполне возможно. «Ди-има...» – вязко стонет Юлик ему в губы, глотая звуки, обвивая Димину шею руками. Мужчине кажется, что он сейчас задохнётся. По телу пробегает ток, и Ларин едва слышно рычит, падая на обмякшего парня. А Юлик отчего-то смеётся счастливо, беспечно, обнимает Диму всеми четырьмя конечностями и тычется губами в мокрый лоб. Шепчет на грани слышимости: «Давай навсегда?» И получает уверенное: «Давай». Они соединяют ладони вместе и мысленно скрепляют священную клятву. Ларин судорожно выдыхает, понимая, что совсем скоро Юлик навсегда уйдёт. Дима просит его не засыпать. Онешко кладёт тяжёлую голову на грудь, чувствуя, как неспокойно бьется сердце Ларина. Они лежат так почти до утра, разговаривая и смеясь, целуясь и выдыхаясь. Мужчина обводит пальцами розовые губы, щеки, в глаза смотрит с болью, с безысходностью и гложущей тоской. Целует аккуратно, отчаянно, безгранично любя. Целует так, словно он сам уже не жив, словно понимает, что его истерзанное сердце может в любой момент остановиться. Юлик замирает от осознания и на секунду перестаёт что-либо чувствовать. Юлик все понимает. Он не спрашивает, боясь, что Ларин сломается где-то посередине. Мужчина хотел бы говорить с ним вечно, однако он понимает, что уже завтра может быть поздно. — Чего ты боишься, глупый? – спрашивает Дима, запускает пятерню в его волосы, гладит успокаивающе и притягивает к себе как можно ближе. Судорожно и рывком. — Забвения. Ларин точно уверен: забвение никогда не поглотит тело этого мальчишки. Юлика никогда не забудут, люди обязательно будут говорить о нем только хорошее. Забвение бессильно перед юношей, потому что оно утягивает вниз, на дно людской памяти, в непроглядное мракобесие. Онешко другой. Он к солнцу тянется, дышит жизнью и никак не может надышаться, задыхается, увядает. У Ларина в груди щемит. Дима обещает себе не засыпать, поговорить с ним хоть ещё немного. Но Юлик гладит по волосам, мягко так, по-детски невинно прижимается к Ларину и целует со всей своей безграничной любовью, дрожащими губами шепчет: «Спи». И плачет. Ларин засыпает. *** — Юлик? Он не слышит ничего. Он видит лишь ослепляющее солнце, которое в Петербурге бывает редко, и солнечных зайчиков. Они пляшут в волосах юноши, запутываются в его красивых ресницах и исчезают так же внезапно, как и появились. Лучи падают на румяное лицо парня, заботливо ласкают, греют. Но греть-то уже нечего. Юлик продолжает улыбаться, и по-другому просто быть не может. Диме больно дышать. Он вжимает тело Юлика в себя, будто бы пытаясь спрятать мальчишку в своём сердце, тормошит за плечи и чувствует, как тяжело, тесно в груди, как в комнате вмиг становится душно, как тишина на него давит всей своей недюжинной силой, которая рушится во мгновение ока, потому что Ларин кричит. Диме кажется, что он сам умирает, что его тело горит адским пламенем, что кости превращаются в крошево от каждого вздоха, ведь дышать стало невозможно. Боль была везде – в его глазах, горячих, пустых и выцветших, в движениях вымученных и нервных, в груди, которую сейчас, кажется, разорвёт, в его таком же горячем сердце, которое мечется, вспуганное, в клетке из рёбер. Ларин кричит, срывая голос, остервенело стирает непрошеную влагу со щёк и разбавляет звенящую тишину отчаянными поцелуями, которых Юлик уже не чувствует. *** — Сколько можно ко мне ходить? – мужчина в очках раздраженно выдыхает и вновь ставит чайник, – Я смотрю, беседы не идут на пользу? Ларин криво усмехается, вальяжно усаживаясь в кресле. — Вы ещё и психолог. Поразительно. Что сегодня расскажете? Ну давайте, блять, чего ждёте? Врач не может разобрать в глазах Ларина ничего. Он не видит в них надежды, с которой Дима приходил к нему полгода назад, не видит печали и всепоглощающей боли. Он даже не видит злости. — Вы устали, Дмитрий. Идите домой. Ларин рвано выдыхает, запрокидывает голову, смотрит в потолок стеклянными глазами. Устало шепчет: — У меня больше нет дома. Он мёртв. Врач смотрит с отчаянием.