«Аделаидовые занавески стали смертельной клеткой для них.»
В разбитом стакане стыло горькое кофе, источающее загнивающее тепло. Из-под жилистой руки вырисовывались легкие образы и замысловатые ситуации в невероятной сюжетной линии. Чернильные буквы плавно складывались в слова, а слова — в предложения. Быстрые пальцы звонко стучали по разбитой клавиатуре, а глаза пристально следили за печатным текстом. Синие, почти фиолетовые, мешки украшали бледное чуть осунувшееся лицо. Писательские дни тянулись расплесканной вечностью, а сон Хосока попрощался с ним на неопределенное время. Чонгук изредка приносил парню еду, но она, как и кофе, остывала сквозь время. Из пустого окна без занавесок лился белый свет, а за окном бушевала метель. Середина апрельской весны. «Чертова зима все продолжает и продолжает возвращаться» — думал Чонгук, стоя у плиты. На душе скребли кошки и, чувствуя тяжесть своего сердца, он обжаривал еще один кусок курицы. Парень не мог не признаться, что скучает по Хосоку и скучает до такой степени, что ломит кости. Во времена его дедлайнов, Чонгук терял свое солнышко, лучи более не грели кожу и даже не касались ее. И в этом была самая большая и разрушительно-ломающая печаль. Младшему оставалось тихо ждать, когда очередное кофе закончится, и Хосок кинет свой усталый взор. Хосок же полностью отдавал себя новой книге, он отключался от мира и жил в своих фантазиях, мыслях, пока новая буква на клавиатуре не вылетит в его ладонь. В такие моменты писатель громко матерился и нередко срывался на Гуке. Никто из пары не мог точно сказать, любит ли он или больше страдает от грубых слов. Но нежные, зачастую сладкие прикосновения к другому телу, абсолютно точно нравились обоим. Они любили забываться в растягивающихся поцелуях; в затяжных, подобно зиме 2017 года, объятиях. Иногда сплетать пальцы было настолько приятно, что ничего в мире не могло заменить чувство прикосновения одной невыносимо теплой руки к другой, совершенно другой ладони по контрасту. И то чувство, когда потом эта же ладонь согревалась и тонула, не пытаясь выбраться — тоже было лучшим. Снег все еще кружил в холодном воздухе, когда Чонгук принес аделаидовые занавески. Хосок, как и всегда, не замечал никаких телодвижений. Парень аккуратно завесил окно, и тон комнаты стал цвета фуксии, но чуть темнее. Чон старший бросил взгляд на изменения и устало выдавил: — Бирюзовый бы больше подошел. Младший тепло улыбнулся глазами на так давно не звучащий голос любимого. Он аккуратно подошел к рабочему месту, что было завалено толстым слоем пыли, исписанными блокнотами и желтыми скомканными листами. Царила атмосфера заброшенности и, наверно, какой-то забытой сказочности, перехватывающей дух. Чонгук вдохнул пыль, щекочущую нос, и обреченно обнял старшего. Так, горько приняв холодное тело, Хосок провел губами по шее, где-то оставив быстрый чмок, гулом отдающийся в ушах. От Хосока пахло усталостью и малым количеством виски, запах которого еле-еле улавливался. Такой неприятный, но все же привычный запах, ударял в нос. Чонгук часто-часто моргал глазами, лишь крепче сжимая тонкую шею и позволяя другим рукам обвить свою талию, подобно змее. Ему нравилось чувствовать себя беззащитным и таким крошечным по сравнению со старшим. Звонкие прикосновения губ к молочной коже, полугромкий шелест скольжения ладоней и сладкие вздохи создавали яркую погибель для них обоих, пока тон комнаты цвета аделаида поглощал двух людей.Двух людей, безумно любящих, но часто страдающих. Двух людей, что были как масло и вода — отчаянно пытались смешаться, стать одним целым, но… Но оба понимали, что этого никогда не случится, ведь законы природы не изменить, не переписать и не стереть.
Хосок и Чонгук в ту ночь много смеялись, цеплялись друг за друга и искренне хотели выжить вместе.А на следующий день
Чонгук ушел, оставив, как напоминание о сладко-горькой любви, проклятые занавески. Цвета аделаида.Цвета их первого и последнего поцелуя.