Пустой и длинный королевский зал. Здесь, предо мной, от веры отрекались. Здесь плакал враг. Аристократ дичал. Пусть ненавидят, только бы боялись.
Гулким эхом раздавались шаги в пустынном коридоре, глухо отражались от высоких колонн, растворялись в тишине под люстрами потолка. Это давно перестало быть гнетущим молчанием громадного дворца, это стало подобием светлой безмятежности, которую не могла нарушить даже мелькнувшая на стенах тень канцлера. Он нёс очередные документы в королевский кабинет, упорно отметая мысли о том, что придворный гонец будет стоять подле владыки, и что он снова встретится с ним даже взглядом. Стук в дверь всполошил маленьких певчих птиц под потолком. Канцлер иногда слышал, как лорд-констебль, военачальник короля, предлагал запрячь слуг прогнать крылатых в сад, но правитель до сих пор не приказал сделать что-либо с забившимися под свод королевского замка соловьями. Над стеллажами главного архива то и дело раздавались пение и свист, и хорошо, что это не было душераздирающим визгом крестьянских петухов за дворцовыми стенами. Благо, что птиц ещё не допустили на гнездование в винном погребе, иначе бы государь рвал и метал. — Войдите, — слышен спокойный голос из-за двери. Немного режет слух скрип железных петель. На канцлера тотчас устремляется взгляд янтарных глаз королевского гонца, когда как сам государь и рыжей своей головы не поднимает. Этого самого придворного гонца, звали коего Накаджима Ацуши, слуги и остальные обитатели и гости дворца окрестили Белым Тигром — за то, что носил белую одежду с черными полосами. Рюноскэ считал это прозвище немного абсурдным. — Что на этот раз? — государь устремил взгляд на вошедшего вассала. — Господин, мирный договор с соседним государством подписан, — черноволосый референдарий кладёт стопку бумаг на стол, придвигая её ближе к королю. Рука в чёрной перчатке подхватывает один-единственный лист, лежащий сверху. — Ставить печать? Взор голубых глаз незаинтересованно скользит наискосок документа. Король уложил голову подбородком на тыльную сторону ладони, уперевшись локтем в бархатный подлокотник стула. Он всегда сидит, закинув ногу на ногу. Всегда носит алую, как кровь всех поверженных в боях, мантию; никогда не снимает чёрных перчаток с тонких кистей. Рядом с ним стоит его покорный слуга, верный лорд-констебль; стоит, словно из века в век, следит за каждым движением правителя; вечная королевская тень. Некоторые считали царского военачальника самим принцем, отрекшимся от престола, чтобы служить молодому владыке, а некоторые видели в этом странном слуге-«принце» того, кто первым короля предаст — вонзит нож в спину, заняв трон, когда бдительность государя будет усыплена сладкими речами о победе. Откуда такие мнения? Часто издалека можно было подумать, что лейтенант носит белую рубашку с длинными рукавами под чёрным мундиром. В толпе непроизвольно проносился шёпот, стоило узреть, что эти белые рукава являлись бинтами, покрывающими всё тело главного военного советника. Сомнений не оставалось, что повязки нужны для того, чтобы спрятать боевые шрамы. Спокойный взгляд карих глаз не выражал ничего, кроме холодного равнодушия — точно такого же, как и у короля. Длинный плащ скрывал под собой ножны с острой шпагой; красная же королевская мантия не могла скрыть вечно следующей за собой тени. Тени с большой буквы, имя которой было именем лорда-констебля — не кто иной, как Осаму Дазай. — Вы уверены? — военачальник склонился к правителю, пробегая глазами договор в тонких пальцах властителя. — Более чем. Печать, — голубоглазый король протягивает бумагу канцлеру обратно, после чего кивает гонцу. — Поставишь её — и отдай Накаджиме. Не подведи меня, Рюноскэ. — Да, Ваше Высочество, — канцлер кивает в поклоне, забирая документ обратно, и с каменным лицом уходит из царского кабинета, мысленно сетуя на то, что ему опять в попутчики навязали этого беловолосого гонца. Гонец этот был юн, желтоглаз, упорен и быстр. Референдарию Акутагаве он не понравился сразу, как поступил на службу. Конечно, сомнений не должно было быть, если сам король Чуя избрал мальчишку на эту должность, но у Рюноскэ складывалось впечатление, будто до этого гонец работал на конюшне или ещё где. Да, возможно, это предрассудки, но как хотелось в это верить. Гонец какими-то неведомыми обстоятельствами постоянно оказывался рядом с канцлером, хотя их должности почти никак не связаны. Акутагаве было немного неловко со временем находиться вместе с гонцом в том же архиве. Стоит двери закрыться, а спинам подданных исчезнуть в солнечной дымке коридоров, Чуя встаёт из-за стола, направляясь к окну, вид коего выходил на теневую сторону дворцового сада. Рыжеволосый король подолгу мог смотреть из-за стекла на расцветшие камелии и красные розы. Безусловно, садовники постарались на славу, и сад не мог не радовать глаз. Лишь голубой лёд королевских очей не выражал абсолютно никакого удовольствия. В народе ходили слухи, что иногда правителя называли огненным королём за счёт яркого цвета его волос, и, если можно сказать, что нет дыма без огня, этим самым смертельным смогом на поле битв был коннетабль. Главный военачальник знал многое о короле, гораздо больше, чем кто-либо другой. Например, то, что владыка очень тяжело отходил от сражений и войн. Чуя, хоть и прославился своим талантом вести бои, но как же не любил терять и десятка людей от своей армии. Он понимал, что без жертв не обойдутся ни одна битва, ни одно столкновение вражеских войск, но как же тяжело это переносилось. Единственными, на кого не распространялась королевская жалость, были предатели. Правитель собственноручно рубил беглецам головы, не жалея силы, крови, ярости. Взмах острого клинка, словно серебряная змея взвилась в воздух тонкой лентой, — и голова труса слетает с плеч, а тело безвольным мешком падает с колен на землю, окропляя всё вокруг багровыми ручьями. «Смерть решает все проблемы, — говорил он, брезгливо вытирая окровавленные подошвы сапог об одежду убиенных. — Кинуть псам. Не хоронить». — Осаму, — тихо произносит правитель, оборачиваясь на лорда-констебля. Тот смотрит на короля молча, чуть склонив голову вбок. — Правду говорят, что мертвецы есть лучшие советники? Губы военачальника дёргаются в лёгкой ухмылке. — Если мой король недоволен моей работой, значит, ложь. Дазай, стоя подле короля уже достаточно долгое время, уже много лет служа ему, никогда не прекращал восхищаться им. Благородный профиль, бледная чистая кожа, тонкие губы, хрупкий на вид стан. Рыжие пряди были очень мягки и шелковисты, и только коннетаблю это было известно. В ночи перед битвами лорд-констебль часто зарывался пальцами в рыжие волосы, гладил короля по голове, даря успокоение и уверенность в завтрашнем дне. Тёплые губы касались бледной щеки государя, а тот хмурился в ответ. — Не смей, — шептал он устало. Правитель был строг и жесток в решениях. Советы, собрания, консилиумы не всегда оканчивались так, как хотелось бы придворным, народу, гостям и чужакам. Чуя всегда требовал аргументов для изменения своего вердикта, и даже реки подаваемого алкоголя не затмевали ход его мысли — разум из раза в раз оставался чист и светел. Вино не отражалось даже блеском в голубых глазах, когда как послы, гонцы соседних стран могли захлёбываться в своих слюнях, нести несвязную речь и прочий бред. Взмах рукой: — Выгнать.Чуя был непоколебим.
Осаму молча подошёл к королю ближе. Золото короны слегка поблёскивает в проникающих сюда редких лучах заходящего солнца; блестят и голубые глаза. Монарх даже не глянул в сторону лорда. Король для своих молодых лет прошёл через многое. Он много раз был ранен, однажды чуть не попал в плен. Битва эта развернулась не так давно, и Чуе просто повезло, что подкрепление к разбитой в клочья армии во главе с канцлером Акутагавой подоспело. Лейтенант был серьёзно ранен, закрыв своего господина от выстрела вражеского генерала, коего все знали под прозвищем Достоевского. Хитрый, рассчётливый, его клеймили Крысиным Королём. Огненный же король не скрывал, что опасается вражеской мощи. Это был первый и последний до сего момента бой, закончившийся вничью. Достоевский просто не захотел добивать Накахару, довольствуясь ранением лорда-констебля и ужасом в голубых глазах. Оклемавшийся Чуя навещал военачальника в лазарете. Дазай потерял много крови, но выжил. Именно тогда рыжеволосый король понял, что все те потери в армии, которые его государство когда-либо несло, просто не сравнятся с потерей лейтенанта. Когда лорд наконец смог сесть в постели, рассматривая узоры ран на своей груди, когда смог встать и поклониться вошедшему в палату лазарета монарху, получил весьма болезненную пощёчину. Голубые глаза короля жгли в лорде-констебле огромную дыру. — Мразь, — только и прошипел тогда правитель сквозь зубы. Осаму тёр щёку и улыбался. «Беспокоился». Несмотря на тяжёлую реабилитацию, Дазай вскоре вернулся к королю. Ему было всё равно на слои бинтов под мундиром, на забинтованную половину лица, скрывающую правый глаз; так же всё равно, как и правителю на то, что по общепринятым правилам представителю высшей власти необходимо заключать брак. Приближённые короля всё чаще говорили про династический, на что Чуя реагировал по-разному: отмахивался, отмалчивался, игнорировал. Упорно делал вид, что ему плевать, что ему не до этого, когда военная обстановка так накалена. — Молчать! — выкрикнул он в последний раз, когда тема разговора с иностранными гостями снова дошла до треклятого династического брака. В гневе его глаза метали молнии, а горло, казалось, сейчас заклокочет в зверином рыке. — Отказ! Вон! Прислуга мгновенно выводила визитёров из дворца, а огненный король продолжал сжимать до хруста руки в кулаки. — Господин, так в чём же проблема? — осмелился подать голос гонец, стоя поодаль от молчащего лейтенанта. — Почему отказ? Почему нет? — Страна меньше всего нуждается в королевском браке сейчас, да и вообще, — без устали твердил Чуя, раздражённо барабаня пальцами по столу. — Мне не нужна разряжённая обстановка за счёт этого празднества. И лейтенант кивал. Кивал каждый раз, когда король заканчивал гневную тираду насчёт всей этой брачной темы, ведь знал гораздо больше о государе, нежели кто-либо другой. — Мой король, — Дазай встал на колено, слабо сжимая пальцы в чёрной перчатке своей рукой, целуя сухими губами костяшки под бархатной тканью. — Чуя. Правитель лишь обернулся, когда его взяли за руку. Сейчас, когда во дворце лишь он, лорд-констебль и канцлер, ушедший в далёкий от царского ложа архив, а остальная прислуга носится во дворе и внизу, Накахаре хочется сбросить мантию с плеч, снять и отопнуть высокие сапоги в угол под постелью, потянуться и попросту сесть на колени верному коннетаблю. Рыжеволосый знал, что лорду не требуется объяснений, почему король так упорно отказывается от династических бракосочетаний. Королю Накахаре не нужна королева Накахара. У него уже есть его личный король и верный слуга в одном лице.Лорд Дазай.
— Как долго будет продолжаться этот театр с брачным торжеством? — лорд-констебль поднимает глаза, подцепляя зубами чёрную перчатку, медленно стягивая её с бледной руки. — Так долго, сколько мне будет угодно. Чуя смотрит спокойно, но лейтенанту более не надо: то, что правитель позволил дотронуться до своей перчатки, означает больше, чем если бы король надел на кого-то другого свою корону. Лейтенант проводит губами по холодной коже кисти, целует запястье, закрыв глаза. Подушечки пальцев касаются его подбородка, и теперь карие глаза встретились с голубым взглядом напротив. Накахара склонился, снисходительно смотря на искажённые в хитрой ухмылке губы. — Ты, бастард, — Чуя хмыкает. — Думаешь, что тебе всё снова сойдёт с рук? — Я не думаю, — коннетабль берёт правителя за запястье, прикусив чужой палец, обводя языком подушечку, — я знаю. В самой дальней спальне анфилады королевских комнат слышимость в остальном дворце минимальна, и лорд это знал. Дазай заходит настолько далеко, насколько Чуя ему позволяет, и как же опьяняюще действует на лейтенанта то, как король раздевается. Мантия с тихим шорохом спадает на пол, корона давно оставлена где-то на столе. — Ко мне, — Чуя тянет на себя Дазая за воротник, ложась спиной на обрамлённую тёмным балдахином сверху постель. Он разрешает, чтобы руки касались его груди, чтобы чужие пальцы снимали с него жакет, рубашку. Осаму не удивлён, наблюдая корсет под верхней одеждой своего короля. Это была личная царская странность, к которой у подчинённых не должно возникать вопросов, и именно поэтому лорд-констебль приноровился расшнуровывать вещь быстро, а не возиться с ней полчаса. Чуя вздрагивает, когда холодные пальцы касаются впалого живота. — Раздевайся, — в приказном тоне говорит рыжеволосый, оттягивая за тёмные пряди голову лейтенанта от себя. Дазай молча смотрит, сверкая карими глазами в темноте — спальня короля была слабо освещённой комнатой с завешенным портьерами окном, — и приподнимается на коленях, отбрасывая мундир на пол. Под белой рубахой видны местами кровавые бинты, и Накахара непроизвольно останавливает взгляд на этих бурых пятнах. Испещрённая шрамами грудь до ужаса привлекает, но не менее приковывают внимание многочисленные следы от царапин на спине под этими бинтами. Дазай не беспокоится об этом. И король, и слуга остаются в одних штанах. Забинтованный лорд оставляет на бледной королевской коже наливаться кровью засосы и укусы, целуя ямочку ключиц, оглаживая холодной ладонью своего правителя по спине, давя пальцами на позвоночник. Накахара выгибается, напрягаясь; тело покрылось лёгкой испариной, мурашками, синяки от засосов болезненно ноют, стоит резко вздрогнуть. Чуя хватает Осаму за волосы, поднимая вверх и заставляя посмотреть на себя, оторваться от чужого тела. — Возьмёшь на сухую — прикажу повесить. Лорд ухмыляется, придвигаясь ближе, обхватывая руками под спиной и, сжав, шепча на самое ухо: — Ты исполнишь моё самое заветное желание. Накахара неохотно берёт в рот пальцы, что давят на язык, обсасывает подушечки, смачивая слюной, причмокнув, глянув на Дазая. Из глаз неожиданно брызгают слёзы, когда пальцы резко двигаются глубже, едва не вызывая рвотный рефлекс, и Чуя сдавленно дышит, слабо облизнув подушечки напоследок. — Ублюдок. В спальне становится невыносимо жарко. Накахара выгибается сильнее, напрягая ноги, когда лёгким движением руки его освобождают от одежды полностью. Ткань белья шершаво касается стояка и нежной головки, и Чуя сжимается, кусая губу от неприятной тянущей боли. Растяжку король не любил, но она значительно выигрывала по сравнению с тем, если бы лейтенант взял без неё. В самый первый раз Дазай поторопился, и Чуе приходилось очень долго объяснять царскому лекарю, почему у него болят ноги, и почему ему больно ходить. Осаму тогда едва не бросили в карцер по настоянию короля, но тот даже не сопротивлялся. Три пальца легко заменяются головкой истекающего предэякулятом члена в растянутом лоно, и в низу живота начинает адски гореть. Рыжеволосый не стесняется стонать и немного удивляется, когда сквозь общие шорох, хлюпы и шлепки слух улавливает стук в дверь. Лорд мгновенно останавливается, вскидывая голову, и чуть ли не рычит нечленораздельное: «Нельзя!». Рюноскэ сразу шарахается от двери, нервно сглатывая. Чуя абстрагируется от происходящего вокруг, когда его верный подданный снова двигает бёдрами. Ягодицы раскраснелись, головка набухла — Накахара сам сжимает на стволе руку, прижимаясь к Осаму и дроча. В животе болезненно покалывает, но внезапно жар будто цветком распускается внутри, и Чуя тонко стонет сквозь хрипы, пачкая спермой живот. Толчок, укус в плечо, тяжкий вздох — Дазай кончает следом, останавливаясь. Влажные стенки внутри пульсируют, Накахара тяжело дышит, отходит. — Казнишь меня или помилуешь? — хрипит Осаму, отодвигаясь и заваливаясь на королевскую кровать набок. — Собственноручно сожму в руке твоё чернильное сердце, — отвечает Чуя, поворачиваясь к темноволосому лейтенанту. Тот перевернулся спиной вверх, бинты немного спали и взмокли. Рыжеволосый королевич совершенно спокойно ложится грудью сверху вассала, оглаживая пальцами его пряди. — Разворочу грудную клетку и швырну твои лёгкие гончим в псарню. Забинтованный лорд-констебль тихо усмехается, подтягивая одну из подушек под голову. — Какая благородная смерть от царской руки, Ваше Кровожадное Высочество.***
— Сэр? — гонец подходит ближе, наблюдая, как канцлер мнётся у двери королевского кабинета. — Уходи обратно и жди, — ответ Рюноскэ был вполне ожидаем. Холодный и неприступный чёрный кардинал. — Сэр, нет. Почему Вы избегаете меня? Именно настырность гонца немного раздражала. Напрягала. Или почему именно от этого начинает биться сердце? Да кто его знает. — Я сказал тебе уходить, — повторяет канцлер, отворачиваясь. — Не твоему чину такие вопросы задавать, нечистокровный. — Сэр, я не уйду. Стоит двери открыться, королевскому взору предстаёт картина в виде гонца, прижавшего к стене канцлера, элементарно целующего второго в губы. С коннетаблем, конечно, государь практиковал французский поцелуй, но среди подданных увидеть такое было новинкой. Лицо Акутагавы залилось краснющей краской, когда он увидел устремлённый на него и гонца взгляд правителя. Тот с некой иронией в глазах смотрел на слуг, сложив руки на груди. Позади него стоял лорд-констебль, положивший руку на рукоять шпаги. — В-ваше Высочество, я... — канцлер впервые чувствовал себя неловко перед королём, оттолкнув гонца в сторону. Внезапно пробила дрожь, в голову больно кольнула мысль, что из-за этого инцидента и ему, и треклятому гонцу головы снесут, если не публично выпотрошат, и даже, казалось, бумаги из-за мандража сейчас разлетятся по полу. Сердце ухнуло в носки сапог, когда рыжеволосый владыка приложил палец к губам, призывая молчать. Или он показал, что об этом говорить не стоит? — Что-то хотел? — совершенно спокойно спросил государь, оставляя дверь открытой и уходя за свой стол. — Проходи. Канцлер скрылся в королевском кабинете, а беловолосый гонец от нервов ударил в стену кулаком. Да, он был ретив, а хранитель царской печати — холоден и скрытен. Как же было приятно вгонять его в краску, но так чертовски неправильно. Однополые отношения вообще противозаконны и неестественны, наверное... Закон суров, но это закон. Ацуши готов был винить себя ещё тысячу раз, когда отворилась дверь, и оттуда своей обыденной степенной походкой вышел канцлер. По услышанным голосам из кабинета можно было понять, что король весьма спокоен и ни капли не разгневан, и вообще он сейчас мирно беседовал с лордом на отвлечённую тему. Гонец уже раскрыл рот, чтобы спросить Рюноскэ и хотя бы извиниться, но внезапно его схватили за ворот, подтянули ближе и накрыли губы чужими. От канцлера такого ожидать ну никак нельзя. Гонец глупо заулыбался, когда Акутагава отпрянул, смерил его злобным взглядом и развернулся, уходя по коридору к главной лестнице вниз. — Забирай бумаги и скачи к северной границе, гонец, — бросил референдарий, уходя. — И можешь даже не возвращаться. Позади слышны нагоняющие шаги Накаджимы. — А я вернусь.