Эх, Саша...

Такое холодное, кристально-ясное утро. Ещё не весна, уже не зима. Лёд и чистота. Метелин часто представлял себе собственный расстрел. В этих странных фантазиях утра были именно такие. Не совпадала лишь одна деталь – умирать не хотелось. Умирать было страшно до боли, до полного оцепенения. Интересно, его настоящий отец боялся смерти? Чувствовал холод в кончиках пальцев? И это болезненное покалывание в сердце? Метелин усмехнулся разбитыми губами, поминутно подталкиваемый дулами ружей в спину. Отец после издевательств в казармах, вероятно, жаждал смерти. За его спиной не стояли бывшие друзья и собутыльники. Чёрт возьми, да пожалеет ли о нём хоть кто-то в целом мире? Хоть кто-то прольёт слёзы о нём? Метелин усмехнулся снова. Он – предатель и убийца, он дезертир. Наверное, в бумажках напишут, что ещё и шпион. А они все будут стоять и смотреть. Серьёзные такие и хмурые. И печальный, отрешённый граф. Да, граф… Как он может оставаться таким? Неужели он не видит, что его белые перчатки пропитаны кровью? Что-то в нём было неправильно, и Метелин не мог понять, что именно. Был ли он всё ещё собой? И что же изменилось? Тут Метелин одёрнул себя чуть ли не со стыдом. Если у самого взять нечего, это не значит, что и у других так же. А если б в самом деле было ради чего жить, помчался бы умирать с наибольшей пользой для отечества? Будь у него, скажем… сын? Метелин поёжился совсем не от холодного ветра. Вспомнил, конечно, аферистку Браду. Леший, да будь у него сын, разве стал бы он стрелять, целясь в одну-единственную фигуру на сцене? Тогда, немыслимое количество времени назад (на деле – меньше двух лет), он содрогался при одной только мысли, что оставит потомка. Такого же неприкаянного и вынужденного жить во лжи. А теперь, делая шаги к своей смерти, он понял, что любил бы сына. Говорил бы ему правду. Прокатил бы на «Метели»… А теперь – холод, собачий холод и слегка великоватая шинель Резервной армии, надетая на него для наглядности. Он попросил, чтобы стрелял не кто-то из друзей. А какая теперь разница? Разве так важно в самом деле, кто оборвёт твою жизнь? Тебе будет всё равно, ты будешь уже далеко от этой площади, от солдат, от врагов и друзей. От сына, которого у тебя никогда не было. Он задумался о том, что стал бы делать, если бы ему пришлось стрелять в кого-то из друзей или знакомых. Нет, не стрелять даже. Казнить. Под молчаливое одобрение всех окружающих. Смог бы он тогда убить, ну, скажем, Гныщевича? Нет, не смог бы. Бросил бы пистолет на землю и плюнул бы сверху для верности. Метелин содрогнулся снова. Ничтожество, чистоплюй! Лицемер и обманщик. Значит, стрелять людей за личные обиды мы хотим, мнить себя героем-спасителем тоже хотим. А быть палачом – нет уж, увольте. И получить пулю от друга мы тоже не хотим. Сволочь ты, Саша. Поделом тебе. Пробуждение было словно вылитое кем-то ведро ледяной воды. Резкое и неприятное. Подскакивая на постели, Метелин понял, что ведро воды было вполне настоящее и очень ледяное. Паскудно ухмыляющийся Хикеракли – тоже настоящий. - Ты… с ума сошёл? – скрючившись в холодной, залитой водой постели, прорычал Метелин, выбрав, однако, мягкое и цензурное выражение. На лице Хикеракли отобразилась очень натуральная, почти детская обида. - И ведь совести хватает предъявлять обвинения, что называется, бес-поч-вен-ны-е! Ты тут орёшь, как в задницу ужаленный, будто тебя убивают, просыпаться отказываешься, и даже растолкать тебя невозможно – ни в какую! Орёшь себе и дёргаешься. А я и… - Спасибо. Спасибо, что не топором будил, - неблагодарно промычал Метелин, скрючиваясь ещё больше. Ложиться на мокрую холодную постель не хотелось, вставать не хотелось ещё больше. - Эх, Саша… - Хикеракли только рукой махнул, поставил, наконец, ведро и умёлся на кухню (видно, пили вчера у него на квартире). Бесценный человек.