теплоту и нежность лета я создал в цветах. шар – а в нем полоски света, как в твоих глазах
Когда в Отабеке внезапно проснулся художник, Юра предчувствовал, что ему скоро придется валить куда подальше, желательно на другую планету, потому как в любой другой стране не очень-то юный талант с легкостью его достанет. Но не успела эта мысль полноценно оформиться в его светлой голове, как Алтын начал странно вздыхать при его появлении и хлопать глазами на все подозрительные взгляды. Смотрелось это, мягко говоря, необычно: образ милой школьницы суровому казаху совершенно не шел и вызывал только смех, который Плисецкий старательно подавлял, стараясь не обидеть друга и не задеть его нежных чувств, усиленно скрываемых все время их крепкой мужской дружбой. Сам Юра иногда думал, что дружбой в их отношениях изначально и не пахло, но Отабеку видимо нравилось называть его другом для поддержания образа брутального натурала на крутом мотоцикле и в солнечных очках даже в пасмурные дни. Весь пиздец начался в один прекрасный солнечный апрельский день. Отабек внезапно позвонил и сообщил, что прилетел в Питер и хочет увидеться и прогуляться в сотый раз по достопримечательностям города. Голос его при этом был такой воодушевленный, что мигом сложилось ощущение того, что у казаха активно продолжается первый месяц весны и его ничуть не смущает конец апреля на календаре. Плисецкий с нотками сомнения в голосе согласился, где-то в глубине души подозревая, что ничего хорошего его не ожидает. На удивление прогулка прошла как обычно, без особых эксцессов. Отабек был таким же адекватным, как и всегда, и полностью отказался от образа влюбленной школьницы, вернувшись к традиционной мужественности. Под конец прогулки Юра окончательно расслабился, перестал дергаться и подозрительно поглядывать на друга, ожидая какой-то подлянки. Как оказалось, зря. Долгожданная подлость произошла прямо возле подъезда Плисецкого, когда они уже собирались расставаться и договаривались на следующую встречу. Алтын вдруг взял его за руки и проникновенно посмотрел ему в глаза. Смотрелось, наверное, ужасно, ибо Юра был все еще ниже на голову, и ему приходилось немного нагибаться. — Юра, — глубоким голосом заговорил Отабек, продолжая глядеть ему прямо в глаза, — у меня есть для тебя просьба, надеюсь, как мой друг, ты мне не откажешь. Названный другом захотел рассмеяться ему в лицо, ибо друзьями они были в последнюю очередь. Глупый смешок все же вырвался из его груди, заставив говорившего смущенно замолчать, но кое-как взяв в себя в руки, Алтын все же продолжил: — Не мог бы ты позволить мне нарисовать себя? Смех уже прятался где-то в горле, вынуждая Юру усиленно зажимать губы, чтобы не засмеяться и не обидеть друга, как делал это всегда. Он смог только согласно кивнуть, соглашаясь на предложение и прощаясь одновременно, быстро обнять друга на прощание и скрыться в подъезде, начиная громко ржать, как только железная дверь закрывается за его спиной. Плисецкий обессиленно садится на первые ступеньки, потирая красные щеки, и сидит еще минут пятнадцать, отмораживая задницу. Предложение было настолько внезапным, что он даже не знал радоваться отведенной роли музы или не стоит. И решил подождать до завтра, чтобы определить, насколько плохо обстояли дела на практике, не строя предположений.***
А дела обстояли действительно плохо. Это Юра понял уже через полтора часа после того, как заявился к Отабеку, как обычно, с едой, которая была забыта на столе небольшой кухни съемной квартиры, как только ее хозяин ухватил Плисецкого за руку и утащил в единственную комнату. Посередине стоял мольберт, пахло масляными красками, растворителями и чем-то еще не совсем объяснимым по происхождению, везде были разбросаны вещи и бумага. Юра терпеливо наблюдал за носящимся по комнате другом, пытаясь удобно устроиться на табуретке, куда его посадили. Алтын наконец встал у мольберта, взялся за кисть и начал что-то вдохновлено рисовать, изредка поглядывая на нервно улыбающегося Юрочку. Через некоторое время у него затекли все конечности, которые только были способны затекать, сильно захотелось в туалет, а в животе уже начинали петь свои брачные песни киты, и он нерешительно спросил у художника, может ли он встать хотя бы на пятнадцать минут. Ответом ему был утвердительный полукивок. Юра, приняв его за согласие, встал, разминая мышцы, и, сгорая от любопытства, все же решился подойти посмотреть на получившуюся картину. И обомлел. На холсте красовалось что-то непонятно-желтое с вкраплениями розовато-зеленого и голубыми леопардовыми пятнами. Назвать это портретом можно было с большой натяжкой, и Плисецкий даже завис на мгновение, пытаясь понять, что символизирует такое буйство красок. — Я еще не закончил, — немного обиженно проговорил Отабек, с недовольством поглядывая на свою модель. Юра ничего не ответил, но через пару секунд разглядывания картины все же не выдержал: — Какого хрена? — раздраженно спросил он. — В смысле? — кажется, художник совершенно не понял его и глядел на свое творение даже с некоторой любовью. — В прямом, блять! — Плисецкий окончательно психанул, впадая в истерику и громко выражая свои не самые цензурные мысли, — Ты хочешь сказать, что вот это мой портрет? — Да, — Алтын отвечал как-то холодно, видимо, обиделся, но Юре было совершенно плевать: ярость его была безгранична. — Я человек, а не какая-то абстрактная хуйня! — Это авангард! — художник возмутился со всем жаром своей тонкой талантливой души, но все его слова летели уже в спину удаляющемуся Юре. — Хуенгард! — входная дверь хлопнула от души, знаменуя об уходе музы и разбитом сердце художника.