Дыши, будто в твоих легких не расцвел райский сад

      Юрий Плисецкий прекрасен.       Это Отабек понимает с первого восхищенного взгляда на изящный, совсем не мальчишеский, стан будущего российского спорта. Мальчишка, явно младше его на пару лет, с поражающим воображение упорством оттачивает свою технику до идеала, который во сне не светит даже любимчикам тренера Отабека из старшей группы в Казахстане. Отабек, может, не тренер, может, пока вообще не фанат своего дела, но разглядеть в этом создании грандиозный талант и осанку победителя умудрится и слепой, и идиот, ничего не смыслящий в фигурном катании. Этому образу должны молиться, но, почему-то, лишь примитивно завидуют.       В этих глазах – колосящиеся бескрайние луга и железобетонная воля, о которую он ломает поставленные перед собой преграды. В этих волосах – золотистое солнце, едва взошедшее над горизонтом в теплое июньское утро, такое лучистое, что хочется щуриться так же, как от ослепительных вспышек фотокамер, в которых будущая звезда мирового спорта скоро утонет. В его арабеске* – врожденная грация и выточенное упрямство, заставляющее мальчика, который в таком возрасте и знать не должен, что это за слово такое, неподвижно стоять в позе даже дольше, чем того требует преподаватель.       Отабек не завидует. Отабек вдохновляется, охваченный детским восторгом, испытывая возбужденный трепет перед юным солдатом. Отабек никогда еще не видел никого, кто настолько сильно жаждет стать лучшим. Настолько, что ему все равно на тех, кто сейчас смеется над ним в стороне – просто потому, что он знает, что они останутся внизу, когда на его шее гордо заблестит золото.       Отабек очень хочет стать похожим. Впервые у него есть по-настоящему веская для самого себя причина продолжать тренироваться. .       Юрий Плисецкий недосягаем.       Это Отабек понимает с первым лепестком ромашки, вырвавшимся из его легких.       Ему, если честно, очень страшно. Он не совсем понимает, что с этим нужно делать. Стоит ли показываться медикам? Они, наверное, отправят его домой, они отправляют домой за любой незначительный насморк. Отабек не может этого допустить, не может покинуть лагерь сейчас: он только-только смог добиться удовлетворяющих результатов, он не может расстроить маму, которая была так счастлива, когда нашла деньги на поездку в это место. О том, чтобы рассказать матери, он даже не думает. Не сейчас. Может быть, когда вернется домой. Если он расскажет сейчас, то мама моментально примчится в Россию, очень обеспокоенная и расстроенная. Отабек не может так пугать ее.       Глубоко дыша, он успокаивает себя: ничего страшного.       Сжимает в ладони белоснежный лепесток.       Если это плата за его вдохновение, пусть так и будет. .       Отабеку Алтыну тринадцать лет, и он уже хорошо знает, какую боль может принести безответная любовь.       Когда мама узнает, она первым же делом несется с ним к лучшему специалисту в городе. Сидя на больничной кушетке, Отабек рассматривает снимки собственных легких в руках и слушает монотонный голос доктора. Неясными очертаниями просматривается крохотный куст на размытом фоне его тела изнутри. Пожилой мужчина в мятом халате вкрадчиво объясняет матери, что это лишь начальная стадия болезни, не опасная для жизни.       − Многие юноши и девушки в этом возрасте влюбляются, часто безответно. Подождите немного, он подрастет, сменит интересы, того и глядишь влюбится снова. Со временем это пройдет. Они так быстро растут, − хрипло смеется доктор, и Отабек видит, что мама как-то натянуто улыбается в ответ. Не похоже, чтобы его слова удовлетворили ее.       Отабеку как-то все равно. Он смотрит на крохотные ромашки, спрятанные глубоко внутри него, в клетке из ребер, неосознанно прижимает ладонь к груди, и думает о том, как вообще они могут причинить ему вред? Да, больно. Да, он регулярно кашляет, в последнее время все интенсивнее. Но они его не убьют. Они сделают его сильнее.       Мама никогда не показывает ему своих переживаний и слез. Отабек все видит сам. Мама плачет действительно редко, только по ночам и только когда у нее не остается сил быть мировой женщиной. Она смотрит на сына тяжело и озабочено. Ему совестно из-за ее волнения за него, хотя он и не понимает, почему она беспокоится.       Отабек частенько покашливает и рассматривает белоснежные цветы, вылетающие на пальцы, завороженно, с большим интересом. Ему не плохо. Лепестки напоминают бледную кожу и новенькие балетки на чужих тощих ногах, и ему кажется, что так он совсем не один. Юра Плисецкий поселился в его организме. Пусть как строптивая разновидность болезни, неизбежная и настойчивая, но разве этот мальчик с глазами солдата умеет по-другому? Разве кто-то, кроме него, заставил бы Отабека Алтына жаждать совершенства так до чрезвычайности отчаянно? Разве хоть кто-то смог бы его вдохновить?       − Ма, мне не больно, − тихонько говорит он своей маме, когда та сидит на кухне в полной темноте, подавленная и уставшая. – Честно. Ты бы его видела. Юра не может обидеть.       Отабек произносит имя Юрия Плисецкого при матери последний раз на несколько долгих лет вперед. Мама улыбается и порывисто прижимает сына к себе, не сумев сдержать слез. Они оба знают: доктор не прав. У таких юношей, как Отабек Алтын, влюбленность со временем не проходит. .       Отабеку пятнадцать, и его мама устала подбирать опавшие лепестки по всей квартире.       Они не говорят ни о Нем, ни о не проходящей болезни, ни о боязни за жизнь. Отабек делает все, чтобы мама не узнала, какое на самом деле количество бутонов рвется наружу каждый божий день, Отабек молит всех богов, чтобы однажды ей не пришло в голову выглянуть на улицу из окна в комнате сына – там, на земле возле дома, покоится целое озеро злосчастных цветов. Мама делает все, чтобы не докучать сыну своими переживаниями, рвущимися наружу с не меньшим энтузиазмом, чем отабековские ромашки.       Мама боится за жизнь сына. Отабек боится за спокойствие матери. Ромашки щекочут горло изнутри.       Мама вечерами злится на протяжно и заливисто воющих бродячих псов на улице.       − К покойнику, − емко делится бабушка на хмурый взгляд внука в один из таких вечеров, когда мама открывает окно и несдержанно кричит не унимающимся собакам проклятия.       Отабек думает, что собаки – умные животные, но не им знать, когда его дни будут сочтены. .       Отабек, не раздумывая, соглашается на учебу в США. Если он уедет, мама перестанет тихо плакать ночами, разбуженная очередным острым приступом кашля за стенкой. Если он уедет, Отабек сможет подобраться ближе к мечте.       Ромашки, перманентно застревающие в горле, напоминают, насколько долог еще его путь до софитов и блеска желанных зеленых глаз.       − Я не пущу тебя одного! – Возбужденно отрезает мама, всплескивая руками, едва не опрокидывая горячий чай перед собой, когда он говорит о своем решении, которое, на самом-то деле, не требует одобрения. − Ты будешь там один. А что, если у тебя будет очередной приступ, и ты не успеешь выпить таблетки?       − Мам, все мои таблетки – обезболивающее, − спокойно произносит Отабек, заранее знающий неизбежность этого разговора. − Ты прекрасно понимаешь, что они не помогают.       − Но в том-то и дело! – Она вскакивает со своей табуретки и подходит к раковине, начинает с громким оглушающим лязгом, от которого Отабек слегка морщится, бездумно перебирать грязную посуду. Больше от необходимости занять руки и оттянуть время неприятного разговора, чем от желания прибраться. − Ты останешься без поддержки... без моей любви, как ты?..       Отабек бесшумно вздыхает и встает со своего места. Его держит на плаву не любовь семьи, не любовь друзей, не чья-либо вообще любовь к нему, а стремление. Стремление добиться тех вершин, где Он будет ближе. А еще, как бы иррационально это ни звучало, его собственная любовь, которая в то же время и душит изнутри, служит ему толчком к действиям.       Отабек подходит к маме и мягко вынимает из ее рук сковородку.       − Мам, − тихо зовет он ее, заглядывая в глаза, − я знаю, ты любишь меня. Но мне хуже потому, что я вижу, как тебе плохо.       − Мне не плохо, я волнуюсь, ты же... – начинает она, но Отабек строго, хоть и с улыбкой, обрывает ее:       − Именно поэтому портишь себе нервы.       Она тяжко вздыхает и обессиленно качает головой. Отабек усаживает ее на стул и опускается рядом на корточки, беря в свои ладони ее маленькие морщинистые руки.       − Мам, − мычит он, положив свой подбородок на их сцепленные в замок пальцы. − Я прошу тебя. Мне это нужно. Я вернусь. А потом уйду за медалью.       Мама несколько долгих мгновений молчит.       − Ты уйдешь за ним. – Она опускает на него взгляд. Горько. − И не вернешься.       Отабек закрывает глаза.       − Он не убивает меня.       − А кто, если не он? – громче спрашивает мама и твердо берет его за плечо рукой, выскользнувшей из захвата, призывая посмотреть на нее.       Ее сын покорно открывает глаза и смотрит на нее долгим, пронзительным взглядом. Простая истина срывается с его губ, словно якорь в пару десятков тонн падает на морское дно.       − Я сам.       Мама возводит глаза к небесам и судорожно выдыхает.       − Я люблю его.       По ее щеке скатывается слеза.       − Мое сердце выбрало его, − спокойно продолжает Отабек. Не как смирившийся со своей участью несчастный, а как человек, терпеливо объясняющий ребенку элементарные вещи. Еще, совсем чуть-чуть, в его голосе слышна гордость. − Он не виноват, что не любит меня. Я не виноват, что люблю. Я виноват лишь в том, что... не был готов.       Мама нервно хмыкает.       − К чему? К тому, что он будет слишком хорош?       Отабек улыбается.       − К тому, что я окажусь недостаточно хорош.       − Мой сын достаточно хорош, − давится возмущением мама, пораженно глядя на него сверху вниз.       − Для тебя, − с не сходящей с губ мягкой улыбкой поясняет Отабек. − Не для большого спорта.       Его ноги ноют из-за неудобного положения, и он отстраняется от нее, вставая и пододвигая поближе к маме табуретку, на которую в итоге падает сам, как-то истощенно, будто простой, на первый взгляд, разговор дается ему куда труднее двойного лутца. Мама слепо мешает остывший отабековский чай, вновь желая занять чем-то руки.       − Ты говоришь о катании как о нем, − вновь вздыхает она, глядя на темно-бежевый чайно-молочный напиток в кружке.       − Потому что они равноценны для меня.       − Неправда, − она переводит взгляд на сына.− Он тебе важнее.       − Но пока он мне важен, важно и катание.       Мама тяжело вздыхает и порывисто обнимает его, не вставая с места, просто притягивает ближе.       − Почему ты такой взрослый... − шепчет она, по сути, не обращаясь к самому сыну, лишь из потребности озвучить невыносимую мысль. Отабек облегченно выдыхает и расслабляется, отпуская волнение, сковывающее его тело все это время, обнимает ее за плечи в ответ. Мама понимает. Мама все всегда понимает. Она сильная, и он сильный. Все хорошо будет.       − Иди, − отмахивается от него мама, разрывая объятия и пряча красные глаза. − Иди, куда хочешь, иди. Только живым вернись. И вместе с ним.       Отабек чувствует предвкушающее волнение цветов в груди. На следующий же день он покидает свою родную страну. .       Отабеку семнадцать, и вся его квартира усеяна ромашками, в шкафу висит десяток медалей, на ноутбуке открыто несколько вкладок с записью свободных программ, а за спиной слышен многоголосный сумбурный шепот любопытных журналистов и настороженных соперников. За четыре года он сумел прыгнуть выше головы и добиться тех высот, о существовании которых будучи маленьким мальчиком, едва ступившим на лед, он и подозревать не мог. В прессе нет достаточных доказательств, подтверждающих слух о его болезни, он не дает официальных комментариев и интервью, но мир слухами полнится.       Отабеку все равно, что говорят за его спиной. Все, кто шепчутся и пускают по сети нелепые фейки, остаются позади, а назад Отабек Алтын оглядываться не привык. Его взгляд направлен только вперед.       За четыре года он свыкся с разрастающимся зеленым кустарником за ребрами и с равномерной пеленой белоснежных лепестков, устеленной по периметру всего пола, снаружи. Отабеку совсем некогда убираться, периодически доходит до того, что он не может различить, где должен лежать ковер, а где – паркет. Отабек свои ромашки любит не меньше, чем прежде, хоть и дышать становится все труднее. Он не первый человек, кто живет с райским садом в легких.       Отабек все чаще задыхается по ночам, его дыхалка откровенно ни к черту, но он еще жив, и это главное. Ко всему можно приспособиться, пожимает он плечами. Даже к жизни с затянутой петлей на шее.       Отабек никогда не воспринимал это как смертельный диагноз. Люди десятилетиями живут, давясь травой, проживают целые жизни. Он думает, все зависит не только от тебя и твоей выносливости, но и от того, кого выбирает твое слепое и искреннее сердце. От ненависти возлюбленных люди умирают. С безразличием еще функционируют.       И наоборот. Черт его разберет. Как карта ляжет. Или на что хватит сил.       У Отабека сил достаточно, чтобы идти за мечтой и любить сны за желанный белобрысый образ в них, не обращая внимания на тревожащие соседей полуночные приступы.       Он все еще жив. Значит, не все потеряно. .       Отабеку восемнадцать, а Юрий Плисецкий все так же пленяет луговой зеленью глаз.       В легких Отабека у его ромашек стебли такие же искряще-изумрудные, как эти глаза, смотрящие пристально и невыносимо – точно, как Отабек и помнит. Сердцевины его ромашек такие же ослепительно яркие, как запутавшееся в колосящихся волосах Юрия рассветное солнце. Лепестки его ромашек такие же нежные и белые, как юрины руки, мерно сжимающиеся в кулаки и разжимающиеся.       − Че уставился?       Его ромашки такие же прямолинейные, когда хотят раскурочить ему ребра к чертям.       Отабек видит Юрия Плисецкого не впервые за долгие годы, нет. Он смотрит каждое его выступление с того самого момента, как Юрий вышел на большой лед. Отабек видел все его прокаты на протяжении серии Гран-При этого года. Отабек уже видел его, когда он заходил в отель.       Но это первый раз за гребаную кучу времени, когда Юрий Плисецкий смотрит прямо на него и видит.       Отабек не рискнет определить, готов ли он к этой встрече лицом к лицу, но судьба или кто там еще явно все определяют за него. Он чувствует привычный спазм в горле, но отчего-то тот, как никогда раньше, смертельно острый. Достаточно болезненный, чтобы у Отабека нашлась решимость спокойно выпутаться из хватки пораженных воинственных глаз и выйти из здания, не обращая внимания на прожигающий до костей непонятный взгляд.       Чтобы пройти квартал до мотоцикла и наконец рухнуть на колени прямо на сырой асфальт, заходясь неудержимым кашлем, борясь с пронзившим все тело мандражом и впервые со слезами на глазах харкая окровавленными цветами.       Если вы скажете, что у ромашек нет шипов, Отабек пошлет вас нахуй.       Бессильно впиваясь отросшими ногтями в ладонь, Отабек борется с желанием начать в истерике слепо и бессмысленно бить тротуар, до содранных костяшек, до хруста в костях, до однородного кровавого месива. От его легких ни хрена не осталось, того и гляди выблюет безжизненные ошметки. Он хотел бы распороть грудь, вскрыть ребра, выдрать с корнем чертов куст и бросить его к ногам Плисецкого. Мол, посмотри. Это ты. Это все ты.       Отабек мазохист, сумасшедший или просто ебанутый – говорите что угодно. Наплевать. Для себя он твердо решает, что если он и подохнет, то подохнет во время осады сердца Юрия Плисецкого под стенами неприступного замка его души.       Хуй он сдастся.       Отабек сплевывает последний лепесток, окрашенный алым.       Его должны кремировать. Надоело гнить изнутри. .       − Ты будешь моим другом или нет?       Да, наверное, он все же окончательно спятил. Отабек в свое время явно недооценил влияние растений на организм человека.       Юрий смотрит до нелепого изумленно, кое-как стараясь скрыть судорожно мельтешащие из стороны в сторону растерянные мысли за острым прищуром и настороженностью во взгляде. Отабек рассказал ему все, как на духу, опустив, быть может, такие незначительные детали вроде цветов, заполонивших его легкие, и любви, которую не смогли выкорчевать из него ни время, ни общество. Он расскажет и об этом, обязательно, потому что Отабек не хочет, чтобы Юра чего-то о нем не знал. Но только если сам Юра захочет услышать.       Отабек смотрит на него в ответ. Ему кажется, что его несчастные ромашки добрались уже и до его сердца, иначе от чего его так нежно щемит?       Юра точно такой же.       «Юра не может обидеть, ма. Юру самого обижают. Он сильный, он каждому дает сдачи, но он очень нуждается в защите. Я хочу стать достаточно сильным, чтобы защитить его ото всех».       И вот он здесь. На той самой вершине, откуда дотянуться до мечты так просто. Он стоит здесь, перед смыслом своего существования, тем, кто стал причиной расцвета его карьеры и затухания его здоровья. Отабек протягивает руку, и не хочет гадать, поймают ли его, или он сейчас рухнет на самое дно.       Ромашки в легких совсем не щекочутся. Отабек их не чувствует.       А затем Юра вкладывает свою ладонь в его руку, и Отабек отпускает себя, с улыбкой отмечая, что, оказывается, успел задержать дыхание. Он вдруг понимает, что его рот полон лепестков, но кашлять не хочется.       Отабеку смешно и легко, он впервые за пять лет дышит чуточку свободнее.       − Пойдем, я видел тут недалеко кафе. Любишь шоколадное мороженое?       Он забрался так высоко, что кружится голова. .       Отабек никогда не врет матери. И если он обещает что-то, он всегда исполняет это.       Так что и в этот раз Отабек сдерживает слово. Он возвращается домой. Вместе с Юрием Плисецким.       − Ты уверен? – в десятый раз мрачно переспрашивает Юра, оглядываясь по сторонам, когда они уже вытаскивают из багажника такси свои чемоданы, стоя у подъезда дома Алтынов. Отабек расплачивается с водителем, тот кивает и благодарит, уезжает своей дорогой.       Отабек разворачивается лицом к Юре и с рассеянной улыбкой шумно вдыхает родной запах залитого солнцем двора. Он не был здесь так давно. Он не дышал этим воздухом так свободно еще дольше. Щурясь от слепящих лучей, отражающихся в окнах соседей, он улыбается ярче, утягивая в объятия насупленного парня.       − Ты ей понравишься, − успокаивающе шепчет он в едва уловимо порозовевшее ухо, поглаживая большим пальцем напряженные плечи. – Ты ей всегда нравился.       − Ладно… − Юра тяжело вздыхает, на секунду сильнее цепляясь тонкими пальцами за отабеково предплечье. Стремительно отстраняется, хватая свой чемодан, и целеустремленной походкой направляется к крыльцу.       − Ну? – оборачивается он, вопросительно изогнув бровь, к Отабеку, не сдвинувшемуся с места. – Че стоим, кого ждем? Квартира какая?       Отабек усмехается. Кто мог удивляться тому, что он влюблен в это чудо?       − Сто восьмая, − отвечает он, направляясь к домофону и делая очередной глубокий вдох, будто все никак не может привыкнуть к пустоте в легких.       Хорошо-то как. .       Знакомые двери радушно распахиваются, приглашая долгожданных гостей в квартиру.       Мама ничуть не постарела, может, только пара морщин прибавилась. Она с несдержанными возгласами на их родном наречии порывисто обнимает сына, расчувствовавшись, раза три целует его в щеки. Отабек смеется, разрываемый изнутри гаммой чувств. Наверное, его глаза блестят, он не знает, даже как-то не задумывается. Он целует маму и отходит на шаг, открывая смутившегося Юру.       − А это Юра, мам.       Мама переводит взгляд с лица сына на юношу, ее теплая материнская улыбка ни на секунду не спадает с лица. Юра единожды стреляет хмурым взглядом в сторону Отабека, а затем выпрямляется, как перед началом проката своей программы, открывая себя тысячам зрителей, и смотрит уверенно, волевым движением засовывая свои страхи куда подальше.       − Здравствуйте, Айгуль Амирбековна.       Мама рассматривает его с интересом, как если бы впервые вживую видела редкого зверька. Она находит в его глазах что-то такое, чем остается довольна.       − Так вот ты какой... мальчик с глазами солдата, − растягивает она и улыбается шире.       Юра тупит взгляд.       − Простите за... − он осекается, чувствуя мягкое прикосновение ладони Отабека к своему плечу, и оборачивается. Отабек улыбается. Не широко, но так ярко, как могут улыбаться гордые собой дети. Мол, смотри, мам. Я привел его. Я же говорил, что все получится.       − За что? − смеется мама, глядя на обоих парней, чувствуя себя так, будто у нее только что появился второй ребенок. − За то, что сделал моего сына счастливым?       Юра выдыхает, наконец улыбается в ответ, и Отабек знает, что он только что проглотил ком в горле, мешавший все это время нормально функционировать легким. Все трое в этот момент наконец дышат свободнее. .       Отабек не скучает по ромашкам. Они вполне его устраивают в виде букета, круглогодично стоящего в вазе на их общей с Юрой кухне.