Я ухожу искать весну

Магнолия на языке цветов означает – благородство, настойчивость, упорство, "Все равно ты будешь со мной", "Я - твоя судьба"

Франция видел немало весён, немало. У каждой из них своё лицо, неповторимое и особенное. Они все как девушки, юные, свежие, прехорошенькие. Обязательно юные. Остальное не так важно, но это – обязательно. От таких, молодых, идёт какая-то невероятная энергия, как бы они ни устали и что бы они ни делали. Аж звенит. Плещет через край. Мягкими потоками вьётся к небесам. Франциск сравнивает вёсны с куртизанками, побывавшими в его постели. Их было немало, немало. Они были разные. Были громкие и вычурные, были робкие, совсем ещё девочки. Кто-то искренне наслаждался своей работой, кто-то ненавидел себя за это, но нужда давила сильнее. Бонфуа доставляло удовольствие находить свой ключик к каждой из них. Ведь – девушки. Ведь – юные. Иногда он забывает их лица, но помнит по бесчисленным вёснам. Их запахи, их свежевыстиранные платья, их кожу и сопение во сне… Спать одному – самое ненавистное в жизни воплощения. Поэтому не так уж редко Франция действительно просто делил с кем-либо постель. Что бы там про него ни болтали. В прошедшем времени. Потому что… А чёрт его знает, почему. Почудилось. Примерещилось. И глухая вежливая отстранённость России, никогда не покидавшая его полностью с 1812, будто бы дала почти незаметную трещину. После стольких-то десятилетий ожидания в стороне… Уверенность? Да какая к чёрту уверенность? Франциск никогда и ни в чём не уверен. Это спокойно, наверное. Это скучно. Как-то совсем не тянет на девушек. На мальчиков – тем более. С ними у Бонфуа, мягко сказать, не сложилось. Те немногие, которые предлагают себя, вызывают у него лишь смесь отвращения и сочувствия своей податливостью и женственностью. Жалкие подделки юных девушек. Если уж спать с мужчиной, то он должен быть собой. Твёрдым и, временами, грубым. Злым и усталым, если дела не ладятся, с легко пробивающейся щетиной на щеках. Залезать в постель поздно ночью, отчаянно благоухая кофе, и крепко, но нежно прижимать к себе, осторожно, чтобы не разбудить. Должен быть рядом чуть дольше, чем просто ночь. Воплощения стран, с которыми он был рядом, Францию откровенно разбаловали. Особенно Россия. О, Ваня… Он – не весна. Зима, что уж там. Зима, хмурая и тёмная. Зима, легко могущая завьюжить. Уж это-то на собственной шкуре испытано. У него даже весна сумасшедшая, переменчивая – утром ясно, днём – град и гроза, вечером ещё снег пойдёт… Сложно свыкнуться. Разлюбить потом – ещё сложнее. Обычно Франциску неловко знакомиться с обычными людьми. Даже одна ночь с ними даёт небольшую возможность продолжения отношений. А если так случится, что привяжешься всерьёз… И как потом порывать с ними? Как дать понять, что ты, чёрт возьми, бессмертен и не хочешь видеть, как твой любимый человек будет неизбежно стареть и умирать в твоих объятьях? В вечной жизни Бонфуа было слишком много таких разговоров. Больше не хочется. Он довольствуется ласковыми руками проституток. Хотя, наверное, всё же не так. Гейши, гетеры – вот кто они рядом с ним, умные, красивые и талантливые во всей своей полноте. Уникальные. Хотя бы на одно утро. Каждая имеет право почувствовать себя особенной. А Франция чувствует особенным себя, когда они улыбаются ему так искренне и широко, как никому другому. Эти обрадованные выражения лиц… Их коллекция иногда так сильно помогает не сдаваться. Однако сейчас не тянет даже на такое. В Париже тепло и влажно, магнолия цветёт в садах, а люди целуются на улицах, как дышат. Франциск уходит искать весну. Неважно, сколько денег на эти годы уже потрачено на билеты. На российских землях холодно и мрачно, дождь не ласковый, а будто матом кроет. Цветами и не пахнет – даже мать-и-мачехи отцвели, не успев толком появиться. Какие уж тут магнолии… Тем не менее, Бонфуа упрямо чудится их нежный запах, пока он, прорываясь через ножи ледяных капель, пробирается к чужому порогу. Россия его не прогонит. Не сразу. Возможно, в этот раз Франция сможет, успеет, найдёт слова… чтобы вернуться в прошлое. Там, где у них на двоих была вечность, если не больше, и две сильнейшие державы Европы танцевали на лезвии ножа. Возможно, если повторить, можно не провалиться в пропасть, расстилавшуюся с двух его сторон. Возможно… Время не сидит на месте и даже притворяться цепным пёсиком не желает. Время рвётся из рук, будто дикая птица, улетает в небо с сухими листьями, обнажившимися после того, как растаял снег. Франциск ничего не может с этим сделать. Он отпускает. Краска на картинах прошлых лет трескается и слезает, память подводит… События идут по накатанным рельсам. Приезд, разговор по душам. Снова и снова – отказ. Без ненависти. Без «я тебе уже сотню раз говорил». Просто. Устало. И чая хлебнёт, горячего, не поморщившись. И уставится в окно. Непогода куда интереснее, чем из года в год повторяющееся выражение лица напротив. Бонфуа, признаться, и сам боится этого взгляда. Он бежит. Обратно в Париж, к невыносимым магнолиям и влюблённым под каждым деревом, к улыбающимся шлюхам. Все его вёсны куда-то уходят. Все его женщины. Куда шлюхи деваются. Холодная весна, так похожая на свихнувшуюся зиму, захлопывает за ним двери. Но в этот раз… Франция пришёл её искать. В шестнадцать тридцать семь по московскому он останавливает время и, вжавшись в дверной косяк, смотрит на возвышающегося над ним в силу роста и верхней ступеньки Россию, как в первый раз. И, шумно сглотнув, натянув (через силу – от сладкого волнения) лучшую из своих нежных улыбок, предлагает: - Пойдём со мной? В сад или в лес. К реке. Куда угодно. Слушать голоса безумных птиц, смеяться под снегопадом, переходящим в дождь… Распить бутылочку бархатного, багрового на двоих – для храбрости. А потом – в Париж. К солнцу, выглядывающему из-за туч. К магнолии. Пусть Иван сколько угодно остаётся зимой, пусть. И его снега когда-нибудь подтают. А Франциску без него никак не найти весну – только память обо всех потерянных и ушедших.