Хрупкое, прекрасное, недоступное

      Ацуши молчит и не двигается – по крайней мере, он старается. Рука под головой затекла еще минут десять назад, но ведь пообещал сидеть на месте, значит, нужно выполнять.       Здесь так тихо и немного душно – хорошо, что одежды на нем мало, и она такая легкая. Собственно, это и смущает. Он не понимает, почему Акутагава выбрал именно такой вариант. Красивую картину можно написать и на природе. Там и свет лучше. Или в гостиной, эта комната просторнее и там не нужно жечь свечи, ведь они такие дорогие. А это…       Он полулежит на кушетке, на которую накинут отрез легкой белой ткани. Торс оголен, но небрежно наброшенная на плечи чужая рубашка с белыми кружевами (она, конечно, принадлежит Акутагаве) вроде бы скрывает все лишнее. Видеть на своем портрете неприличное все же не хотелось бы. Но этот чудный художник еще ни разу не позволял себе лишнего. Он рисует так, как видит, как чувствует, а вкус у него бесподобный. И хоть сейчас дела его далеки от успеха, Ацуши не сомневается, что рано или поздно он своего добьется. Людей, которые будут смотреть на его картины и видеть в них то, что видит Ацуши, будет все больше и больше. Его пыл, его увлеченность не могут остаться незамеченными.       Тогда, возможно, он и сможет нанять себе нормальную, достойную модель, которая знает, что нужно делать. Но пока есть возможность быть соучастником того, в чем он никогда ранее не планировал участвовать, Ацуши счастлив. Этот белый ворох нежной ткани, рваный огонек свечи, запах разведенных красок и внимательный, отточенный взгляд, примечающий такие детали, о которых никто другой не задумался бы, стали для него домом.       Восхищение на грани смущения, надежда и легкая горечь. Это именно то, что он испытывает в этот момент. То, что ощущает, когда позирует своему художнику. Из-за горечи ему, пожалуй, хотелось бы что-то изменить, исправить, но он не знает, не понимает, в какую сторону и каким образом.       Акутагава осторожен, по крайней мере, сначала. Он бережно ведет кистью по холсту, хотя тянуть не хочется, хочется быть жадным, выплеснуть все краски в одночасье. И они лягут прекрасным узором, выразят то самое, скрытое, спрятанное внутри, что он то бережно лелеет, как последнее пристанище, то готов вырвать вместе с горячо колотящимся сердцем. Но он пляшет, корпит над узором, как заботливый паук, не смеющий отклониться от задуманной схемы.       Но схемы нет, есть лишь мощное, необузданное желание показать то, что он видит, и это донельзя просто и сложно одновременно.       Его модель прекрасна, он знает это и знал всегда. На остывшей, грязной улице, в закоулке, где в продавленной колесами повозок земле теснятся павшие ниже некуда бродяги, он откопал настоящую жемчужину. Его даже не нужно обучать – каждая поза, занятая вроде бы случайно, просится на холст, каждый наклон светловолосой головы хочется любовно обвести кистью. Накаджима Ацущи – ключик, вовремя подобранный, отворивший целый клад возможностей и перспектив, которые жили в Акутагаве, но не были никуда применены в силу отсутствия нужного материала.       Чем был он ранее?       Пейзажи у него выходили неплохо, хоть и очень редко. Натюрморты он не любил, а импровизация не получалась достаточно реалистичной. Красивые пухлые женщины, которых он рисовал, были безликими и блеклыми, нежные молоденькие прелестницы вызывали брезгливость излишней скучной чопорностью, а властные мужественные воины навевали тоску и напоминали старые гобелены в древних замках, давным-давно никому не нужные. Юношей он уже пробовал рисовать. Получалось слишком пошло. Может быть, модели ему попадались чрезмерно откровенные, а может, он просто выражался слишком открыто как художник – в конце концов, с тем, что женский пол его не интересует, Акутагава смирился уже давно.       И вот этот мальчишка. Полный уже разбившихся надежд, растоптанный жизнью в не подошедшем ему городе, но боящийся вернуться домой. Желающий во что бы то ни стало выжить тут, цепляющийся за все, даже за Акутагаву. Готовый глотать пустую похлебку на обед в дешевом трактире, а потом бежать к нему и предоставлять свое тело, свою красоту в его полное (почти) распоряжение.       Он не умеет позировать, но иногда кажется, что в этом и состоит его прелесть. Движения его лишены распутного огня, но это не делает их менее чувственными. Слишком наивный и непосредственный, мягкий и добродушный, с самооценкой, за которую его хочется порой ударить – не больно, легонько, но ощутимо, чтобы выбить эти глупости из головы. С улыбкой, слишком теплой и доброй, словно он смотрит на другой мир, не тот, который видит перед собой Акутагава. Мир, где они оба никому не нужны, где все решают деньги, власть и его величество случай, а не стремление, воля к победе. Акутагава хотел бы показать ему свой мир, но зачем он солнечному, теплому мальчику. Он и без того до странного мастерски балансирует на грани слепой веры в окружающих и угнетения самого себя рядом с ними.       Когда-то еще на первых картинах, написанных с этой прекрасной модели, Акутагава понял, что хочет его – хочет себе, целиком, полностью, так, чтобы он улыбался лишь ему, и позволял ласкать свое тело не только на бумаге кистью. Он и сейчас думает об этом. Как хорошо бы сжать в объятиях, хотя бы просто коснуться, иметь право провести пальцами по изгибу шеи, по выпирающим ключицам, почувствовать вкус его губ, смотреть в медовые глаза и видеть в них отражение собственного желания.       Но этого никогда не будет.       - У меня есть невеста, - говорил мальчик, согласившийся из-за отчаяния позировать непризнанному, бедному художнику, - я надеюсь все-таки вернуться к ней. Но не сейчас, я не могу. Я должен хотя бы чего-то добиться, чтобы не было стыдно за потраченные на меня деньги отца. Она не заслуживает такого жалкого жениха, как я.       Это мир его не заслуживает. А вместе с ним не заслужил и Акутагава. Мальчик настолько прекрасен, насколько и недоступен. Как святая икона в храме, к которой он не смеет приложиться губами. Но которая продолжает озарять его теплым, безграничным светом, который он с готовностью пьет.       Огонь, жадность и мрачное отчаяние, выливающиеся то в слепую злость, то в творческие муки. Сейчас он водит кистью агрессивно, и дышит тяжело – устал, но упрямо продолжает, потому что мальчик перед ним слишком хорош, потому что в его глазах чувство, которое ни за что нельзя упустить, потому что такой наклон головы мог быть присущ лишь ангелам.       Гребаный слепой ублюдок. Он ведь не понимает, как его хотят, хотя и отвергает все намеки. Но сказать прямо – это лишиться такой прекрасной модели. И если его тело недоступно, Акутагава будет любить его образ. Будет ценить и возводить в абсолют то, что становится с ним самим. Ведь он как никогда отчетливо ощущает, ловит свой творческий рост. Только радуется ему недостаточно сильно.       Мазки все агрессивнее и вместе с тем – точнее. Он бьет в самую цель, с первого раза угадывает полутона и удивляется, как легко и быстро под его руками возникает шедевр. Нежнее и выразительнее, чем он думал, теплее и возвышеннее, чем он намеревался. Перед ним прекрасный, но недоступный ангел, чувственный, но не осознающий своей притягательности. Он слишком многое вложил в картину от себя, и это заставляет злиться, бояться и ликовать одновременно.       Акутагава задыхается в собственных чувствах и ведет себя суховато-раздраженно, не позволяет даже шевельнуться. Пусть ему будет дозволено хотя бы это!       Когда все закончено, он чувствует себя выжатым до дна. Он не хочет видеть этого мальчика, не хочет смотреть в его глаза – ему стыдно за то, насколько открылся в своей работе. Он злится на себя и на этого наивного дурака, мрачно отворачивает голову, когда Ацуши восторгается его работой и называет ее шедевром, раздраженно смахивает в щеки светлую прядку волос, которая снова и снова его касается, когда Ацуши что-то восторженно говорит.       - Спасибо! – тепло благодарит его глупая модель и… целует.       Невинно, в щеку, обхватив его голову обеими руками. Задерживает губы на секунду, две, втягивает носом воздух и на миг недоступный ангел словно снисходит с небес и падает в его руки.       Нет. Это лишь невинное объятие. Это выражение благодарности того, у кого ничего нет, кроме его шикарного тела и вопиющей наивности.       Когда-нибудь… возможно ли что-то, способное растопить несуществующий лед, швырнуть хрупкое создание в его руки, которые так и тянется схватить, сжать, жадно и откровенно?       Огонек свечи дрожит, красивое теплое лицо больше не выглядит ангельским, теперь оно как никогда ранее реально, и улыбка его земная, доступная, могущая принадлежать лишь ему одному.       Акутагава опускает голову. Он ощущает себя еще более хрупким, нежели этот мальчишка или даже их взаимоотношения.       Если нечто подобное и возможно, для этого нужно что-то совершенно чудовищное, что толкнет Ацуши в его объятия и, возможно, заставит проявить инициативу.