Пусть тебе вечно снится космос
17 апреля 2017 г. в 14:54
Леонард просыпается от собственного крика. Опять. Сейчас, в общем-то, его смена, но капитан строго приказал отоспаться и не шататься тенью по кораблю. Мол, рука дрогнет, отрежет что-нибудь не то и все «хана твоей карьере, друг». Спорить с ним бесполезно. Отдых нужен всем, даже машинам, тем более старым корабельным докторам. Леонард отправляется в свою каюту и забывается неспокойным сном, после которого не то, что выспавшимся, отдохнувшим себя не чувствуешь. МакКой ощущает смутное чувство вины за очередной невыполненный приказ.
В каюте темно и холодно. Контраст температур заставляет вздрогнуть, неуютно поежиться под тонким одеялом. Влажная простыня неприятно липнет к коже. По спине бегут мурашки. Он привык к кошмарам и собственным крикам. Привык к багровой крови, покрывающей канареечно-желтую форму и его рукава по самые локти. Привык, что, сколько не мыль и не три руки, эту кровь не сотрешь никогда, не простишь, не забудешь. Привык к чувству беспомощности и животного ужаса. Привык к одиночеству и боли. Доктор выпутывается из одеяла, одевается и плетется на мостик. Сейчас ему совершенно не хочется быть одному.
Корабль словно опустел. Затих, как затихает оживленный муравейник во время бури. Особенно это ощущение усиливается на мостике. Там как никогда уныло, серо и тоскливо, будто стоишь посреди кладбища. Чувство надвигающейся беды и черного беспросветного отчаяния не покидает ни на секунду. Доктор смотрит на осунувшееся лицо капитана Кирка. Вот кому должно быть тяжелее всех. МакКой только назвал время смерти и выкинул в открытый космос собственное сердце вместе с бездыханным телом, а капитану пришлось сообщать главнокомандующему Звездного Флота, говорить с родителями и… собственной командой, раз за разом заново переживая весь этот кошмар.
Леонард трет пальцами виски. Джим кивает другу в знак приветствия. Спок за его спиной поджимает губы, видимо рассчитывая, что никто не заметит столь эмоциональной реакции. Доктор снова окидывает мостик печальным взглядом. Он втайне надеется, что сейчас створки лифта раскроются, и оттуда покажется улыбающееся лицо кучерявого русского мальчишки. Но Павел Андреевич Чехов мертв. А вместе с ним, кажется, умерло что-то еще, что-то теплое и родное, что-то очень важное. Что-то, что заставляло всех смириться с пятилетним скитанием по открытому космосу. Всех, даже самого главного аэрофоба Федерации. Вместе с Пашей умерло что-то, чего не видно, но отсутствие этого ощущается отчетливо, заставляя неловко мяться у капитанского кресла в попытке спрятать за спиной дрожащие руки.
Одинокий Сулу за навигационной панелью смотрится странно, как-то неправильно. Сердце пропускает удар, и приходится прижать руки к груди, чтобы заглушить неприятное ноющее чувство внутри. Прошло много времени, но старпом так и не нашел замену гениальному мальчику со смешным русским акцентом и солнечной улыбкой. Наверное, капитан не отдал распоряжение, а Спок… просто не хочет видеть на этом месте кого-то другого. Да никто б и не смог заменить всеми любимого энсина.
Разве можно заменить того, кто одной своей улыбкой мог заставить ворчливого главу медслужбы, скептически относящегося к жизни, улыбнуться в ответ? Разве можно заменить того, кто мог поднять настроение, просто стоя рядом? Разве можно заменить того, кто знал все звезды во всех галактиках и мог на ходу придумать план спасения целой колонии, не хуже капитана? Разве можно заменить Пашу? Нельзя. Никто никогда не сможет заменить его. Доктор вздыхает, снова смотрит на пустующее место пилота-навигатора и возвращается в медотсек. Подальше от никому ненужных эмоций.
Кристина грустно улыбается, будто чувствует, что мысли ее босса сейчас не здесь. Не чувствует, а точно знает. МакКой кивает девушке и уходит к себе. Там, за закрытыми дверями кабинета, спокойнее. Он уже смирился. Точнее он каждое утро говорит себе это и свято верит, пока не приходит на мостик и не натыкается взглядом на сиротливо стоящее, пустое кресло. Глупо отрицать и на что-то надеяться, когда ты сам констатировал смерть. Когда сам закрывал остекленевшие, навечно распахнутые в немом ужасе, глаза. Глупо надеяться на чудо, когда каждую ночь просыпаешься в холодном поту от одного и того же кошмара. Потому что не справился. Не смог. Не спас.
Леонард не знает, как они пережили те первые дни без своего навигатора. Лично он не трезвел и практически не покидал медотсек. Пил. Отрубался. Приходил в себя и снова пил, пока не упадет. Джиму было сложнее. Он должен был ежедневно находиться на мостике, принимать осточертевшие уже соболезнования и смотреть в покрасневшие от слез глаза лейтенанта Ухуры. Собственно, это не мешало ему заливать образовавшуюся внутри пустоту алкоголем, но помогало держать себя в руках. Спок не вылезал из своей лаборатории, потому что такой эмоциональный дисбаланс команды он бы просто не смог вынести, и никакая медитация бы не помогла. Его никто не обвинял. Это было вполне… логично. Хикару перестал улыбаться и большую часть времени выглядел совершенно потерянным. Фотографию дочери на время заменило фото Паши, но в целом пилот-рулевой держался неплохо. Скотти пил, винил себя и продолжал облагораживать свою «железную леди». И если бы не Джейла и Кинсер он бы, наверное, сошел с ума в своем личном аду инженерной палубы.
Это была очередная миссия. Мирные переговоры, не предвещавшие ничего, но обернувшиеся адом для всех. МакКой встретил десант в транспортаторной. Кирк держал отключившегося Пашу на руках. К моменту их подъема на корабль он еще был жив. Леонард тут же рванул в медотсек, подготовил операционную, собрал вокруг весь свой персонал. Джим опустил Пашу на операционный стол и исчез. Когда Леонард понял, что крови слишком много и жизненные показатели стабильно падают, его накрыла паника. Он уже ничего не может сделать, только стоять и смотреть, как жизнь по капле покидает юного навигатора. Паша посмотрел ему в глаза и слабо улыбнулся. Мальчишка сжал горячую, липкую от его собственной крови ладонь доктора. Леонард прижал к себе бледное, обессиленное тело. «Только не плачь. Пожалуйста», — это последние слова, которые Паша успел сказать, нежно касаясь щеки Леонарда прохладными пальцами. Потом был судорожный последний вдох, упавшая вдоль тела рука и оглушающий крик.
В тот день доктор МакКой впервые понял, почему врачам запрещают оперировать близких, а потом узнал, что от боли сердце может разбиться совсем не гипотетически. Капитан же узнал, как громко можно кричать от отчаяния, и что молчаливый Боунс пугает его даже больше армии клингонов.
Без Паши корабль стал другим. Мертвым. Темным. Бездушным. И глупый страх доктора перед опасностями космоса только возрастал. Он не был уверен, что это вообще возможно. Однако, теперь, каждый раз, стоя перед обзорным иллюминатором, он чувствует, как легкие сковывает леденящий ужас, мешая сделать вдох, а ладони отвратительно влажнеют.
Когда слезы застилают глаза, МакКой прекращает пытать себя воспоминаниями. К черту! Этим он никому не поможет. Доктор растирает лицо. Боль, глухая и ноющая, так тщательно хранимая где-то внутри неделями, рвется наружу. Он воет раненым зверем, сидя на полу у собственного стола. Ударяется об стену головой, ругается сквозь зубы.По привычке на русском. Кажется, когда он срывается на крик, то пугает сам себя. Вот только остановиться он уже не может. Леонард сдирает руки в кровь, врезаясь кулаком в холодный металл стола. Он доктор, а не вулканец, который так легко контролирует свои эмоции. Он просто человек. Человек, которому не под силу это прощание, который потерял слишком много и слишком многих, и потеря юного энсина почти добило его очерствевшее сердце.
Кристина все слышит. В последние месяцы такое поведение и эмоциональное состояние экипажа не редкость. Она сама держится только потому, что в их смену должен быть хоть один трезвомыслящий доктор. Она не знает, сколько раз вкалывала капитану Кирку снотворное, не знает, сколько выданного ею успокоительного принимает Нийота, прежде чем по утрам отправляться на смену. Ей нужна секунда, чтобы решить, стоит ли нарушать уединение доктора. Медсестре кажется, что стоит, но только не ей.
Когда в кабинет входит капитан, он не то, чтобы сильно удивлен открывшейся ему картиной, но озадачен точно. Не каждый день можно увидеть скрючившегося на полу лучшего друга, который, словно ребенок, прижимает к груди колени, размазывает по щекам слезы, кривит красивое лицо и шепчет чуть слышно, изредка сбиваясь на тихие всхлипы: «не верю», «он не заслужил», «это моя вина». Тем более, когда этот друг не кто иной, как Леонард Горацио МакКой — чей скептицизм порой переходит в цинизм, отрицающий любые чувства не хуже Спока. Вот только доктор вовсе не такой железобетонный, просто казаться слабым не хочется никому.
Капитан знает — никто до конца не верит в случившееся. Даже он переспросил несколько раз, прежде чем прикрыть рот рукой, чтобы команда не услышала его испуганный вздох, когда Кристина только сообщила на мостик. Понимает, что, конечно, не заслужил. Разве мог хоть кто-то на этом корабле заслужить смерть? Особенно, кто-то такой, как их Паша. Кирк думает, что красивые не должны умирать. Джим так же знает, что ни вины доктора, ни вины Скотти в этом нет. Если кто и виноват, то он. Ведь он одобрил команду десанта, ведь мальчишка спасал его жизнь. Просто… некоторым людям суждено умереть. Даже таким добрым, честным и до зубовного скрежета наивным, как их энсин.
На ум приходят глупые слова утешения. «Ты не виноват». «Он сделал свой выбор». «Мне жаль». Все они казались такими жалкими и лживыми, даже вполовину не передавая всего того, что сейчас переживал экипаж в целом, и Леонард в частности. Джим сам выслушивал эти слова сотни раз за последние месяцы, и меньше всего ему хотелось, чтобы это же слышал его друг. Боже, они даже никогда не обсуждали отношения главы медслужбы и юного навигатора.
Капитан думает, что одно неверное слово, неправильно брошенный взгляд или неловкое прикосновение, и МакКой сорвется, окончательно растворившись в своей потере.Правда, вслух он никогда ничего не говорил.Раньше было не нужно, а сейчас Боунс его не услышит. Когда внутри взрываются эмоции, человек на время просто перестает существовать. Джим знает это, как никто другой.
Доктор успокаивается долго. Утирает слезы и позволяет увести себя в смотровую. По ту сторону открытый космос. И где-то среди звезд… Паша, мечтавший о нем с детства, обреченный остаться в нем навсегда. Судьба, та еще жестокая и беспринципная сука. Солнечный мальчик с гениальным мозгом, бесстрашный, упрямый, верный кораблю и своему капитану до последнего. Чертов маленький герой. Рвался в каждый десант, навстречу новым приключениям и опасностям. Что ж, дорвался.
МакКой снова чувствует, как к горлу поднимается ком, а слезы начинают душить. Он сжимает кулаки, стараясь унять дрожь. Сегодня он больше не собирается поддаваться эмоциям. Кирк кладет руку ему на плечо, а потом обнимает, забывая, что доктор терпеть не может «все эти нежности». Как и космос. Теперь уже неизбежно до конца своих дней.
В космосе нет солнца, но у «Энтерпрайз» оно было. Этому солнцу был 21 год, оно имело добрые зеленые глаза, непослушные, кудрявые волосы, малопонятный русский акцент и очаровательную улыбку. Их солнце звали Павел Андреевич Чехов. Он мечтал о звездах, о кораблях, обожал математику и любил рассказывать забавные истории о своей родной стране. И все, что от него осталось — это имя в базе Звездного флота, фотография на приборной панели у рулевого и металлическая «дельта», которую снял МакКой с ярко-желтой формы, чтобы хоть что-то материальное осталось на память. Он так и не смог счистить с серебристого металла багровые пятна застывшей крови.
— Пусть тебе вечно снится космос, малыш, — шепчет доктор, прислоняясь лбом к холодному стеклу.
Он отворачивается от бездушной черноты и отправляется в свою каюту. Ему надо умыться. Выпить, если еще что-то осталось, и лечь спать. Капитан не идет за ним — он уже сделал все, что мог. Доктор благодарен ему. Правда. Наверное, если б не Джим, он бы окончательно спился за эти месяцы. Вряд ли бы Паша этого хотел. Но разве мертвые вообще могут иметь желания? Они ведь мертвые. Их просто нет. Зато есть живые. И им надо заново учиться жить. Вот только МакКой, как врач, может авторитетно заявить, что жить без сердца невозможно.
Ничего крепче реплицированного чая в каюте нет. Леонард опускается на кровать. Он долго лежит без сна, уставившись в потолок. Это глупо. Как сказал бы Спок — человеческие эмоции глупы и нелогичны. И доктор бы ему обязательно поверил, если б своими глазами не видел, как старпом крушил собственную лабораторию, рыдая и проклиная всех, известных ему, богов. Наверное, именно в тот момент, когда он обрабатывал раны, сочащиеся зеленой кровью, и слушал тихие, абсолютно нелогичные, всхлипы, МакКой поверил, что Паши действительно больше нет.
Леонард вкалывает себе успокоительное и малодушно думает, что, может быть, стоит переборщить с дозой и уже не проснуться. Тогда этот кошмар кончится. А он больше не будет задыхаться, делая очередной болезненный вдох. И когда он откроет глаза по ту сторону, рядом, обязательно будет Паша, его можно будет взять за руку, обнять, пригладить мягкие кудряшки. Вот только это поступок труса. Леонард мог быть кем угодно, но трусом он не был никогда. Утро наступает, как и каждый день, звоном будильника напоминая о начале следующей смены.
Леонард открывает глаза. Ночью ему снился Паша. Живой, слишком настоящий, поэтому такие видения тоже приравнивались к кошмарам. После них совсем не хотелось жить. Доктор до сих пор помнит звук его звонкого голоса, а руки помнят шелк непослушных волос. За эти месяцы он должен был привыкнуть просыпаться с вновь вспыхнувшим чувством вины. После таких снов оно грозило затопить его, не давая вздохнуть. Он не уберег, не спас, не защитил. Это его вина. И пусть капитан никогда этого не признает, МакКой признал давно.
На этот раз они были в малой смотровой, после смены. Паша подстерег доктора у медотсека и почти силком затащил сюда. Мальчишка разглядывал проплывающие мимо звезды и, улыбаясь, рассказывал, как когда-то в детстве он часто видел во сне космос — бескрайний, неизведанный и очень опасный. Он всегда манил его. Это не сон, скорее давнее воспоминание. В нем энсин Чехов все еще улыбчивый девятнадцатилетний мальчишка, вечно взъерошенный и безумно любопытный, смотрит на Леонарда выразительными зелеными глазами и доверяет ему свой сокровенный секрет. Это было так давно, что теперь кажется просто выдумкой побитого жизнью и алкоголем подсознания. И от этого становится только тоскливее. Его воспоминания теперь совсем нечеткие. Размытые болью, запачканные невинной кровью…
На мостике непривычно шумно. МакКой видит остроухого гоблина за капитанским креслом, чуть дальше –Скотти с Ухурой. А потом в глаза бросается маленькая, казалось бы, незначительная деталь: место, которое было свободно несколько месяцев, теперь снова занято. Леонард не знает, больно ему или, наконец, легко. Он глубоко вдыхает и медленно выдыхает, успокаивая бешено бьющееся сердце. Внутри что-то неприятно ворочается, но МакКой легко глушит в себе зарождающуюся надежду. Новый навигатор совсем не похож на Пашу. Он не улыбается, не сверкает глазами, освещая все вокруг, и говорит на чистейшем английском. И это почему-то неожиданно раздражает, вплоть до желания врезать по сосредоточенной физиономии. Парень выполняет свою работу и не виноват, что, по мнению МакКоя, это место теперь всегда должно пустовать. Словно… памятник.
Доктор встает рядом со Споком, бесцеремонно хлопает Джима по плечу. Тот переводит на него взгляд бесконечно усталых, будто на вечность постаревших, голубых глаз. Доктор кивает, понимая без слов. Джим поступил правильно: у корабля должен быть навигатор, что бы там не думал его лучший друг. МакКой оглядывает нового пилота, до боли сжимая в руке ту небольшую серебряную брошь, что когда-то принадлежала Паше. Он поднимает глаза, смотрит вперед. Вглядывается в бездушный космос, снова стискивая, до побелевших костяшек, металлическую безделушку. Боль отрезвляет.
Павел Андреевич Чехов никогда не умрет. Он будет жить в сердцах тех, кто знал и любил его. Он не умрет.Красивые не должны умирать — так считает Кирк, и Леонард в кои-то веки вынужден с ним согласиться. Потому что Паша был не просто красивым жизнерадостным гениальным мальчишкой. Паша был солнцем. Его личным солнцем. Ярким, теплым, временами слишком болтливым солнцем всего корабля «Энтерпрайз». Видимо, пришло время и им убедиться, что в космосе солнца нет. Больше нет, мысленно поправляет себя доктор и возвращается в медотсек. На мостике ему больше делать нечего.
А там, корпя над очередным отчетом, которых скопилось немало за время его скорби, доктор вдруг понимает, что Паша не умер. Паша ушел в свою личную каюту, закрыл глаза и уснул. Он просто спит. И МакКой искренне надеется, что ему снится космос, в который мальчишка был влюблен с детства. И еще, может быть, иногда сам Леонард. Он опять будет недовольно ворчать, а парнишка солнечно улыбаться и болтать ногами, сидя на биокровате в медотсеке с очередной травмой. Хотя, нет. Пусть лучше ему снится один только бесконечный космос. Без всяких там недовольных жизнью старых корабельных докторов…