Катана и сердце

Тихий размеренный вечер в додзё, заполненном мягким предзакатным светом, не предвещал ничего худого для Арисавы-сенсей; как всегда бывало после тренировки с малышами, она задерживалась на работе, чтобы посвятить время себе. Она по-прежнему выступала на чемпионатах, готовилась к новой олимпиаде, да и вообще не забывала, что каратэ ― не просто ее работа и жизнь, но и перво-наперво ― путь к гармонии с самой собой. Арисава Тацуки по-прежнему не ладила с окружающим миром, предпочитая продуктивное одиночество в перерывах меж выступлениями на широкой публике. Удар, еще удар. Тацуки отрабатывала удары на груше, лихо орудуя перчатками, в которых сосредотачивала всю нерастраченную за день энергию. Поскольку последней у Тацуки всегда имелось с достатком, атаки воображаемого противника получались мощными, даже освобождающими. Да и выпускать пар таким образом для вечно взвинченной, бурлящей самыми противоречивыми эмоциями особы было нечто сродни ежедневной необходимости. За неимением по вечной близости одного весьма раздражающего ее субъекта, Тацуки приходилось стряхивать с себя накопившуюся на него злость самостоятельно ― этот Ичиго всегда поступал с ней так: наговорит по телефону всякой всячины, выплеснет ей на голову через смс-ки всё то дерьмо, в которое он в очередной раз вляпался, завалится к ней домой с Уже каким-нибудь фингалом, вывихом, переломом или раной, что наподдать ему сверху не представлялось возможности, а потом еще и пропадет на чертову пропасть времени, чтобы заявиться спустя как ни в чем не бывало и до первого слова схлопотать нетерпеливо дожидавшийся его хук в челюсть. По-дружески, так сказать, хотя от детской дружбы у них осталась одна иллюзия. Ичиго справедливо признавал, что друг из него вышел хреновый, а Тацуки по привычке не могла с ним порвать, вот так и мучились они который год подряд, хотя обоим уже за второй десяток перевалило. Внезапно старенький додзё тренеров Арисава вздрогнул, заставляя даже бесстрашную Тацуки оробело выглянуть за дверь тренировочного зала в ожидании увидеть не то руины города от очередного землетрясения, не то, как минимум, въехавший в строение грузовик. Однако «нарушитель спокойствия» и по совместительству разрушитель витрины со спортивным инвентарем оказался вдесятеро мельче надуманного грузовика, зато по сокрушительной силе тот не уступал самому страшному цунами. ― Ааааарррр!!! А ну постой!!! ― рыжей вспышкой он вылетел обратно на улицу, словно бы не заметив под собой груд разбитого стекла. Вслед за этим снаружи донеслись звуки нешуточной борьбы, несколько шальных выстрелов, топот убегающих с места происшествия ног и гул приближавшихся полицейских машин. Всё происходило настолько стремительно и впопыхах, что Тацуки так и не разобралась в инциденте до конца, как в додзё через выбитое окно поткнулась вновь яркая макушка и деланно наивным голоском поинтересовалась: а не помочь ли ей с уборкой? ― А не пошел бы ты, Ичиго?! ― в тон ему передернула Тацуки и, звучно скрипнув зубами, продолжила со звоном и нервами бросать осколки в мусорное ведро. Ичиго вспыхнул, но сдержался, чтобы не ответить колкостью на колкость, да и посылали его не в первый раз. Эта девчонка ― так точно раз триста, хотя если задуматься, то кроме подруги детства так топтать свою гордость Ичиго не дозволял никому. Впрочем, если копнуть глубже, он и Тацуки на то согласие не давал, но та просто брала и делала это: говорила ему самые несуразные вещи, глядя непременно прямо в глаза, ни капельки его не боясь, а еще откровенно плюя на его завышенное самомнение. Это для всей Каракуры он сынок главы самого влиятельного из клана мафии ― из Шиба, что наводили жути на конкурентов, внушали благоговейный трепет в души обывателей, а также бросали вызов соседствующим городам и тамошним группировкам якудза. Для Тацуки же Ичиго оставался тем же четырехлетним сопляком, которому она начистила нос на первом занятии в додзё, высмеяла за слезы и «маменькиным сынком» обозвала. Гадская Тацуки! Кучики, Шихоин, Айзен со своими кланами и кликами не выбешивали Ичиго подчас сильнее, чем издевательские насмешки Тацуки. Подруга из нее, мягко говоря, тоже была не суперская, но они привыкли делиться друг с другом самым сокровенным. Вернее, Ичиго привык, за Тацуки он как-то не поспевал уследить, где она говорила правду, где ее замалчивала, а где и вовсе эту самую «правду» придумывала на ходу, да так убедительно, что от ярлыка «тупоголовый осел» Ичиго приходилось избавляться мучительно долго, чуть ли ни с операционным вмешательством по реанимации его растоптанного высокомерия. ― Прости, ― сухо извинился он, берясь за сбор кусков стекла всё ж, ― этот мудак Гриммджоу никак не сдохнет! Урыл бы гада, если б не его дружки! Вечно стаей за своим вожаком таскаются, а шестеро на одного как-то не по-спортивному выходит. Согласна? ― По боку! ― буркнула Тацуки, усердно делая вид, что уборка занимала ее превыше всего. ― Тебе пофиг, что меня могли убить? ― с толикой обиды, огрызнулся Ичиго. ― Меня больше ремонт додзё заботит, чем твоя опять разбитая в месиво рожа! ― высказалась подруга и уничижительно ткнула пальцем в парня: ― Меня всё это достало, Ичиго! Эти твои бесконечные драки, потасовки, перестрелки, беспринципные поединки в «кто ― кого»! Улица ― не ринг, Ичиго, а ты ― не супергерой, чтобы постоянно ввязываться в неприятности! ― В неприятности?! Ты зовешь передел власти в городе «неприятностями»?! ― вскинулся Шиба. ― Да эти ублюдки вздумали шантажировать отца безопасностью семьи, как будто старику есть какое дело до нас, мне ― до смерти, а девочкам ― до безопасности… ― Так! Стоп-стоп-стоп! ― активно зажестикулировала руками Арисава. ― Уволь меня от подробностей ваших разборок. Твоя родня ― сборище самоуверенных эгоистов, отвечающих каждый за себя и каждый по-своему обороняющих клан. Может, Айзен и не в курсе таких особенностей Шиб, но мне-то дичь о вселенской любви не втирай! ― Она сердито скрестила руки на груди и снова грубо бросила: ― Причем тут мой додзё к вашей войне, спрашивается?! Какого ты вновь ввалился ко мне… вот, кровь опять у тебя! Ксо, Ичиго!!! Она рыкнула и унеслась куда-то в подсобку, чтобы вернуться за пару мгновений с аптечкой и «набором прикладного инквизитора». Ичиго насмешливо хмыкнул, но покорно улегся на колени усевшейся на пятки Тацуки. Она молчаливо вдевала простерилизованную нитку в вонявшую тем же медицинским спиртом иглу. Ичиго уловил резкий запах, когда девушка склонилась над его рассеченной кулаком Гриммджоу бровью и безжалостно, безо всякого предупреждения, плеснула спиртом из пузырька еще и на бившую кровью рану. ― Черт, Тацуки!!! ― взвыл Ичиго, закрывая лицо руками. ― Ты чуть в глаза не налила! ― Перетерпишь! ― его вернули в прежнее положение, больно сжав за подбородок, да еще и блеснув яростью в синих очах, чтобы предупредить не рыпаться и разом пригвоздить на месте. С Тацуки сталось бы и зенки выколоть иглой, но она «сжалилась» ― резко проколола кожу только на лбу и рывком сделала первый стежок. Шиба взвыл опять, но его мучения только добавляли градуса маниакальной улыбке удовлетворенной Арисавы. Она ненавидела его, точно, хоть и продолжала спасать. Специфически, конечно. ― Что-то не нравится ― топал бы к Орихиме! Это она вечно носится с тобой, ― не забывала она язвить меж делом. ― Или к папаше Урю отправился бы, коль не раз спасал зад такому же безмозглому братцу. ― Чё это мы безмозглые?! ― Потому что! Вечно лезете на рожон, ― процедила Тацуки сквозь зубы, ― сборище идиотов-переростков! И Чад ― туда же! Еще и Кейго с Козимой вовлекли в свои игры… Ичиго хотел было нахмуриться, но лишнее движение вызвало новое кровотечение, да еще и в ребра достался тычок от взбеленившейся Тацуки. Она требовала лежать смирно, раз уж он «приполз» к ней. Впрочем, вопрос об Орихиме так и оставался висеть в воздухе над ними обоими ― общая подруга, умница не меньше спортсменки Тацуки, да к тому же видная красавица, давно питала чувства к Ичиго, вот только о его стиле жизни знала в общих чертах. Будоражить ее невинное сознание рассказами о драках и убийствах не хотел никто, вот Орихиме и жила, словно в своем мире, сотканном из добра, радуг и единорогов. ― Я не хочу ее пугать, ― выдохнул Ичиго, морщась от неприятной процедуры «штопки». ― А меня значит пугать не жалко? ― поерничала Тацуки, заканчивая накладывать швы. В ее руках блеснуло лезвие перерезавших нить ножниц, но Ичиго зря не придал тому значения. ― Ну ты ― совсем другое дело. Ты в курсе всех моих разборок, да и сама не прочь помахать кулаками. К тому же ты ― сильная, тебя ― сколько не обижаешь, ты не заплачешь, да и вида крови не боишься. Хватит я однажды наткнулся на Орихиме, когда меня избили ― успокоительное пришлось покупать ей, а не мне. Так что… ― неопределенно повел плечами Ичиго и уставился в лицо подруги. Она выглядела непривычно тихой, задумчивой. ― Ты только что едва ли не «пацаном» меня обозвал. По-твоему, я должна преспокойно выносить все эти твои «кровь-мясо-кишки» и нахваливать тебя? ― В занесенной для удара руке острием оскалились ножницы. ― Э, что? ― недоуменно взметнул брови парень, но опять схватился за струйкой побежавшую на глаз сукровицу. ― Что?! Я вовсе не это имел в виду! ― Пшел вон! ― его не проткнули, но безжалостно спихнули на татами. Тацуки, рывком подорвавшись с пола, брезгливо одернула на себе запачкавшееся местами каратэги и угрожающе прошипела: ― Выметайся, чтоб духу твоего не было! ― И шваркнула дверью в зал так, что додзё второй раз сотрясло землетрясением. Последующие два дня она просто не выходила на связь. Вообще. Даже свет в окнах комнаты своей не зажигала. Но Ичиго и не трогал ее ― уже давно знал, что подруге нужно было время, чтобы отойти и произвести перестановку мыслей, возможно, она даже поняла бы, что что-то восприняла не совсем верно, а если не сумела бы в том разобраться сама ― он пояснил бы ей; Ичиго не такой и гордый как казалось на первый взгляд. Поначалу Ичиго не придал значения, что «молчанка» Тацуки перевалила далее за неделю, да и было ему не до этого: старик, как раз, навесил на него пару «мокрых дел» по укреплению авторитета клана, а потом предстояло еще по-быстрому припрятать трупы. Благо, похоронное бюро, владельцем которого являлись Шиба, в этом деле приходило на выручку как нельзя кстати. А тут и дружки Гриммджоу из якудза Айзена активировались, вздумали припугнуть Ичиго похищением его подружки, Орихиме, раз младшие дочери Шибы оказались за океаном и с довольно неплохой охраной из клана союзников Кучики и Шихоин. Словом, Ичиго закрутило в водовороте новых приключений еще на месяц, по истечению которого он узнал, что Тацуки бросила додзё на отца и уехала из города в неизвестном направлении, оставив для связи только новый номер телефона. Следовало ожидать, что отвечать на его звонки она не станет, и, признаться, Ичиго трогался умом, едва ли головой о стену не бился, не понимая, что «такого» он взболтнул, что терпение Тацуки наконец-то лопнуло и она окончательно послала его ко всем чертям. За ним водился такой грешок ― вторя подруге, он тоже резал правду-матку в лицо с той критической разницей только, что тормозов у него отродясь не имелось, и уж если Ичиго что брался говорить, то выкладывал до конца. За это более тактичный Урю неоднократно его журил и попрекал беспардонностью, а там и до опасений за судьбу клана добирался, что было неудивительно ― с таким-то взрывным и по-детски упрямым главой, как молодой Шиба. Ичиго благополучно слал кузена в «дальние дали», заново набирал на клавиатуре уже выученный наизусть номер и слушал протяжные гудки, прокручивая в мыслях точно мантру ту правду, что только Тацуки было дозволено вправлять ему на место мозги и чем-то попрекать. У нее это всегда получалось метко и без прикрас, обидно до глубины души и отрезвляюще, точно тройная доза кофеина. Дружба их с привкусом обоюдной горечи и соли от нещадных ударов и непролитых слез всегда встряхивала Ичиго, погрязшего в дерьме, что составляло его окружение и круговорот жизни. Дружба сродни прогулкам по минному полю или на грани убийства в состоянии аффекта, о, она щекотала Ичиго нервы, впрыскивала адреналин в кровь и до урчания в желудке вызывала голод. Он испытывал странную зависимость к девчонке, что годами была рядом и обращалась с ним подчеркнуто неуважительно, точно ведала, что Ичиго ― скрытый мазохист, испытывавший больное удовольствие от того, что пред ним не лебезили, не заискивали, не боялись и ничем пред ним не клялись. Ичиго скучал по всему этому… ― Ну? … и едва не перецепился на ходу, бесцельно бредя по вечернему городу, когда в телефоне наткнулся на знакомый, казавшийся ему утраченный голос. ― Цуки!!! Это ты?! ― Чего орешь? Говори, что надо или я вешаю трубку. ― По-по-постой! ― Ичиго замер посреди улицы в полной растерянности: о том, о чем и как он будет изъясняться с Тацуки он как-то не придумал заранее, а потому стал нести какую-то полную околесицу. ― Всё? ― устало зевнули на том конце по окончанию его пятиминутной жалкой тирады. ― Тогда пока. ― Не-не-не! Цуки! Погоди, еще не всё! Ты… Ты… Ты… ― Ну что еще? ― Я скоро официально стану членом якудза. Ты можешь… подсказать, какую тату мне сделать на всю спину? Ну, знаешь же, как там у нас принято… Клановые. Символические. А ты же неплохо рисуешь, и я подумал… ― Выбей себе на лопатках «Д. У. Р. А. К.» ― «Друг, умеющий разрушать абсолютные контакты»! А лучше ― наколи это себе на лбу, придурок! ― И бросила трубку. «Не понимаю вовсе!!!» ― Шиба зарядил телефоном в стену первого попавшегося дома и протяжно прорычал, рвя волосы у себя на голове. Сам черт бы не понял, что в голове у Арисавы Тацуки и почему она так запросто отвергла его дружбу? ― «Ксо! Ксо! Ксо!» ― Ичиго жаждал более подробных истолкований, а еще ― дуэли! Словом, о стену в тот вечер Ичиго разбил еще и башку, нарвавшегося на его дурное настроение Гриммджоу, а также бутылку бурбона, которую ему услужливо подставил папаша. Последнего волновал бизнес больше желаний наследника, и хоть Ичиго ничего против промысла якудза не имел, но для чего-то же родители назвали его от рождения «первым защитником», тогда как Ичиго ни черта никогда не защищал ― только отнимал и брал без разбору. Удовольствия, они такие ― могли захватить со страшной силой, стирая грани всего человечного, что было в нем, высвобождая наружу жадное до крови, до лидерства, до похоти, до чужого страха животное. Желания пробуждали в нем самые сильные инстинкты, которые приводили Ичиго, увы, к самым низким поступкам. И Тацуки видела его, как никто иной, со всех этих неприятных сторон. И Тацуки, наверное, имела право устать от него и его личин, устать настолько, чтобы безмолвно уйти, даже не сказав закадычному другу и простого «Прощай». Надежды на обратное можно было смело похоронить в какой-нибудь следующей могиле с трупом конкурента, но в дверь поместья Шиба впервые за столько лет неожиданно позвонил почтальон и передал молодому господину тоненькое письмецо. В нем Ичиго обнаружил рисунки: первый представлял собой сцену, в которой черная катана протыкала острием сердце насквозь, второй же изображал такую же катану, но сердце та заслоняла гардой, будто вбирая его в себя и оберегая от всего. Оба чертежа ― для татуировки, не иначе, ― выглядели потрясающе четкими, живыми. Казалось, Ичиго стоило бы только коснуться листа, как нарисованное лезвие обожжет его пальцы, и он забрызгает листы неприглядным красным, а Тацуки убила бы его за это. Художницей она слыла не худшей, нежели каратисткой, но на занятие живописью времени у нее не имелось ― спорт и забота о хреновом друге, видимо, здорово отнимали то. А вот с философией Тацуки явно была не в ладах, а может, совсем наоборот, и поэтому своими загадочными рисунками она, не вложив в письмо и слова, негласно требовала от Ичиго поисков скрытого смысла ее послания, и, наверняка, поиска самого себя. Выбор одной из татуировок предполагал явную борьбу противоположностей и граней человека, и парню пришлось потрудиться не мало прежде, чем определить заложенный в совет Тацуки подтекст, а также… с опозданием заметить ничем не прикрывавшуюся красноречивую адресную строку на конверте. Ичиго и впрямь был идиотом, если потратил столько дней впустую и не написал в ответ. Тем не менее, Тацуки промолчала, получив его. Видимо, нужно было ограничиться простым «спасибо», но Ичиго занесло, и он так живо расписал, как бурно протекала его жизнь, пока они не общались, что не сразу опомнился ― продублировал подобные восторги еще в паре последующих писем, неожиданно создавая традицию ― раз в неделю отправлять подруге в «пустоту» по письму. Эта своеобразная письменная обязанность держала его на плаву и помогала не впасть в неистовство за то, что его труды так открыто игнорировали. Всё-таки, написанные от руки, вдумчивые и где-то выстраданные словами, письма не являлись пропущенными звонками без души. Ичиго бы разозлился на такое поведение Тацуки, если бы от письма до письма не впадал в ничем не искореняемую растерянность и обволакивающее чувство страха. Ичиго боялся и заглушал это в себе, стараясь не думать даже, не то, чтобы произносить вслух ту опаску, по которой Тацуки могла и не ответить ему вовсе. Ни-ког-да. А она и не собиралась. Вырезать из памяти человека, который был рядом практически всю жизнь, оказалось неимоверно сложно, но Арисаве многое поддавалось: ее сила воли не сдающейся и бравшей непокоренные вершины спортсменки не вызывала сомнений, а значит, и новую цель она планировала преодолеть когда-нибудь. В самом деле, перелететь на другой конец света было не самой плохой затеей, да и по-своему интересной: Арисава за соревнованиями объездила полмира, и новый, неизведанный уголок Земли рассматривался ею как своеобразный вызов себе или ― менее пафосно: как перевалочный пункт на пути к чему-то другому, если ей придется уйти. Впрочем, она была уверена ― здесь ее никто не стал бы искать. Этот «никто» презирал страны третьего мира, да и вообще был настолько высокого мнения о себе, что дальше своего носа ничего не видел. Мир с легкостью подминался под него, несогласным же Ичиго вбивал свою истину кулаками. Независимый и одинокий, он вырос в семье, однажды лишившейся центра притяжения и человеческой теплоты, а потому мировоззрением отличался циничным, эгоцентричным, угрюмым и бесцельным. Обладая потрясающей душой и достигший нечеловеческой силы, он был рожден для чего-то большего, нежели просто убивать на заказ, ради удовольствия или из-за жажды крови. Поговаривали, что Шиба вели род от древнего клана благородных самураев, и в той эпохе ― кто знает? ― Ичиго мог бы стать славным героем, а не бесславным ублюдком, каким судьба вылепила его здесь и теперь. Но что толку от сожалений по топившему собственноручно другу? Он давно не слышал Тацуки, хоть слушал с завидной регулярностью. Зачем-то таскался к ней в додзё. Доставал с бессодержательными разговорами. Присылал лишенные здравого смысла сообщения. Вел себя чем дальше ― тем больше неадекватно и дико, разрушая созданную годами связь меж них, становясь из необходимого навязчивым, из интересного ― однотипным, из близкого ― непонятным, далеким, потерянным… ― Эх, Ичиго-Ичиго, ― вырвалось невольно из груди со вздохом, и Тацуки поймала на боксерскую перчатку росу, несмотря на то, что за стенами додзё жара достигала полсотни градусов. ― Ты единственный раз оказался правым и то только в том, что друг из тебя никудышный. ― Не говори так категорично, ― донеслось со стороны входа, ― люди способны меняться и даже удивлять. Каратистка, занимавшаяся под венец дня, как всегда, наедине, всё же привычно, без испуга, обернулась: она узнала голос, но не сразу поверила в представшую глазам картину. Рыжий цвет волос слепил почище апельсинового солнца, а слух сотрясало тихое шуршание нервозно сжимаемых в руке листов. С Тацуки будто кто играл, искажая действительность, и путая прошлое с настоящим. ― Зачем ты приехал? ― безучастно спросила она, хмуря лоб, дабы не пощуриться не дай бог от радости от такого ей явления. ― Мужчина с татуировкой катаны ― это, прежде всего, борец за свое дело. Его друзья ― это те, кто поддерживает и помогает в осуществлении его цели. Его жена — это человек, который способен самоотверженно поддерживать его и ни в чем не упрекать. Если владелец такой тату находит великую цель и людей, способных его понять, он может добиться невероятных успехов. Но, если владелец такой тату одинок и не имеет цели, он способен разрушать все вокруг себя и в результате скатиться на самое дно жизни. Ты это имела в виду, когда прислала мне свои чертежи? ― Ичиго протянул Тацуки творения ее рук и уточнил: ― Ты хотела, чтобы я решил, готов ли стать истинным воином и какова моя цель, верно? Девушка неопределенно пожала плечами, перекладывая наброски на низкий подоконник, на котором хозяйничал ветер и которому было не жаль отдать свою давешнюю «мазню». ― Почему ты не отвечала мне? ― В руки Тацуки с ходу лег новый вопрос и новая стопка бумаг: на этот раз она представляла собой связанные конверты, подписанные рукой незваного, но хорошо известного гостя. Арисава равнодушно хмыкнула на такое подношение и призналась, не таясь: ― Снова читать о твоих новых «подвигах», кому и когда ты всыпал, сколько золота отжал и какую по счету новую подружку нашел для себя и своей компании? Неинтересно. Я сжигала твои письма, едва дочитывая их до конца. ― И всё же, это зацепило тебя, не так ли? ― Ичиго не остался в накладе и более ― с наглой ухмылкой попенял: ― Ты ведь подметила всё, чем именно я хотел тебя достать… ― …как подметила и то, что ты не оставил своих попыток мне писать! ― подчеркнула Тацуки и гордо вскинула подбородок, невольно оскалив зубы. ― Не очень походило это на то, чтобы я начала кусать локти, что оставила тебя, а ты ― что сам решил от меня отказаться. ― А надо было? ― с подвохом спросил парень, делая к ней шаг. Его взгляд неожиданно смягчился, он чуть склонил голову набок и усмехнулся без присущего ему нахальства: ― Мне нужно было перестать писать, да? Тацуки отвернулась от него, раздраженно скрещивая руки на груди. ― Мне всё равно. Я просто делала ставки на сколько тебя хватит и когда твой тупой мозг наконец поймет, что мне по барабану чьи-либо бравада и хвастовство, а каждый новый удар, пропущенный тобой, вызывает во мне истеричный смех и рьяное желание врезать еще, чтобы ты перестал позволять себя бить! Т-т-тряпка, ― зажмурилась и прошипела она сквозь зубы, не заботясь особо, услышат ее или нет. Ичиго оторопело глядел на ее содрогавшиеся от злости плечи и сам не мог разобрать, чего хотел больше: возразить Тацуки тотчас, рассказать, что он давно стал лучше, или признаться, что вел себя с ней как пятиклассник ― сообщал о своих «боевых ранениях» только затем, чтобы она пожалела его, прониклась им, чтобы начала свои бесконечные нравоучения и, забывшись так, не смолкала еще пару часов, а он бы просто угукал ей в трубку или с усмешкой встречал ее гневные смс-ки, в которых она писала, что лучше бы сама разобралась с теми, кто поколотил его, или, напротив, с противоестественной ей заботой подсказывала, какой мазью или таблеткой спастись от той или иной напасти, а еще так сердито и настойчиво требовала, чтобы он показывал свои раны врачам и не полагался на отца-гробовщика… Ноги сами подвели Ичиго к девушке; он бесшумно оказался за ней, потому как она с неожиданности вздрогнула, едва его руки легли поверх ее плеч. ― Ты волнуешься за меня. ― И не вопрос, и не утверждение, и губы Ичиго хотели бы растянуться в надменной улыбке, но сердце щемило от сладкой боли, и эта боль будто на нитях удерживала каждый мускул на его лице в полной серьезности. ― Еще чего, ― передернула плечами Тацуки, сбрасывая дружеские объятия и вновь уходя от него на пару шагов, в темный угол додзё, куда не доставал свет и проницательный взгляд карих глаз, выкупавших ее подчас на раз, словно бы Тацуки со всей ее противоречивой природой можно было так запросто разгадать. Это ранило, это сокрушало, как таран ― в веках выстоявшие стены. Ее тихо окликнули: трогать в возведенном незримом укрытии, в раковине, которую Тацуки привыкла таскать на спине, не стали. И в знак благодарности за такое участие к ее свободе, за такое уважение к ее силе, не обернуться Тацуки не могла, а когда обернулась, то тут же напоролась взглядом на заточенное лезвие черной катаны, что, обрушиваясь куда-то вниз, замерла в роковом полете. На бронзовом полотне поджарого тела. Прикрывая собой столь хрупкий человеческий хребет от шеи и до линии брюк. ― Я подумал, что «Д.У.Р.А.К.» слишком, эм, временное, что ли? Вдруг ты изменишь свое мнение обо мне, а татуировка ― это же на всю жизнь. Ичиго хотел было повернуться полностью, чтобы пояснить свой выбор, но ему не дали ― удержали робкими прикосновениями к лопаткам и взглядом внимательно изучающих послание глаз. Последние пропекали до самых печенок, заставляя сконфуженно ежиться и покрывать спину бисеринами испарины. ― Я… ― парень продолжил заметно менее уверенно. ― Я долго думал, почему ты прислала два эскиза. Затем стал копать информацию, пытался найти сакраментальный смысл в объединении «катаны» и «сердца». Катана не просто оружие ― это символ чести своего владельца, и такая татуировка предъявляет высокие требования к тому, кто решится украсить ею свое тело. Однако если катана пронзает сердце, это обозначает, что владелец такой татуировки честь ставит превыше, чем чувства, и будет служить своей идее даже, если для этого придется пожертвовать чем-то дорогим. Если же катана расположена рядом с символом сердца, это означает, что главное для человека ― это любовь или любимый человек. И за него или нее он готов отдать жизнь… У Тацуки дрогнули пальцы и вмиг превратились в лед, обжигающий кожу. Ичиго повернулся к ней, замороженной и завороженной его откровенным толкованием, чтобы взять эти ее вечно мерзнувшие ладони в свои и наконец согреть так, как прежде ему никогда не дозволили бы. Ичиго прижал руки Тацуки к своим губам и отдал ей весь жар своего дыхания. — Я не эгоист, — скользнул голос следом, утекая обреченным вздохом меж девичьих пальцев. — Больше нет. У меня есть за кого отдать свою жизнь… — …это хорошо, — незамедлительно, так быстро поддержали его, что Ичиго подумал — ослышался. Тем более, что Тацуки отвела свои горящие глаза, а после и вовсе опустила голову, убрала руки. — Знаешь, Ичиго, — ее голос выдался таким глухим, что Ичиго не сомневался — речь ее ему грезится. — Если владелец такой татуировки достаточно сильный, волевой человек, который стремится к самосовершенствованию и серьезным благородным целям, то «катана» придаст ему сил и уверенности в борьбе с превратностями судьбы, поможет в достижении цели. Если же человек морально слаб, завистлив и эгоистичен, то эта тату лишь усилит его бессмысленную агрессивность и разрушит его жизнь!.. — Она вновь посмотрела на друга. С беспокойством, точно. — Ты уверен, что справишься? Мне совсем не хочется радоваться, когда ты получишь по заслугам… Шиба чуть сдвинул брови, но лишь это выдало в нем мимолетное сомнение — уже через миг он твердо кивнул: — Я справлюсь, обещаю. Тебе больше не придется ни беспокоиться, ни краснеть за меня. Цуки… Он взглядом попросил разрешения обнять ее и, не рассчитывая особо на согласия, вдруг получил полукивок. Подруга вся сжалась в комок, оказавшись в его руках, будто одеревенела враз, и только ногти ее, впившиеся в черное лезвие нарисованной катаны, казалось, продолжали ход, резали плоть. — Цуки? — позвал Ичиго ее снова ласково и в то же время так обыденно. — Ты сказала, что не хочешь радоваться, если я умру. А чего же ты на самом деле хочешь, скажешь? — Чтобы эта катана оберегала тебя всегда и везде, — ударились слова ему в грудь. — Чтобы у тебя хватило храбрости и сил призвать ее из-за спины, когда ты попадешь в самую безвыходную переделку. — Вот как, — усмехнулся блаженной радостью Ичиго и, сжав в объятиях Тацуки посильнее, подтянул ее к себе, чтобы запечатлить свое первое из бесконечных «спасибо» на ее губах. Ее ногти продолжили жадно царапать ему спину, норовя извлечь меч прямо сейчас и, видимо, прикончить Ичиго на месте от подобного самомнения, но он равнодушно воспринимал боль. Улыбался в поцелуй. Настойчиво стягивал с ее плеч рубашку каратэги, медленно распутывал бинты, утягивавшие ее грудь… Тацуки неохотно подчинялась, кусала смеющегося до крови, пыталась не то почеркать, не то выдрать нарисованное сердце, что ныне и навечно оберегалось за гардой чернильной катаны. Тацуки не могла теперь так запросто забрать его себе: она наконец-то чувствовала силу в Ичиго, его стержень. Тацуки отчаянно хотела перестать ассоциировать этого парня с обнаженным и ощетинившимся против любых врагов мечом… а себя — с его ножнами. Ведь любой, даже самой свирепой и неугомонной, катане требовался покой и отдых в бархатной бездне дорогого футляра, а Тацуки ведь совсем не бархатной была, а колючей, и меньше всего подходила на эту роль. Но... она могла попробовать.