past

      До ужаса хотелось хорошей пиццы с настоящим сыром, пасту карбонара с красным луком и посмотреть на пламенное жёлтое солнце через тёмную линзу очков.       В Японии еда была слишком специфичной, люди — слишком покорными. Хотелось домой. В особняк Гокудера с вечно ругающимися поварихой и садоводом, к тёплой ладони отца, ерошащего волосы, к запаху дома, такому родному, сладкому и притягательному. Или к дону Тимотео, послушать его старческий, хриплый смех на очередную доисторическую шутку Амато. Обмазаться кремом против загара и валяться у бассейна с какой-нибудь симпатичной брюнеткой, чтобы та оставляла красный след на его шее и груди, широко разводила длинные ноги и локтями подпирала пышную грудь. Хотелось хотя бы просто в Италию, услышать родной взбалмошный тон проходящих мимо торговок, широко улыбнуться туристам и размахнуть руками в каком-нибудь традиционно-итальянском жесте.       Япония Гокудере не нравилась. Большие бетонные стены давили, казалось, что даже такое нужное солнце над этой страной не всходило: кругом была только духота, пыль и ультрафиолетовые лучи, иногда мимо проезжали велосипедисты и другие извращенцы. Всюду пахло бумагой, рисом и рыбой. От девушек тянуло невнятным страхом — они шугались от малейшего шороха и сразу тянули руки к сумкам, то ли чтобы прижать её посильнее к телу, то ли чтобы достать газовый баллончик. Дурацкие приставки к именам вызывали больше раздражения, чем вопросы одноклассников о том, платит ли Хаято японские налоги.       В этом огромном городе одиночества хотелось утопиться. По рукам связывала только Вонгола и хрупкое положение сестры в мафиозной индустрии. Будь его воля, покатилось бы всё в самую жаркую печь, включая и так надоевшие за несколько японских лет хаси, и бумажную волокиту отчётов. И очки, ушками давно натеревшие кожу, и обязательства, и даже этот приторный тон, которым приходилось со всеми разговаривать. Душа требовала свободы и качественных продуктов, а на деле перед ним который вечер подряд стояла сомнительного происхождения лапша и выбор между тем, чтобы повеситься сегодня и забить на долбанные отчёты, школьную домашку и неугомонных детей, и тем, чтобы сделать долбанные отчёты сегодня и завтра, дабы не подставить Десятого перед Девятым, выкроить время на выходных, а там уже и повеситься.       Рядом стандартно маячил Ямамото, что-то напевая себе под нос. Он то хмурил брови, то расплывался в улыбке, то шипел, прикладывая палец ко рту, а иногда вытягивал и без того длинную шею и заглядывал через плечо Хаято в тарелку. Он должен был тренироваться, подтягивать учёбу или, на крайний случай, который Гокудера ненавидел всей душой и сердцем, играть с каким-нибудь таким же полоумным в бейсбол на школьном дворе, но Такеши просто баловался перочинным ножом и не терял надежду, что Хаято похвалит его лапшу. Или его самого. Или они смогут пойти прогуляться где-нибудь, поесть мороженого, сходить в кино, подержаться за руки в парке. Но Гокудера только смерял взглядом медленно распухающие макаронины.       — Ты так меня достал, Ямамото. Я не могу себе представить, чтобы что-то другое меня бесило так же, как и ты.       Ямамото раздражал до белого каления. Он выглядел обычным японцем: тёмная кожа, тонкие волосы, узкие глаза и устойчивый запах риса. Но сам он, душевно, был больше похож на австралийца или парагвайца. Эта неопределённость сводила с ума и топтала спокойствие своими маленькими тяжёлыми ножками.       Такеши хлопал его по спине, когда Хаято со злостью выкидывал опустевшую к концу дня пачку сигарет, волшебными движениями разминал затёкшие плечи после четырёх часов сидения за бумажками, улыбался, поддерживая, когда становилось совсем тяжело.       Они могли бы стать хорошими друзьями: вместе тусоваться, ходить к Десятому, на пару смотреть премьеры. Но Хаято видел, как Такеши на него смотрит. Он видел, как Ямамото щурил глаза, стоит только ему увидеть Хаято с девушкой, которую он с утра провожает с порога, небрежно пачкая её щёку поцелуем. И как Ямамото на вечеринках отшивает знакомых и наблюдает за тем, как он устало потирает глаза и давит из себя доброжелательную улыбку, стараясь выглядеть бодро. Такеши просто смотрит, ничего не предпринимает, что только к худшему. Руки чесались прижать бейсболиста к стене и прошипеть ему в лицо, что ничего между ними не будет, прекрати вести себя так, будто мы давно супружеская пара. Может быть, несколько раз ударить в лицо или солнечное сплетение. Тогда бы между ними всё наладилось.       Такеши заглядывает через его плечо в тарелку и в очередной раз грустно цокает языком. Лапша распухла окончательно и теперь её только на выброс. Гокудера про себя думает, что изначально этой лапше только и место, что в мусорке, но вслух не говорит. Почему-то оскорблять Ямамото по поводу еды не хотелось. Хотелось тихо выдохнуть и провалиться в мир, где Ямамото в него не влюблён, Савада признал за собой место Десятого и сам заполнял свои отчёты, а сам он в Палермо искал русалок на дне морском и ни о чём, что его не касалось бы, не думал.       Ямамото совсем глупым не был, только немного, и то, когда дело касалось математики, мафии или Хаято. В остальном он отлично справлялся со своей жизнью, наблюдая исподтишка за Гокудерой, слабо краснея скулами, когда тот замечал. Большие ладони прячутся в карманах или на затылке, когда Хаято спрашивает, сколько ещё придурок будет на него пялиться.       Такеши хотелось задушить собственными руками за то, что сердце у него болит, но за маской улыбки этого не видно. За то, что он так понимающе хлопает по спине и предлагает помощь, как будто Гокудера не в состоянии сам справиться со своей работой. За то, что так зло провожает девушек Гокудеры глазами и всё равно продолжает оставаться по уши влюблённым придурком.       Хаято и не знает, за что его можно было полюбить. За невозможно отвратительный характер и беспочвенную ярость? За испачканную кровью короткую биографию и ни чуть не лучшее будущее? Или за желание утопиться от всей этой окружающей суеты абсолютного хаоса? За что?       — Зато, Хаято, ты меня не забудешь, — говорит Такеши и улыбается, чуть сщурив глаза.       Хотелось в Италию.

***

      Хотелось положить руку на плечо Ямамото и сжать его.       На похороны Такеши потратил не меньше нескольких сотен тысяч йен. Белые лилии, разбросанные повсюду, мешались ногам и немного отвлекали внимание от общей скорби. Монах произносил речь правильно поставленным голосом и останавливался в нужных моментах, чтобы дать пришедшим с тоской вздохнуть и глянуть на ледяное лицо старика Ямамото.       Ледяное. Холоднее, чем была ладонь Такеши, сжимающая собственную коленку. Холоднее, чем его взгляд, направленный в пустоту. Холоднее, чем окутавший Японию в январе снег.       Они здесь давно не были. И уже сто лет не собирались всеми хранителями в одном месте. Даже Хибари Кёя пришёл, надо же.       Да и… Лучше б не собирались, если теперь их будут объединять только такие вот дни.       — Хаято, теперь у меня нет никого, дороже тебя. — Ямамото смотрит Гокудере в глаза, сжимая кулаки в карманах пиджака. На лице ни грамма от старой улыбки.       Хотелось провалиться под землю.

***

      Хотелось принять полуторачасовую ванну, выпить залпом стакан виски и утопиться.       Холодные капли стекали вниз по пояснице и замирали на копчике. Ямамото стоял рядом, такой же промокший до нитки, и смотрел куда-то перед собой. Тсунаёши говорил о новой поставке оружия, которая благодаря их дуэту всё-таки удалась, за что огромная, от всего сердца, благодарность, ребята, можете первыми попробовать новые пушки, когда согреетесь и оденетесь в чистое, мы же всё-таки семья.       Хаято и сам не знает, когда он стал с Такеши дуэтом, в какой именно момент их “Гокудера и Ямамото” стали неразделимым целым на любом задании. Так закрутилось ещё тогда, в самом начале, когда от мафиози в них даже слова не было, одни пустые амбиции с намёком на индивидуальность. И теперь, вот они, всегда вместе. Чуть ли не под руку по одному пути, вдвоём. Десятый, наверное, так смеётся над ними.       Цепляясь ухом за отдельные слова Савады, Гокудера пробирало дрожью всё по новой. Он же вроде стал правой рукой Тсунаёши, потому что тот не был похож на Занзаса и дона Гокудеру, отца Хаято, так почему же сейчас всё это так сильно похоже на очередное Рождество в его особняке на севере Италии? Будто никогда и не уезжал оттуда, просто на несколько лет попал в мир, где мафия является чуть ли не полицией для хороших людей. Но это ведь не на самом деле. От того и интереснее, и страшнее. Каким же зверьём они стали, Святая Мария.       Старый Такеши, ещё тот, до шрамов и гробов, был, на самом-то деле, хорошим парнем. Он с натяжкой нравился Гокудере. Глупый, улыбающийся, не теряющий надежду, наивный, как котёнок. Старый Такеши смущённо опускал глаза и краснел скулами, когда Хаято снимал с себя футболку при нём или, чуть пьяный, касался его плеча своим, чтобы не упасть. Такой милый, что сердце невольно зажималось в этой своей непробиваемой клетке. Такого Такеши хотелось обнимать и не давать возиться в дерьме, в котором остальные кипели так долго. А сейчас Такеши — стоит, облизывает Хаято взглядом. Трогает его глазами за шею, плечи и задницу. Ментально водит своим членом ему по губам. Улыбается нахально, грозно, соблазнительно, как улыбаются настоящие киллеры. Правильно когда-то говорил Тсунаёши, что это страшное слово. И правильно, что Реборн его обрывал: слово не страшное, страшные сами люди. Те, кто понимают, что им нечего терять, и пытаются брать от жизни по полной.       От изучающего взгляда Такеши на себе хотелось утопиться. Тёмные глаза сжирали каждую клеточку его тела, переваривали и возвращали в руки. И ладно бы, если б только сегодня, ведомый лихорадкой или какими-нибудь наркотиками, но так было постоянно. День за днём, когда они находятся рядом.       Хаято и не помнит, когда на место улыбчивого придурка пришёл этот, новый Такеши. Который воспользуется и глазом не моргнёт.       Такеши подходит близко к нему, так близко, что это уже непозволительно, как только их оставляют в комнате вдвоём. Он касается носом волос за ухом Хаято и шумно вдыхает запах. Гокудера чувствует его возбуждение каждой клеточкой своего тела. Ну и куда делся старый Ямамото?       Гокудера немного по нему скучает. Он скучает по тёплой ладони на своих плечах, когда заебался так, что сил даже на дыхание не хватает, по бодрящему не хуже кофе взгляду, по улыбке доброго старика на молодом лице без шрамов и морщин. Этого придурка не хватало — Хаято стыдно это признавать. От того Такеши веяло уютом и спокойствием, глупостью, детством. На его счастливых горячих улыбках можно было жарить омлет, а ямочки в щёках явно собирали солнечную энергию, на которой тот работал, как на батарейках.       Такеши кладёт широкую, просто огромную ладонь на грудную клетку Хаято и считает удары. Раз, два, три, четыре, пять… Он улыбается и прижимает длинные пальцы сильнее к мокрой ткани, Гокудера чувствует их жар через рубашку, которая, кажется, сейчас воспламенится.       — Ты переходишь все ёбаные границы, Такеши, — шипит Хаято, когда Ямамото проводит длинную полосу языком от воротника рубашки до уха.       — Просто давай потрахаемся. Я отъебусь, обещаю.       Такеши взрослый, умный, расчётливый. Идеальный киллер, как и предсказывал Аркобалено. Гокудера ненавидит его таким видеть. Ненавидит чувствовать его на своей коже. Ненавидит смотреть в карие глаза и видеть там только желание потрахаться. Нет никаких эмоций, даже жажды крови нет, нет любви к семье, нет бесконечного желания защищать, только потрахаться. Засунуть свой член в Гокудеру и кончить внутрь. Где очищающая сила дождя?       С этим уродом спать не хотелось из принципа. Хаято чувствовал себя солдатом, не сдающим кусок Родины врагам. Как будто отдавал честь былому Такеши. Мол, ему не дал себя трахнуть, тебе, придурок, и подавно. Конечно, Такеши он говорил, что это отвратительно — трахаться с членом семьи. Это извращение. На улыбки Ямамото в сторону Рокудо и Хибари он старался не обращать внимания, потому что те парни в принципе отбитые на голову, что о них, о психах, говорить?       Как будто сам не был психом. Как будто кто-то в их чёкнутой семейке был хотя бы на пятьдесят процентов вменяем.       Ямамото спускается ладонью вниз по груди, проводит ладонью по напряжённому животу и пряжке ремня, длинными пальцами сжимает член Гокудеры.       Хаято буквально чувствует, как его пробки выбивает, как шестерёнки начинают крутиться в другую сторону. Не от того, что Такеши весь из себя такой сексуальный — Гокудера давным давно перерос этот возраст, когда не можешь удержать член в штанах — а от того, что мужчина рядом с ним, так нагло хотящий его выебать, немного, какими-то чертами, похож на Такеши Ямамото из Токио, улыбчивого, наивного придурка.       — Ты же хочешь не меньше меня, Хаято. — Голос Ямамото с рычащими нотками. Член дёргается, и это чуть ли не самый постыдный момент в жизни Хаято, но он привык. Такеши так делает не в первый раз. — Давай сделаем это. Я клянусь, ты кончишь так, как никогда в своей жизни не кончал…       — Ни с одной своей бабой, да? — хмыкает Хаято и скидывает с себя руку, отходя на несколько шагов.       Это было отличной стратегией: напоминать Такеши, что он любит Хаято уже кучу лет, а Хаято — всё та же неприступная крепость, единственный человек в Италии, который не согласится с ним трахаться ни за деньги, ни за наркотики, ни за авторитет. Просто потому не согласится, что не по нему скучает и не по нему матом ругается сердце. Не по нему ночные посиделки с бумажками и алкоголем стали отдушиной. Не по нему скурены эти миллионы сигарет. Не по нему хотелось в приступе оргазма водить руками. Не по нему.       — Твои бабы внизу пищевой пирамиды, в то время, как мы с тобой на вершине. Ты просто жрёшь травоядных. — Ямамото пожимает плечами и стягивает с себя галстук, расстёгивает рубашку. Не соблазняя, а просто так.       — Даже они не такие жалкие, как ты.       У Хаято болят скулы от того, как сильно он их напряг. Сердце ноет и плачется, когда Ямамото бросает короткий, полный злости, взгляд и тянется к кобуре на поясе.       — Следи за словами.       Гокудера не спешит выходить из комнаты, пропахшей дождём и порушившимися ожиданиями. Девятый явно ожидал от их поколения не того, что каждый хранитель посчитает нужным потрахаться в его кабинете или хотя бы поговорить об этом. Он заглядывает в нижний ящик стола, теперь принадлежащий Саваде, и достаёт оттуда открытую бутылку джина, пустую наполовину. В стакане жидкость нежная и переливающаяся, во рту у Хаято — жгущая и раздирающая. От этой невозможной жизни хотелось утопиться. Или позволить себя убить.       — Я просто не понимаю, почему. — Ямамото мёртвым грузом падает на кожаный диван и вертит в руке пистолет, разглядывая его как в первый раз. — Ты же всё знаешь. И про мою детскую влюблённость, и про то, что мне свет без тебя белый не нужен. А ты даже потрахаться отказываешься. В тебе не осталось ни капли милосердия, верно, Хаято? — Мужчина поднимает глаза на глаза Гокудеры.       — Я тебя не люблю. — Хаято машет головой и наливает себе в стакан ещё джина. — Я люблю не тебя.       Ямамото рычит. Гокудера слышит, как предохранитель пистолета щёлкает, но ему не страшно. На секунду в глазах Такеши он видит старого Ямамото, влюблённого в него, а не в свою внутреннюю пустоту.       И в этом так страшно признаваться самому себе даже спустя миллионы пропущенных мыслей в голове. В том, что он любит Такеши.

***

      Хотелось кончить, пить и убить кого-нибудь.       Итальянка сосала неплохо, практически хорошо. Она — одна из девиц личного красного фонаря Вонголы, Умихана. Там только таких и держат: с длинными ногами, волосами, уложенными дорогущими средствами французской косметики, в скромных платьях Шанель, пахнущих весной и разлукой. Эта итальянка — Хаято нравятся её глаза и ключицы. Ему не нравится её помада, рваными следами остающаяся на члене.       Итальянка смотрит Хаято в глаза, когда членом натягивает щёку или когда высовывает язык, широким мазком следуя от яиц к головке.       На её месте хотелось Такеши. Хотелось почувствовать на бедре его мозолистые от биты руки и на шее его тонкие губы. Хотелось почувствовать его запах: пыльный, отдающий потом и добротой, наивной любовью.       Хватило же ума влюбиться в того, кого вернуть невозможно даже с помощью самых умных механиков и врачей мира. Грёбаная базука десятилетия не возвращала туда, куда так безнадёжно хотелось. Только вперёд кидала, где темнота и тишина, где он никогда не встречал тридцатилетнего с копейками Ямамото. Наверное, это хорошо. Если бы он увидел ещё более морально запущенного Ямамото, он бы, по прибытию, застрелил его к чёртовой матери, чтоб не позорился.       Итальянка сосёт яйца и дрочит рукой. В её карих глазах Гокудера видит восемнадцатилетнего Такеши, в её развратной улыбке он видит Такеши, сидящего за стеной в своём кабинете. Хотелось застрелиться. Хотелось оттолкнуть девушку и пойти к Ямамото. Поцеловать его и наконец-то, самозабвенно, потрахаться.       Он кончает итальянке на лицо короткими толчками спермы, представляя, как Ямамото мог бы стонать под ним и на нём, как его язык слизывал бы сперму, как он проникался бы и просил сильнее.       Сильнее. Сильнее. Сильнее.       Руки чесались застрелить эту девку, когда она поправляла волосы и стягивала тонкими пальцами со стола свои заколки.

***

      Хотелось добежать до ванной и вымыть руки.       Рокудо изначально был ублюдком. Гокудера знал, что он однажды разрушит Вонголу. Святая Мария, Мукуро сам это говорил, не скрывал, прямым текстом плевался в лицо, что при первой же возможности разберёт грёбаных бандитов по кусочкам и похоронит мафию под трехэтажном слоем грязи. И вот, где они все теперь оказались. Они все, поголовно.       Что они будут делать дальше? Такая ситуация впервые за сто тридцать лет существования их семьи. Его убьют или лишат звания, потому что он был ценным работником до этого происшествия? Или он пойдёт работать в Умихана, развлекать бывших подчинённых в их грустные, скучающие дни?       Рокудо лежит на полу лицом вниз со спущенным штанами и дыркой в голове. Стена напротив Хаято украшена узором самых хитрых мозгов Земли, которые принесли Вонголе в равной мере дерьма и пользы. У Такеши теперь не стоит.       Осознание накрывает ледяной охапкой снега. Хаято застрелил грёбаного Мукуро Рокудо, гордость и позор Вонголы. И из-за чего?       Гокудера думал, что такое случается только в фильмах: когда из-за любви убивают людей. Не из-за денег или власти, а из-за любви. Из-за какого-то ни на что, кроме боли, не годного чувства. Когда, не раздумывая о последствиях, берут пистолет и стреляют. Просто потому, что они трахались не с теми людьми. Мукуро явно ждал не такой смерти.       — Не любишь меня, говоришь… — Такеши натягивает брюки и застёгивает ремень, кончиком ботинка переворачивает тело иллюзиониста на спину. — Как же тогда выглядит твоя любовь?       Лицо Мукуро — сплошная дыра. Никакой маленькой дырочки, как показывают в фильмах. Этот придурок явно предпринял меры, чтобы не обделаться после смерти, потому что его тело такое же аккуратное, бледное и красивое, как обычно. Только заместо утончённого лица месиво. Голос Ямамото, рассматривающего своего, блять, любовника, спокойное и красивое. Голос ни на каплю не расстроенный, только немного удивлённый. И вот ради него он похоронил свою жизнь?       — Ещё более болезненно, — сквозь жужжащую тишину отвечает Хаято, поднимая глаза на Такеши. Очень, очень болезненно. Ты себе даже не представляешь.       — Что ж мне теперь, никого не трахать, чтобы тебя не прибили свои же?       Хотелось повеситься. Хотелось утопиться. Хотелось, чтобы уже наконец-то его прибили, хоть кто-нибудь. Может быть, убийство Мукуро не было ошибкой. Может быть, это было единственным верным решением, которое Хаято принял за всю свою жизнь.       — Ты говорил, что у тебя нет никого дороже, чем я. — Эти слова Ямамото всплывают в голове как-то отчаянно просто и легко, как будто и не было этих восьми лет, которые разделяли их и вот этот момент, когда Гокудера стоит с такими пустыми глазами, что чёрные дыры могут позавидовать. — Ты говорил, что любишь меня. А сам трахался с Мукуро.       — Как будто ты ни с кем не трахаешься. — Такеши фыркает. — Не веди себя так, будто мы давно женатая парочка.       Хотелось повеситься.       — Но не с Мукуро же.       — А в чём разница между ним и кем-то другим? — Ямамото натягивает на Рокудо штаны, прикрывая бледную задницу.       И, да, разницы никакой. Если бы это была Бьянки, он бы и её пристрелил. Сожалел бы, плакал, не находил бы себе оправдания, но пристрелил. Было не важно, кого трахает Такеши, и сейчас не важно, вот только видеть его руки, сжимающие чью-то задницу, его откинутую голову, его вспотевшие ладони, его губы, распахнутые в стоне, — это другое. Это глубже, чем знать, что Такеши, которого он любит, не вернуть. Это глубже, чем что-либо когда-либо было в сердце Хаято. Эта боль, которую причинил этот момент, который, он уверен, каждый день будет стоять у него перед глазами, — это сам Хаято Гокудера, это всё его естество, вся его жизнь с потери Такеши.       — Я хотел занести тебе бумаги. — Гокудера опускает взгляд на случайно выпущенные из рук документы, разбросанные ветром из открытого окна по полу.       — Я не переживу, если тебя убьют, Хаято, — говорит Такеши. Его голос серьёзный и твёрдый, такой, какой был у старого Такеши в моменты опасности. Его слова дёргают каждый атом в теле Хаято. — Я не хочу допустить, чтобы тебя убили из-за него. Только не тебя.       — Тогда не следовало трахать его, зная, что я должен скоро прийти. — Какая-то пассивная злость растекалась по телу вместе с тоской по старой жизни. Казалось, что вот сейчас всё изменилось. Если когда-то что-то он мог исправить, то сейчас — нет.       — Блять, да прекрати ты! — Ямамото впервые за их знакомство поднимает свой тон. — Прекрати немедленно! Прекрати делать вид, что всё кончено. Ты для этого ничего не начинал, открещиваясь. А теперь стоишь здесь и говоришь, чего мне не следовало бы делать. Как будто имеешь на это право.       Хотелось повеситься. Хотелось повеситься. Хотелось повеситься.       Это душащее чувство у горла давило на все нервные окончания. Казалось, что голова взорвётся.       Они расходятся намного тише, чем встретились. Без выстрелов, мозгов на стене и снисходительного взгляда Такеши. Тишина, стеной стоящая между ними, внезапно рухнула на голову каждому. Спасаясь, Гокудера просто ушёл.       Несколько ночей он жил в своём особняке на севере Италии. Как в последний раз наблюдая за руганью поварихи и садовода. Вспоминая анекдоты Амато. Загорая на берегу бассейна, потому что на том свете, куда его скоро доставят, вряд ли есть столь любимое итальянское солнце. Там, наверняка, как в Японии — только духота, запах риса и пыль. Так пах Ямамото.       Мафия не приезжает за ним через неделю, две и три. Хотелось уже сдохнуть от ожидания. Стреляться, как и вешаться, не хотелось. Хотелось, чтобы это с ним сделал Такеши, как делал все годы до этого.       Но Такеши приезжает один, наперевес с тяжёлой сумкой вещей Гокудеры. В ней его трусы, затёртая фотография молодого Ямамото и новые документы, удостоверяющие личность. За ту фотографию было стыдно до чёртиков. Лучше бы Такеши ещё раз довёл его до стояка, чем это.       — Вонгола тебя не ищет, — говорит мечник, сжимая его в крепких объятиях, — но тебя ищет Кёя. Если найдёт, от тебя и целой кости не останется.       “Вонгола тебя не ищет,” — говорит Ямамото. Гокудера понимает, что это: “Я избавился от трупа и прикрыл твою задницу”. Потому что — Хаято помнит — этот придурошный японец не допустит, если его убьют.       — От Хибари не спрятаться на этой планете, — говорит Хаято, сжимая пальцами какую-то дурацкую, разноцветную толстовку Такеши.       — Ерунда всё это, Хьюго Дюбуа.       Такеши тёплый, родной и нужный. Хотелось никогда не выходить из этих объятий. От него пахло малиной и солнцем Италии.       — Ты выбрал самое позорное имя?       — В Европе ты не сможешь прятаться долго, так что это на первое время. Позже сможешь поменять на какое хочешь. Тебе главное сбежать из Италии. Дальше мы что-нибудь придумаем. Хибари, в конце концов, не всесильный.       Гокудера чувствует, как боль, которая терзала его последние десять лет, отпускает. Это самое непривычное чувство, которое он испытывал за всю свою жизнь. Такеши лелеет его сердце ладонями и гладит кончиком носа шею.       — Мы? — Мягкое слово прокатывается по горлу и языку. — Ты не можешь покинуть Вонголу.       — Ради тебя я всё могу.       — Ты такой восхитительный, Такеши, — шепчет Хаято на ухо мужчине, — и тратишь свою жизнь на такого, как я.       — Разве всё, что мы делаем в своей жизни, не ради того, чтобы нас полюбили?       Верно. Для этого. Тебя, Такеши, и правда тяжело забыть.