Подарок

Когда мы вместе, то ночь в два раза длинней. И эта песня, конечно, будет о ней. Луна так близко, что можно лапой достать; Не нужно думать, а просто бежать, бежать… Бежать от правил и городской суеты, От воли рока и королевской мечты. Навстречу ветру, навстречу полной луне, Смелее, брат мой, доверься мне. (с) Антон Круглов

      Мясо дикой кошки быстро закончилось — что там той кошки на сотню здоровых оголодавших подростков? — и в лагере замаячил призрак голода. Девчонки готовы были собирать ягоды и орехи в окрестностях, но Беллами побоялся их отпускать: с тех пор, как они с ребятами принесли в лагерь Джаспера, угроза нападения местных давила на него все больше. Ему вообще было сильно не по себе — при всей браваде и мысли, что главное сейчас сделать все, чтобы Ковчег оставил их в покое, чтобы там их сочли мертвыми, он начинал чувствовать, что сейчас с ним происходит нечто большее, чем обычная забота о сестре и собственном выживании. Беллами привык отвечать за сестру. Ради нее он мог свернуть горы, пойти на убийство, врать, изворачиваться, драться и бог знает, на что еще он был способен. Но отвечать за сотню мелких хулиганов и преступников он не был готов.       Только вот его уже никто не спрашивал. Он сам выдвинул себя на пост главного — на правах старшего, опытного и более сильного. А еще потому, что больше никто за это не взялся. Не считать же пафосные речуги девчонки Гриффин или потуги канцлерского ублюдка навести свой порядок за попытки возглавить эту стаю. А кто-то был должен. И теперь их защита и надвигающийся голод становились проблемой Беллами, нужно ему это было или нет. А потом... Октавия не жаловалась, но она тоже хотела есть. И необходимость найти решение становилась все горячее, а мыслей в голову не приходило. Патроны закончились, да и много ли они настреляли бы из одного пистолета с одной обоймой.       К вечеру третьего дня, когда все уже были на взводе и из-за надвигающегося голода, и из-за усиливающихся с каждым часом криков раненого Джаспера в челноке, Беллами был готов сам идти в лес и ловить кошек голыми руками.              — Нет желания прогуляться?       Мерфи умудрялся передвигаться бесшумно, когда хотел, и каждый раз заставлял Беллами вздрагивать. Это раздражало, но заодно заставляло задуматься над тем — как он это делает и как научиться так двигаться самому.       — Куда? — спросил Беллами вслух спокойно, не отворачиваясь от костра, в пламя которого глядел последние полчаса.       — В лес.       А вот теперь он обернулся, чтобы убедиться, что ему не послышалось, и осведомился:       — Совсем спятил? Темнеет! Я и днем-то запрещаю выходить, а сейчас...       — Так то ты запрещаешь, а не тебе, — резонно возразил Мерфи. — Там никого нет. Мы же за реку не сунемся.       Он говорил так убежденно, что Беллами не смог найти изъяна в этой логике, за исключением одного:       — Ты что, уже выходил?       Мерфи смотрел в упор, настороженно, но уверенно и вызывающе, словно говорил всем видом «да, и что сделаешь?». А что он сделает...       — Зачем? — спросил Беллами, поднимаясь на ноги. — Чего мы ночью в лесу не видели?       — Леса ночью, — коротко ответил Мерфи, отступил назад, все так же не отводя глаз. Беллами сделал шаг за ним, спохватился, обернулся, негромко позвал:       — Атом! Я отойду, лагерь на тебе! — и увидел, как на лице Мерфи просияла улыбка, странно хорошая, светлая, совсем не похожая на его привычную усмешку.              В лесу было уже темно, особенно после теплого оранжевого света костра, но постепенно глаза привыкали, и словно становилось не то чтобы светлее, но яснее проступали вокруг кусты, стволы деревьев, лапы ветвей и просветы между ними. Мерфи вел его куда-то очень целенаправленно, и Беллами понимал только, что они идут в сторону, противоположную реке.       — Куда мы? — спросил он негромко, стараясь, чтобы прозвучало небрежно, хотя на душе было как-то непонятно. То ли тревожно, то ли волнительно, то ли просто страшно, но признаваться в этих ощущениях помощнику не хотелось. А тот шел стремительно, ступая мягко и уверенно, словно точно знал, куда ставит ногу даже в сгущающейся темноте, и Беллами невольно повторял его движения, а когда понял это, почему-то не прекратил, а продолжил, уже стремясь осознанно повторять как можно точнее каждый шаг.       — На охоту.       Почему-то вместо очередного «ты спятил» Беллами ощутил прилив того самого непонятного чувства, подрагивающего внутри с момента, как они вышли за ограду. Только теперь ему становилось все яснее: это предвкушение чего-то интересного и приятного. Поэтому вместо дурацких вопросов он просто позволил себе улыбаться, пользуясь тем, что Мерфи сейчас вряд ли будет вглядываться в его лицо.       Просветы между деревьями становились все больше, как будто лес заканчивался, и как-то светлее, хотя тьма наступала со всех сторон — солнце давно село, и его последние лучи скрылись с неба, но впереди словно всходило второе солнце — слабый серебристый свет становился все отчетливее. И когда они вышли из леса на огромную поляну, почти поле, какие Беллами видел в старых книгах, он понял, что это было — луна. Почти совершенный круглый диск висел над противоположной опушкой вдали, на той стороне поля, такой одинокий и величественный, что казался гигантским, хотя из лагеря вчера выглядел совсем небольшим, и умом Беллами понимал, что размер ночного светила никак не изменился за сутки.       — Нам на ту сторону, — нарушил тишину голос Мерфи, и хотя он должен был резануть по ушам и поломать волшебство момента, но звучал так тихо и мягко, что ощущение предчувствия чего-то хорошего снова волной поднялось в груди.       — Чего ждем? — хрипловато спросил Беллами и сделал шаг на залитую лунным светом траву. Где-то на краю сознания скользнула мысль «а куда мы?», но вообще-то сию секунду это оказалось неважным.       — Бегом! — уже не снижая голос, бросил Мерфи, и вдруг рванул с места вперед, не оглядываясь, как будто ему было все равно, последует ли за ним спутник, или он просто был уверен, что тот не отстанет.              Беллами не отстал. Он догнал Мерфи за какие-то несколько шагов и вырвался вперед. Какое-то время он опасался попасть ногой в яму или споткнуться о бугорок — феерично выглядел бы его полет носом в землю, — но скоро чувство, ранее никогда не испытанное, поглотило его целиком, заставив забыть об осторожности. Поле казалось бесконечным, трава стелилась под ноги, не сковывая движений, поднявшийся ветер дул в лицо, снося прочь дурацкие страхи и тянущие душу заботы, а может, он бежал так быстро, что создавал этот ветер сам. Казалось, еще немного, и у него вырастут крылья, и он взлетит к этой зовущей вперед и вверх луне... Только сейчас, на этом залитом серебром поле, он впервые ощутил, что такое настоящий простор и настоящее счастье движения. Краем глаза заметил, что Мерфи догнал его и бежит рядом, и это было так правильно и хорошо, что взлетать расхотелось, потому что мчаться вдвоем по земле было ничуть не хуже.       К сожалению, все хорошее когда-нибудь заканчивается, опушка леса уже ощутимо приближалась, скоро этот бег-полет закончится, и что-то подсказывало Беллами, что обратно так лететь уже не выйдет. И едва он об этом подумал, как запнулся ногой и все-таки не удержался — упал. Прерванный полет оглушил, и хотя удара он почти не почувствовал — трава приняла его в объятия мягко и податливо, — но дыхание на какое-то время перебилось, и несколько секунд он лежал лицом в траве, не в силах пошевелиться. И это тоже было хорошо. А еще лучше оказались руки на плечах, требовательно переворачивающие его на спину, и Беллами не стал им сопротивляться.              — Беллами!       Только оказавшись на спине и глядя в темное небо с редкими в лунном свете звездами, он смог вдохнуть полной грудью снова. И еще раз, и еще. Воздух был невыносимо вкусным — запах травы, земли, каких-то цветов, свежего ветра с привкусом странного неопознаваемого, но знакомого аромата, — и от всего этого кружилась голова.       — В порядке, — слабо отозвался он, потому что Мерфи тряхнул его, а ему не хотелось совершать резких движений, и говорить громко не хотелось.       — Я испугался. — Мерфи упал рядом, так же, на спину, и его рука оказалась совсем рядом с ладонью Беллами, так что он чувствовал кожей ее тепло, хотя они не соприкасались. Казалось, все чувства обострились, не только обоняние. И зрение тоже — чем больше он смотрел в небо, тем больше звезд проступало в бархатной темноте над ними.       — Все хорошо, — отозвался он. — Все очень хорошо.       Он смотрел вверх, и шевелиться не хотелось совсем, ни резко, ни плавно, хотелось лежать так всю ночь, растворяясь в тишине и покое этой непривычной, но уже близкой планеты.       — Здесь совсем другое небо, — тихо сказал Мерфи рядом, и Беллами снова удивился, как органично звучит его голос, обычно нахальный и режущий слух, а сейчас — словно часть этой бархатной темной прозрачности, заполняющей все вокруг них, словно шелест еще одной травинки, еще одно дуновение ветра, еще один луч серебристого света. — Звезды мерцают.       Они и правда мерцали — те, что покрупнее, светили более ровно, а мелкие то пропадали, то проявлялись снова.       — Шутки атмосферы, — сказал Беллами. — Это Земля так на них действует. И луна.       — В космосе Луна совсем не такая.       — В космосе все не такое.       — Чувствуешь, как пахнет?       Он хотел было ответить, что конечно, чувствует, и вдруг понял, что это был за запах, который он не смог сразу узнать. Это был запах Мерфи. Просто он так вплелся в земные ароматы, что казался их неотъемлемой частью. А может так и было.       — От тебя костром пахнет, — словно продолжая его мысли, сказал Мерфи. — А в траве какие-то цветы... они только ночью цветут, днем я их не мог найти.       — Когда ты успел? — Беллами спрашивал не потому, что хотел услышать объяснения. Это был вопрос, не требующий ответов.       — Должен же хоть кто-то, кроме Финна, знать, что тут вокруг происходит, — усмехнулся Мерфи, и Беллами не глядя знал, что это тоже не та усмешка, которая бесит всех в лагере. Было удивительно, что сейчас Джон дает ему увидеть и услышать другого себя, настоящего, и это было частью волшебства этой ночи.       — Мы самые счастливые на Ковчеге, — сказал он, не задумываясь, что конкретно имеет в виду.       — И в этом лагере тоже, — отозвался Мерфи, словно понял или почувствовал то, что Беллами сам не мог сформулировать, и вдруг добавил: — Я хотел показать тебе это все. Просто... чтобы ты видел.       У него вдруг перехватило дыхание. Потому что это был подарок. Подарок, каких никто никогда Беллами не делал.       — Это не наказание, — продолжал Мерфи, и голос его, завораживая каждым словом, звучал так, как будто это говорил не подросток-уголовник, а кто-то гораздо взрослее Беллами, взрослее, мудрее и опытнее. — Когда мы летели сюда, я думал, что мне просто заменили одну смертную казнь другой. Но разве это — смерть? Это новая жизнь. Нас не убьют, ведь мы теперь здесь... Это теперь и наша планета.       — Она всегда была наша, — убежденно сказал Беллами, и Мерфи тихонько засмеялся, а потом повернул голову к нему и серьезно сказал:       — Я нашел лежку зайцев. Вчера поставил ловушки. Мне Финн рассказал, как это в книгах описывали, я попробовал. Хочу проверить, что получилось. Если вышло — у нас будет парочка зайцев. Они, говорят, съедобные.       — Круто!       — Погоди ты. Еще неизвестно, чем все закончилось. И, Беллами... — Мерфи словно смутился, и внезапно захотелось боднуть его в плечо головой, чтобы не тушевался. — Я не смогу их убить.       — Да ладно!       Беллами развернулся к Мерфи всем телом и приподнялся на локте, встретил серьезный взгляд, и вдруг ему стало стыдно. Это был тот самый другой Джон Мерфи, которого позволено было видеть только ему, а он ведет себя так, будто рядом с ним все тот же уголовник.       — Ты ж чуть Уэллса не зарезал...       — То был Уэллс и драка. И мой отец... И я же не зарезал. А то... ты их не видел.       Мудрый опытный взрослый растворился в этом смущенном, но твердом взгляде совсем юного мальчика, который впервые в жизни столкнулся с необходимостью сделать что-то трудное и неприятное. Беллами хотел еще спросить — а за что он вообще оказался в Сотне, почему ему даже пересмотр дела не мог помочь, раз он был так уверен, что его казнят, ведь это только за измену или убийство... Но он промолчал, а Мерфи истолковал его молчание по-своему:       — Ты не думай. Я не потому, что считаю, будто ты убийца, просто ты...       — Я убил канцлера.       В тишине звенел зов какого-то ночного насекомого, легкий ветерок шелестел травой, а больше никаких звуков. Даже дыхания не было слышно.       — Охренеть.       Это было все, что Мерфи смог сказать?       — Мне дали оружие и сказали, что так я попаду на челнок. — Беллами мотнул головой, и понял, что нужно сказать все до конца: — Он убил мою мать... Я подумал, что если выбирать между его жизнью и жизнью О, я выберу не его.       — Ты стрелял в упор? Ты видел его глаза? Ты видел, как он умер?       Мерфи спрашивал не деловито, не торопливо, не из любопытства. Он говорил медленно, взвешенно, словно давая прочувствовать каждое слово, каждый знак вопроса.       — Нет, он был в одном конце коридора, я в другом. Я видел, как он упал... И ушел.       — Ты стрелял по мишени, как в тире, — уверенно сказал Мерфи. — Ты не в человека стрелял, а выбивал десятку, чтобы оказаться с сестрой. Да?       Беллами не знал, что ответить. Он убил человека, какая разница, о чем он думал в тот момент?       — Ты — не убийца, — вынес вердикт Мерфи и не стал пояснять свой вывод. — Я никому не скажу, если это важно. Ты все равно не убийца... Но зайцев я убить не смогу. А вместе мы сможем. И нет, я позвал тебя не только ради этого. Чтобы свернуть шеи зверькам, можно было и Джона взять, он бы не заморочился.       «Мбеге смог бы не только зайцам шеи свернуть», — хотел сказать Беллами, но не сказал. Потому что еще пару часов назад он мог то же сказать и о Мерфи. «А зачем еще?» — захотел он спросить потом, но не стал говорить и этого. Не надо было спрашивать. Надо было принять подарок и поблагодарить.       — Я просто хотел, чтобы ты увидел, — повторил Мерфи, и теперь Беллами знал, что ответить:       — Спасибо.       Мерфи посмотрел внимательно и улыбнулся — снова так непривычно по-новому, что Беллами не смог не улыбнуться в ответ. А потом откинулся на спину и поднял взгляд в небо. Что-то подсказывало ему, что он очень нескоро сможет снова вот так лежать среди травы и цветов и просто смотреть в огромный купол, накрывающий мир черно-звездчатым пологом. И когда в его ладонь вдруг нерешительно легла рука Мерфи, сжав пальцы, он молча ответил тем же, потому что вот это точно могло больше никогда не повториться, а этой ночью надо было брать все, что ему предлагают. И тепло руки Джона тоже.              Потому что подарки надо принимать полностью.