Стань мне вновь моими рваными джинсами, Без тебя я не понимаю прозу. Я забью на все свои прежние принципы. Ветер. Ночь. Ты. Пистолеты и розы. © Мария Чайковская — Пистолеты и розы
В конце концов, их всегда было трое, и он сам давал им названия: Ангел в лице Бетти, Принц в лице Арчи, и безымянная Тень с его собственным прозрачным телом. Число три — вещь сама по себе довольно значительная, если судить по символике; не настолько значительная как, например, та же четверка: четыре стороны света, четыре времени года, четыре основополагающих стихии, четыре части квадрата (который, так-то, иногда лучше, чем путаный треугольник); но в тройке есть свое неповторимое очарование. Когда Вероника Лодж приезжает в Ривердейл, целует Арчи и берет под руку Бетти, Джагхед поджимает губы и думает: конкретно здесь, четыре — не счастливое число. (Каждый четвертый год — год високосный, и Джагхед не то чтобы верит во всю эту астральную чушь, нет, он просто чувствует приближение перемен).***
(Стоп-кадр: девушка изо льда стоит над поверженной девушкой с крыльями и принимает корону от парня, облаченного в рыжий как в доспех).***
У Вероники Лодж на губах красная помада, и ее образ, будто из «Завтрака у Тиффани», с этим черным платьем, жемчугом на шее, и общей элегантностью; ей не достает лишь мундштука между пальцами и элегантно курить с томным видом, но если Джагхед что-то понимает в людях, то сегодня Вероника Лодж явно не собирается потрясать этот мир. Собственная пачка сигарет жжется в кармане через ткань куртки. Одна из проблем Джагхеда — растянуть ее до конца недели, до зарплаты, потому что в кармане уже несколько дней печально хрустело от силы долларов пять. (Он не собирается принимать помощь от своего отца, как бы тот ни старался намекнуть на это при каждом удобном случае — он привык со всем справляться сам). Кто-то мог бы написать поэму об ее лице, состоящую из восхищенных эпитетов и томящейся в строках страсти; что-то об ее почти черных глазах, «затягивающих на дно», или бровях, изогнутых «как крылья птицы»; кто-то вроде Арчи, возможно, если бы тот не был так поглощен сочинением песен для женщины с виолончелью. (Стоп-кадр: женщина с тянущимися из пальцев струнами обвивает сердце Принца, словно лозовой ветвью, и по их прожилкам тянется густая как смола темнота). Вероника поднимает брови на какую-то его особо едкую фразу, но без видимой обиды — он не уверен, что вообще сможет задеть ее настолько, хотя бы однажды; его фразы — колкие, едкие, саркастичные, лишенные поэтичности, и он не скрывает в себе отсутствия восхищения, к которому она так привыкла. Джагхед не поэт, и он не собирается покупаться на красивую упаковку, разбирая ее имя на буквы и подбирая к ним эпитеты. Он орудует пером как перочинным ножом, вскрывая самое больное и обнажая неприглядную истину. Это, конечно, приходится по вкусу далеко не всем, но дело вкуса каждого — последнее, что может взволновать его сейчас, в этом обилие проблем и подвешенных дамокловым мечом над его головой вопросов. Ради бога, его ведь зовут Джагхед.***
Он, возможно, мог бы быть грозовой тучей, если бы не был Тенью, но тучи предвещают то дождь, то бурю; а у него в кармане нет ни намека на гром, пыльный воздух или молнии. В его прохудившемся кармане старой куртки — опять же — лишь пачка сигарет.***
— О, а мне ведь знакомо твое лицо, — говорит Гермиона Лодж и улыбается так, будто она не Гермиона Лодж, а действительно простая официантка в простой закусочной. — Ты учишься с моей дочерью. — Лицо Джагхеда не меняется, и она уточняет: — С Вероникой. Джагхед усаживается на стул у стойки, пока она сноровисто упаковывает его заказ. Ее идеальный маникюр не сочетается с ярким пакетом дешевого фастфуда — это заставляет его скривиться, и на долю секунды почувствовать нечто похожее на раздражение; которое, впрочем, исчезает довольно быстро. — Вероника, — говорит он в ответ, делая бессмысленное движение рукой в воздухе, что-то среднее между попыткой отбить мяч или приятельски помахать. — Да, точно. В животе предательски урчит от голода, и Джагхед торопится расплатиться, вытрясывая из карманов мелочь и кое-как набирая нужную сумму. Два бургера и одну среднюю картошку нужно будет тянуть еще два дня, но, ради бога, это будут не самые голодные дни в его жизни — у него хотя бы есть еда. Мать Вероники мило улыбается, а затем подкладывает в его пакет с едой дополнительную порцию картошки фри и пару лишних пакетиков соуса, и заговорщецки подмигивает. — Только никому не говори. Джагхед моргает и удивленно качает головой.***
В следующий раз, когда он приходит в Pop’s, он оставляет немного больше чаевых, чем обычно, и только потому, что ненавидит оставаться в должниках. Тем более — в должниках у Лоджей. Это не выражение благодарности или что-то типа того, даже если та порция картошки практически спасла его в день, предшествующий зарплате. По крайне мере, Джагхед так себе говорит.***
Стук неизменных каблуков о кафельный пол, длинное черное пальто, и вереница чужих взглядов прилипших к ее спине — ровная осанка, по-королевски приподнятый подбородок; в закусочной мигает свет, в ее глазах вспыхивают искры, больше похожие на предрассветную росу, чем на алмазные капли. У Джагхеда строки стекают с пальцев, у Джагхеда ладони измазаны чернилами; на столе исписанные листы, разрядившийся ноутбук. Он следит за Вероникой Лодж краем глаза, когда она подходит к стойке, и когда выходит ее мать, с усталыми глазами и отекающими ногами; разговор, начинающийся с тихих реплик, выходит напряженным, и ему вдруг до безумия интересно знать: почему? Гермиона касается ладонью плеча Вероники, но та отскакивает от нее и качает головой. Когда она отворачивается от матери, лица обеих приобретают одинаковые выражения — что-то между обидой и злостью; взгляд Вероники падает на него. Ее лицо краснеет так, будто она вот-вот заплачет, и это удивительно некрасиво: бордовая краска на смуглой коже, скривившийся рот. Джагхед чувствует, как все внутри сжимается в один комок от ужаса. Он не хочет на нее смотреть, он не хочет ничего о ней знать. Нет, нет, нет, — панически думает он, быстро стреляя глазами в сторону выхода. Если он прямо сейчас вскочит с места и убежит через дверь, это будет смотреться странно? Что-то приклеивает его к месту и не дает возможности пошевелиться. Возможно тот же самый ужас. Или на самом деле все куда прозаичнее, и часом ранее он сел на жвачку, прилепленную на диван. Вероника возвращает себе лицо и самообладание спустя пару мучительно долгих секунд, и со вздохом преодолевает разделяющее их расстояние нескольких метров и останавливается у его стола. В ее движениях чувствуется непривычная скованность, когда она поднимает руку, чтобы поправить волосы и так выглядевшие — он признает это — великолепно. — Джагхед, — констатирует она с такой же легкостью, как и обычно, но сейчас Джагхед ей не верит. Не после того, как увидел на ее ледяном идеальном лице багровую трещину — он бы хотел стереть это, будто бы этого не было, но он не может. (Стоп-кадр: девушка изо льда улыбается, и по ее щекам тянутся кровавые линии). Интересно, думает Джагхед, где-то в мире существуют духи с запахом невыплаканных слез? Потому что они должны. — Я присяду? Он сжимает губы перед ответом, и она это видит. Он пожимает плечами, и она садится. Кажется, что даже если бы Папаша прямо сейчас вскочил и принялся танцевать индийский танец посреди закусочной, она бы улыбнулась и все равно сохранила лицо. — Чем занимаешься? Снова пишешь? Да, логично, если перед тобой лежит блокнот. Что-то с ноутбуком? Ты не видел Бетти? Мы сегодня должны были позаниматься, но она почему-то не пришла. Это все ее свидание-не свидание с Тревором? Я знаю, что ты делаешь, думает Джагхед, и тебе меня не провести. (Стоп-кадр: безымянную Тень со строками вокруг шеи окутывает душное облако из пепла, ягод малины и буковых деревьев).***
Стоп-кадр. Стоп-кадр. Стоп-кадр.***
Когда придурок Реджи снова толкает его на шкафчик в коридоре просто для того, чтобы потешить свое и без того раздутое эго, Джагхед настолько погружен в свои мысли, что не успевает сгруппироваться и подставить локоть. Он поспешно выставляет руку, чтобы удержать равновесие, но вместо этого цепляется ладонью за острый бок дверцы, и ладонь моментально пронзает боль. Арчи орет на Реджи, ничем не выдающего сожаления (Бро, да этот Донни Дарко сам себя толкнул!), а Бетти повисает на его плече, успокаивающим жестом призывая не начинать заведомо проигрышную драку. — Если ты сейчас сорвешься, то можешь попасть в трудную ситуацию, — горячо шепчет Бетти, вцепившись в рукав его куртки. — Ты же знаешь, что Реджи сойдет с рук что угодно, а ты… «… а ты не более чем неудачник, выросший не с той стороны дороги, и весь масштаб проблем, который высыплется на тебя можно будет сравнить разве что с тайфуном». Джагхед шипит что-то о зазнавшихся ривердейловских баловнях-дебилах, а затем ускользает в туалет. Он открывает кран с холодной водой, подставляет ладонь под напор и безразлично наблюдает, как с глубокого пореза вместе с водой смывается кровь. Он привык справляться со всем в одиночку, и заранее настроил себя на то, что ему будет нелегко (таким как он ничего не дается легко), но в некоторые моменты обида становится нестерпимой. Когда дверь мужского туалета открывается с тихим скрипом, Джагхед не поднимает глаза. — Твоя рука, — говорит голос Вероники, и когда он вскидывает голову, то видит ее в отражении зеркала, стоящую на пороге в своей чертовой тренировочной форме черлидерши. — Ее нужно обработать. — Пытаешься отбелить себя, помогая школьным лузерам? — Он не хотел быть грубым, но слова вырываются изо рта злобным потоком; в нем кипит злость на придурка Реджи, на себя, на таких как Вероника — это глубоко в нем, и не унять этой злости, которую физическая боль лишь усугубляет. — Этого не хватит, чтобы закрасить то, что ты носишь. — То, что я ношу, уже не закрасить, — спокойно говорит Вероника. — Оно приросло ко мне, и оно часть меня — если отдирать, то только с мясом. Но мы не обо мне сейчас, господин школьный лузер. Я думала, кстати, что нас можно назвать хотя бы приятелями. Так позволь помочь тебе. По-приятельски. На одно сладкое мгновение ему хочется послать ее. Но он вздыхает и следует за ней в медпункт по опустевшим коридорам, отставая на шаг. — Вы с Арчи как два близнеца, — Вероника качает головой и ловко орудует ваткой, обрабатывая рану на его ладони. Немного жжется, но Джагхед продолжает молчать и смотреть на то, как постепенно останавливается кровь. — Он тоже вчера поранил руку. — Боюсь представить, каким способом, — роняет он, и Вероника усмехается и многозначительно вскидывает бровь. Он копирует ее движение. — И ты подумала точно не о том, что я имел в виду. — Откуда тебе знать? — Оттуда, что… Ай! — Прости, — виновато говорит Вероника, ослабляя узел из бинта. — Слишком сильно затянула. Готово. Ее рука ложится на его запястье, и какое-то время они оба смотрят на их руки с одинаковым недоумением. Вероника быстро убирает ладонь и неловко смеется. — Прости, — снова говорит она, а затем кривится и морщит нос. — Второй раз за полминуты. Кажется, я исчерпала свой лимит на сегодня. Джагхед дергает уголком губ. — И на месяц вперед. Она не обижается на него — и он все не может понять причины, — улыбается и встает с места, берет сумку. — Я пойду. Тренировка вот-вот начнется. Не хочу давать Шерил повод позлоязычить, а себе — повод для совершения убийства. — Я тебя, — говорит Джагхед, — вычислю и посажу. — Не-а, — легко откликается она — мягкий свет, черешневый отблеск в глазах и коньячная терпкость голоса. — Готова поспорить, что нет. Причина странного чувства Джагхеда — капелька его крови на ее изящных спортивных ботинках. (Такая себе идея для истории — кровь Джагхеда Джонса на руках Вероники Лодж).***
У Вероники взгляд хитрющий, лисий — и Джагхед вовсе не заворожен, он вооружен до зубов, он готов отбиваться от каждого из таких взглядов… чем угодно, да вот хоть этим горшком с чахлой геранью; он опускает забрало, закрывается на засов, запирается как моллюск в ракушке; он растворяется в огнях неоновых вывесок, превращается в тень. Но она, тревожно чарующая, беспокойно грациозная, — она рушит стены внутри него, обнажает до нервов, электризует кожу, кажется, не прилагая к этому особых усилий. Она сыпет репликами на почти безукоризненном французском, перекидывает волосы за плечо, и улыбается так, словно знает какую-то тайну; вдыхает ароматы черного кофе из его чашки, пропитывает своим таинственным запахом духов, похожим на розы, Францию и невыплаканные слезы одновременно, каждый сантиметр его личного пространства; Джагхед совсем не в порядке, и в его горле слишком много чернил для нее. (Стоп-кадр: девушка изо льда стоит на фоне ураганов и молний, и к ее рукам, как кошки, льнут фигурки, сделанные из огня).***
Он ищет Веронику в чужих книгах и известных историях, чтобы дать ей название, но буквы шалят и упрямо не желают складываться в слово, которое могло бы ее описать. Он ищет Веронику, но неожиданно — и ожидаемо, если подумать — она находится сама. — Очень разумно бродить по городу в одиночестве среди ночи, когда по улицам где-то неподалеку разгуливает маньяк. Вероника вздрагивает всем телом и спешно разворачивается на его голос. Она качает головой, и прячет руки в карманы пальто под его пристальным взглядом. Свет от фонаря падает на ее лицо. — Я слышу беспокойство в твоем голосе, Холден Колфилд? Не стоит — я вполне смогу позаботиться о себе сама. — Ни за что не поверю, что ты не знаешь, что меня зовут не так. И не вижу аналогии с этой глупой отсылкой. — Не видишь аналогии с наблюдательным, язвительным и циничным героем романа, привыкшим свысока смотреть на людей, который постоянно курит и носит дурацкую шапку? — Вероника качает головой, а затем признает: — Сильно. — Ты нехило покопалась, чтобы нарыть все это, — Джагхед поднимает брови и почти хочет улыбнуться: ее слова, какими бы саркастичными не казались, на самом деле звучат как комплимент. — Я впечатлен. — Я дрожу! — Вероника картинно прикладывает ладони к груди и вздыхает. — Иногда влюбленность творит странные вещи с юными впечатлительными девушками вроде меня. — Она подмигивает ему, и он — черт возьми! — едва ли не впервые не может найти подходящих слов, чтобы отбить удар. — Один — ноль. И… Победа в сегодняшнем раунде достается непревзойденной Веронике Лодж. Серьезно, Джагхед? Флирт как слабое место? — Серьезно, Вероника? — передразнивает он ее. — Флирт как оружие? Как это… — Вздох. — В твоем стиле. — Я нравлюсь тебе, — убежденно говорит Вероника, и Джагхед закатывает глаза. — На самом деле, я тебе реально нравлюсь. Девушки такое чувствуют. Я такое чувствую. А это значит, что ты проиграл. — У тебя какой-то пунктик на чужом признании и одобрении? — спрашивает он прямо, и с ее губ сползает улыбка. — Арчи, Бетти, Этель, а теперь и я — тебе это правда так важно? Вероника разворачивается к нему спиной, и взмах волос не успевает скрыть от его взгляда ее сжатые губы. — Мне, пожалуй, пора. Пока и правда не наткнулась на какие-нибудь неприятности. Не бери в голову, Джонс, если что — побегу. Au revoir, cher ami. Он скептично осматривает ее фигурку и заостряет внимание на высоких каблуках и обтягивающей колени юбке. — Далеко убежишь в таком наряде. — Я как девушка из фильмов о двадцатых: на подмостки кабаре, протирать барную стойку, заниматься глажкой, убегать от гангстеров — и все на каблуках. Джагхед вздыхает почти неслышно. — Идем. Я тебя провожу.***
И, конечно, было бы странно, если бы она забыла ему его слова, и не попыталась отвоевать позиции — это правда смахивает на какой-то извращенный вид игры, или войны; может и то, и другое; никто из них предпочитает не задумываться — в смысле, он точно нет. Вероника ослабляет его бдительность, почти исчезая из его поля зрения на целую неделю, что само по себе уже неведомая роскошь — он откровенно наслаждается моральным спокойствием, и старательно гонит от себя ощущение пропажи и какой-то странной пустоты. Лодж кружит на периферии его сознания, как и по школьным коридорам — всегда где-то есть, но в глаза он ее не видит (их редкие совместные уроки не в счет, если учесть что она исчезает и из закусочной вместе со своими странными чересчур шоколадными коктейлями). Она появляется в их журналистском закутке, когда тот пустеет, ровно в то время, когда Джагхед достает свой ноутбук и откидывается на спинку стула; черный бархат ее короткой юбки, острый каблук сапог, открывающая плечи блузка, и… коробка с клубникой? Джагхед поднимает бровь. — Вероника? Что ты здесь делаешь? — О, Джагхед? — Ненатурально удивляется Вероника и усаживается на его стол. — Надо же, и ты здесь. Я, вообще-то, жду Бетти. — Бетти сюда не придет, — хмурится он, и Вероника пожимает плечами. — Серьезно, Лодж, она уже ушла домой. — Какая жалость. Он смотрит, как между ее губ исчезают ягоды клубники, и как сок мажет их поверхность бледно-красным — это почти искусство; у Джагхеда нет времени на искусство; у Вероники нет цели соблазнить его или очаровать собой — это выходит непринужденно, почти согласовано. (Они смотрят друг на друга одинаково нечитаемыми взглядами). — Хочешь? Джагхед равнодушно пожимает плечами. Вероника усмехается, а затем подносит ягоду к его рту — Джагхед видит ее предвкушение и какое-то почти детское нетерпение; она ждет, что он откажется, или что выхватит клубнику из ее пальцев своими — эта уверенность читается триумфом на ее лице; и именно поэтому он принимает ее губами. Улыбка Вероники сползает в тот момент, когда его губы на одно мгновение обхватывают кончики ее пальцев; ягода исчезает у него во рту — твердая и чуть кисловатая. — Грязный прием. Вероника моргает, а затем встряхивает волосами, убирая растерянное выражение с лица. — Зато действенный, — парирует она. — Признайся, что действенный. Я же вижу, что работает. Ты не станешь отрицать. Джагхед фыркает, а затем встает со своего места и подхватывает рюкзак. — Увидимся, Вероника. — И… Джагхед, — окликает она его почти у двери. Он оборачивается. Она долго изучает свои ногти перед тем, как поднять на него глаза. — Насчет тех слов, что ты сказал. Это отчасти правда, но кое в чем ты все же ошибся. Мне не нужно твое одобрение, я проживу и без него, но вот что касается признания — да, мне бы хотелось. Мне кажется, что мы с тобой могли бы неплохо поладить, если бы… — Она пожимает плечами. — Ну, ты знаешь. Дали друг другу шанс. Джагхед моргает, открывает рот для ответа, но слова почему-то не идут из горла, и все что он может ей предложить — это скупой кивок, и заторможенный разворот плеч. Он чувствует взгляд, которым она его провожает своими лопатками. Фоном поет Джин Келли. (Вероника подпевает ему — you were meant for me — Джагхед слышит ее голос и когда идет по коридорам, и когда выходит во двор).***
Его не покидает ощущение, что перед его глазами разыгрывается спектакль, и что его единственным зрителем является он сам, и как бы аккуратно он ни пытался вытащить из Вероники ее настоящих мотивов, ничего не выходит. Лодж вписывает себя в его жизнь самостоятельно: завязывает разговор прямо посреди урока, подсаживается к нему за парту, составляет компанию в ночной смене на показе фильма в его комнате-подсобке, приносит выпечку, и, черт подери, даже запоминает какой кофе он пьет. Это все смахивает на сюжет какого-нибудь сюрреалистичного романа с полок газетных киосков, и Джагхед постоянно ожидает какого-нибудь подвоха, какого-нибудь знака, что все это ненастоящее, но этого не происходит — она всегда приходит, и всегда возвращается, и, кажется, выглядит искренне довольной их времяпровождением. Иногда она берет его за руку, а иногда опускает голову на его плечо — от прикосновений по телу расползаются мурашки, но они никогда об этом не разговаривают, будто договорившись постепенно нарушать границы личного пространства друг друга; с каждым разом это выглядит все меньше и меньше похожим на игру. Его отец все еще пытается вывести его на контакт, но чем больше Джагхед узнает о нем, тем менее правдоподобным кажется ему его собственная жизнь — все, чем он привык считать свою семью оказывается не больше, чем ширмой для темных делишек Южных Змеев; и он не представляет, как дальше будет жить с такой информацией, и как теперь будет ночами спокойно спать. — Возвращайся домой, — Отец появляется за десять минут до прихода Вероники, и за полчаса до того, как начнется вечерний сеанс. Джагхед отрывается от процесса настройки проектора, и поднимает бровь. — Давай, Джагхед, у тебя все же есть дом. — Извини, пап, — говорит он. — Мы это обсуждали на прошлой неделе, и мой ответ все еще не изменился. Мое место здесь. Его отец устало трет глаза, и Джагхед старается не думать о том, где тот был прошлой ночью, и что вызвало такие сильные мешки под его глазами; о том, почему у него перемотано бинтом запястье не думается вообще. — Ты все еще злишься, я понимаю. И ты все еще разочарован — к этому я привык. Я знаю, что я не отец года, и что мои поступки не всегда вызывают у тебя понимание — это нормальные отношения отцов и детей… — Нормально — когда отец устанавливает комендантский час для сына-подростка, или не разрешает завести собаку. А наша проблема в том, что твоя банда держит в страхе весь город. Ты содержишь наркопритон. — Боги, я не содержу наркопритон. Откуда ты взял эту чушь? — А. Тогда ты его, что, крышуешь? — Джагхед. — Я всю жизнь слушал байки о Южных Змеях, и о том, что если хочешь остаться целым — не смотри им в глаза. И также я много раз задавался вопросом, почему они ни разу не тронули меня, почему так и ни разу не попытались отобрать у меня карманные деньги, когда я сталкивался с ними в темном переулке, а теперь узнал правду: все потому что мой отец — один из них. Я вырос на четком понимании того, как правильно и как не правильно, и в этом, оказывается, нет твоей чертовой заслуги. Разговор окончен, пап. Я… не могу. Просто не могу. Пожалуйста, дай мне закончить мою работу — вот-вот начнется показ, и я не хочу ничего запороть за два дня до зарплаты. Отец молчит какое-то время, а затем его взгляд падает на умостившуюся в углу кровать. — Это… женские вещи у тебя там? — Что? — переспрашивает Джагхед, а когда отец кивает на ярко-красную блузку, поджимает губы. — Вероника забыла. Пролила на себя кофе пару дней назад. — Вероника… Лодж? Ты говоришь о Веронике Лодж? — С этим какие-то проблемы? — Ты сейчас серьезно, Джагхед? — Его отец недоверчиво качает головой. — Ты и… дочь Хирама и Гермионы Лодж? Кто ты и что ты сделал с моим сыном, что у него так отшибло мозги? — В чем конкретно проблема? — Ты обвиняешь меня в моем выборе, в моих решениях, а сам крутишь с дочерью преступника? — Вероника не такая, как ее отец. И я не кру… — Она избалованный ребенок, выросший в награбленной роскоши, золотое дитя, девочка из Нью-Йорка, — Его отец смеется недоверчивым смехом, и сжимает кулаки. — Ты действительно думаешь, что это хорошая идея? Джагхед холодеет, и его сердце сбивается с привычного ритма. — Я не знаю, что вас там держит вместе: секс, совместные прогулки под луной, или еще что в подобном духе — вопрос не в этом. Вопрос скорее в том, как быстро ей это надоест. Сказка всегда была проста, но нам не всегда говорят правду про ее окончание. Золотые принцессы, как Вероника и ее мать, никогда не выбирали таких как мы — через какое-то время им это надоедало: когда первый азарт и любопытство проходили, и в темном лесу становилось слишком холодно, а посиделки у костра начинали вызывать брезгливое отторжение, они возвращались в свои мраморные башни ждать своих принцев. История проста. Ты сошел с ума, если думаешь, что из этого что-то выйдет. (Стоп-кадр: Тень прикована к месту, и ее горло обвивают змеиные кольца). Джагхед замирает и облизывает губы — ему впервые нечем покрыть. — Прости, если получилось слишком грубо, — вздыхает отец. — Я просто не хочу, чтобы тебе было больно. Это то самое, чего я всю жизнь пытаюсь избежать. — Просто уходи, пап. Отец уходит, неловко потоптавшись на пороге и пробормотав о том, что он знает, где его найти, если понадобится помощь. Когда дверь захлопывается, Джагхед устало сползает на стуле и закрывает руками лицо. — Черт.***
Вероника приходит за несколько минут до начала фильма, принося с собой два стаканчика с кофе, и пакет из кондитерской с центральной улицы. — Я боялась, что опоздаю, — улыбается Вероника, усаживаясь на привычное место около него, по правую руку. — Забежала за пончиками, и пришлось отстоять небольшую очередь. Затем у них кончился шоколадный сироп, и мне пришлось идти в кофейню аж два квартала. Здесь, в Ривердейле, чертовский дефицит самых обычных вещей — один старбакс на весь город, что за кошмар? Джагхед смотрит на нее одно бесконечно долгое мгновение, а затем пожимает плечами. — Ну, это совсем не Нью-Йорк. Вероника фыркает. — Да уж. Что у нас сегодня? — Вестсайдская история. Подумал, что это будет неплохо. — Главное, что никакого Тарантино. — Да… Вероника моргает. — Да? В смысле — да? И что, никакой лекции об его гениальности, и никаких угроз о том, что ты привяжешь меня к стулу — занимательная, кстати, часть — и заставишь посмотреть хотя бы один его фильм? «Да» и… все? Джагхед мычит что-то невнятное, а затем выключает свет. — Я начинаю. Вероника стреляет в него странным взглядом, но ничего не говорит. Он не смотрит кино, уставившись невидящим взглядом в экран, потому что в его голове слишком много мыслей, и все из них — довольно мрачного содержания. Вероника опускает голову на его плечо на двадцать третей минуте, а когда он поворачивается к ней на сороковой, чтобы размять затекшую шею, она впервые легко касается своими губами его губ. — Не удержалась, — шепчет она. — Соблазн был слишком велик. Джагхед замирает, и Вероника улыбается, вновь укладывая голову на его плечо. Он смотрит на тени на ее щеках, которые отбрасывают ее длинные ресницы. — Ничего не выйдет, — говорит он ей после продолжительного молчания. Вероника поворачивается к нему с настороженным выражением на лице. — Что? — Ничего не выйдет, — повторяет Джагхед, и ее губы приоткрываются. — Я… поторопилась? — осторожно спрашивает она, и ему хочется взвыть, потому что растерянность на ее лице — последнее, что он хотел бы сейчас видеть. — Слушай, я просто думала, что все к этому и идет, нет? Я… пропустила какой-то стоп-сигнал? Что-то типа «Привет, френздона»? Джагхед встает со стула. — Дело не в том, что ты поторопилась. Дело все в нас. Дело все в том, что ты — это ты, а я — это я. — Стоп. Это еще почему? — Потому что, такие, как я — не компания таким, как ты! — Наконец, взрывается он. — И ты не можешь просто так взять это и изменить, Вероника. Ничего не получится. Никогда не получалось, и сейчас не получится. Вероника сглатывает, а затем скрещивает руки на груди. — Таким как я? Что это, черт возьми, значит? Джагхед зарывается пальцами в свои волосы. — Наши миры, Вероника, они противоположны. Мы выросли в разных местах. Ты привыкла к комфорту, ко всеобщему обожанию и вниманию, а я… Ты знаешь, что говорят о таких как я: не с той стороны дороги. Мой отец — бандит и алкоголик, в моем досье есть парочка приводов, и не все из них безобидные. Я не могу дать тебе то, чего ты хочешь, и того, к чему ты привыкла — я не знаю как. Ты понимаешь? У нас нет точек соприкосновения. Однажды тебе наскучит эта игра, тебе наскучу я, и эта новизна, которой питается твой интерес ко мне, превратится в пыль. Это все заранее обречено на провал. — Ты так знающе рассуждаешь о том, что мне надо, и о том, чего я хочу, что мне даже завидно этому обилию информации, которой, как тебе кажется, ты обладаешь. — Вероника щурится, и гневно раздувает ноздри. — Только все твои слова — это пустой пшик. Иллюзия. Ты закрылся в своем маленьком мирке, в котором тебе уютно и спокойно, ты прячешься за этими дурацкими предрассудками, которыми объясняешь свое поведение, но знаешь, что? Ты просто трус, Джагхед. Я думала, что ты выше этого, и я, похоже, ошиблась. Мои извинения. Она уходит, громко хлопнув дверью, и Джагхед, следуя порыву безосновательной злости, запускает в стену бокал.***
Он сбрасывает звонки отца весь следующий день, и не читает сообщения, которые он ему пишет. Он проверяет телефон каждые полчаса, но нужного сообщения не появляется на экране. У Джагхеда что-то гремит внутри — целый комок, если быть честным: ядреный коктейль из вины, сожаления и злости. Он боялся привязаться к ней — к кому-то — слишком сильно, и он облажался; он попытался все исправить — и снова налажал. Она появляется в его комнате с бутылкой вина в руке вечером, когда он готов не то разнести кинотеатр, не то отправиться к ней прямо сейчас, и он едва ли не впервые видит ее в брюках — этот факт почему-то его стопорит. Вероника скидывает туфли у двери, и целенаправленно устремляется к окну — несмотря на всю ее чужеродность среди полумрака комнаты, состоящей из книг, коробок с кинолентами, и сигаретного дыма, — умудряется выглядеть на редкость органично; Джагхед не уверен, что он сам вписывается в собственную комнату настолько идеально. (Он не уверен, что когда-нибудь сможет настолько идеально вписаться хоть куда-то). — Я говорила со своим отцом по телефону сегодня, — начинает Вероника, обнимая себя за плечи, и странное чувство просыпается в нем при виде ее неприкрытой уязвимости — он пока не может дать ему названия. — Все прошло ужасно. И первым человеком, о котором я подумала, когда вышла из дома, был ты. — Я говорил со своим отцом вчера, — отвечает Джагхед и опускает глаза, а затем трет щеки и сглатывает. — И это тоже было не круто. — Я была так на тебя зла, — говорит она. — За все, что ты вчера здесь наговорил, что у меня разболелась голова. Правда — я так злилась… — Я этого не хотел. В смысле, я не думаю о тебе так. Думал когда-то. Сейчас — нет. Я просто… не знаю, чего ожидать, и из-за этого мне так сложно поверить во что-то хорошее между нами. Вчера приходил мой отец, и наговорил тут всякого, и так убедительно, что я поверил. Забавно — при всей этой ситуации, после всех его слов, я принял близко к сердцу именно те, которые касаются нас с тобой. Вероника молчит, а затем качает головой. — Какие же мы жалкие — ты и я, — тихо говорит она ему и облизывает губы. — Ты поняла это только что? Вероника пожимает плечами. — …да? — Я давно это признал, — спокойно отвечает Джагхед, и комок внутри начинается слабеть. — Добро пожаловать в клуб. — Что делают в этом клубе? — Что угодно. — Может, поступим как взрослые здравомыслящие люди и напьемся за просмотром какой-нибудь душераздирающей драмы? — Я не пью. А вот ты можешь делать все, что угодно, — кривится Джагхед, и пока на лицо Вероники не наскользнула привычная ледяная маска, добавляет: — Только выбором фильма занимаюсь я. (Стоп-кадр: девушка изо льда целует Тень, и он не замерзает от ее поцелуя — нечеткий контур его лица начинает проявляться как кадр кинопленки).***
Иногда Джагхед не знает, зачем ему сдалась эта девчонка. Иногда он не знает, зачем продолжает их странные отношения, зачем позволяет им продолжаться. Бетти тоже не знает — непонимающе хмурит брови, и, кажется, немного ревнует (неизвестно кого, неизвестно к кому — вопрос ко вселенной): стискивает пальцы поверх ладони Арчи, но не говорит ни слова. В другой вселенной он мог бы шептать ей о любви, сжимать ее пальцы в своих ладонях, и кутаться в ее светлые кудри, будто в облако. Он мог бы найти свое долго и счастливо прямо на том месте, на котором стоял, если бы просто поднял глаза, и оно было бы простым и понятным, но. Вместо этого он зачем-то собачится с Вероникой по каждому поводу (типичная золотая девочка, тебе не нравится, что все идет не так легко, как ты к этому привыкла? — как банально), стискивает челюсти в ответ на ее едкие реплики, а после задирает ее запястья над ее головой и душит себя черными змеиными хвостами ее волос, разбросанными по подушке; и бесконечно падает, падает, падает. Это почти мазохизм. Это слишком. Этого слишком настолько, что почти всегда мало.***
И если кто-то, кто не Арчи, не Бетти, и даже не излишне любопытный Келлер, спросит, глядя ей вслед: что в ней такого особенного? у Джагхеда ответ застрянет где-то в горле. Он мог бы рассказать, как безмерно его раздражает ее поведение, порой, и привычка цитировать Холли Галайтли к месту, и не к месту; как его бесит ее излишняя театральность и потребность во внимании и чужих восхищенных взглядах; как он не выносит ее тяжелых духов, которые остаются на его одежде даже после нескольких стирок; как часто во время ссор ему хочется уйти, хлопнув дверью, и никогда к ней не возвращаться; как тяжело им бывает порой сделать первый шаг навстречу друг другу, когда каждый из них — не специалист в нахождении компромиссов. Также он мог бы рассказать и о том, что не всегда с ней бывает вот так колко. Он мог бы рассказать о ее поцелуях в шею — больше похожих на укусы, чем на что-то трепетное; о том, как она сидит, скрестив ноги по-турецки на его кровати, пока он роняет пепел на подоконник, и как неслышна ее поступь, когда она появляется рядом с ним — необычно-молчаливая в своей задумчивости. Он мог бы рассказать о том, что, когда злится, она переходит с английского на французский, и это сглаживает все углы — его изумление, ее непривычная мягкость. И о том, как часто незнакомое чувство внутри него становится чем-то большим, чем незнакомое чувство; на языке крутится нужная формулировка, но Джагхед все еще ищет для Вероники идеальное слово, которое могло бы ее описать, и, возможно, для этого слишком рано, и ее стоит пока припрятать у себя внутри, чтобы не потерять; что-то подсказывает Джагхеду, что одним словом тут не отделаешься: у него на примете есть несколько эпитетов, но их слишком мало. Он о многом бы мог рассказать. (И он безмерно рад, что его никто не удосуживается спросить).