Пока что

Не помнит, совсем ничего не помнит. Буквально спустя пару часов примчавшийся, встревоженный и мятый Юри рассеянно кивал словам врача и невпопад поддакивал, полностью погрузившись в свои беспокойные, смутные мысли – Виктор ничего не помнит, совсем ничего. Амнезия. Она должна пройти – нет, она может пройти, но никто не уверен, никто не гарантирует. Что тогда? Что теперь?.. Ему и так почти всегда казалось, что это все похоже на сон, на сказку – то, как он появился из ниоткуда, как был рядом, на нелепое совпадение – этот банкет, это видео, – ..на ошибку, в конце концов. Но это было по-настоящему, это происходило с ним, изо дня в день с каким-то невозможным упорством, и он смирился, привык, прижился, почти поверил даже, все реже вдруг дергаясь и содрогаясь от мысли о том, что все это нереально. И тут все рухнуло. Он приходил в ужас, практически в исступление, думая, как он входит в палату, и Виктор – его Виктор, всегда сияющий, живой, полный чувств, идей, воспоминаний, надежд – посмотрит на него полупустыми, не своими синими глазами и со страхом, потерянно-детски тихо спросит: "Кто я?" Или, что даже хуже, неизмеримо, бесконечно хуже – Господи, Ками-сама, пожалуйста, не надо – скользнет взглядом чуть рассеянно, поверхностно, бесчувственно, без любви, даже без боли или ненависти – попросту до пустоты никак – и спросит недоверчиво: "Кто ты?" Кто он? Что он скажет, войдя? Как он – встрепанный, заплаканный, разбитый, просто жалкий – войдет к нему и вывалит неловко, нелепо: "Я твой муж"? Сюр, абсурд, грошовая комедия. Он не поверит. Да кто поверил бы? Смешно. Нет, он не может, он просто не может. Все это была большая, сверкающая, хрупкая череда ошибок и случайностей, и теперь жизнь расставила все по местам. Он никогда не должен был быть рядом с ним. Но он станет – теперь. Да, все будет по-другому! Он будет рядом с ним, завоевывать доверие, приближаться, строить связь, он пройдет этот путь вместе с ним. Все желанное станет заслуженным. Юри был преисполнен горячечной, горящей в глазах решимости. Пока что – он просто друг. Пока что. В стерильно-белой тишине палаты Виктор полулежал спокойно, почти неподвижно, но тотчас обернулся на звуки отворяемой двери и шагов. Его лицо на секунду озарилось удивленным любопытством – он не знал, кого он ждал здесь, и ждал ли кого-либо вообще, но все же азиатская внешность была неожиданной – и тут же приняло выражение напряженной сосредоточенности. – Я Виктор, так ведь? – спросил он странно серьезно, словно не мог до конца доверять врачам. – Да, – мужчина утвердительно кивнул и улыбнулся нежно, чуть вымученно. – Тебе нравится это имя? – он поинтересовался ласково, даже участливо, с очаровательно забавным легким акцентом. – Нравится, – Виктор наклонил голову с видом мирного удовлетворения. – Я – Кацуки Юри, – он подал руку для знакомства, чуть блеснув золотом. Мужчина пожал ее и, не отпуская, протянул задумчиво, пробуя на вкус, на движения языка и губ: – Ю-у-ури-и-и-и, – с неуловимым былым оттенком того самого тягуче-любовного, смущающего оклика, который звенел сейчас в ушах Кацуки так мучительно. Он пытался держать себя в руках, но лицо против воли изломалось болезненным воспоминанием. – Это имя мне тоже нравится, – Виктор едва улыбнулся и неловко опустил взгляд, пытаясь не встречаться им с горестным блеском карих глаз, и зацепился за блеск кольца – точно такого же, тоже на безымянном. Он мягко обхватил кисть уже обеими руками, со внимательным интересом трогая металл. – Мы женаты? – спросил он с поразительно наивной, ребяческой непосредственностью. Юри широко раскрыл глаза и подавился ответом. – Нет, что ты! – он выдернул руку и издал нервный смешок, – Мы друзья, хорошие друзья, то есть, действительно лучшие друзья, – он зачем-то повторил это несколько раз, с неловкой улыбкой и печально вскинутыми бровями. Он сбивчиво бормотал, пытаясь объясниться: – Кольца парные, тогда, в Барселоне, я в благодарность за всю поддержку... – он вдруг встрепенулся и принялся спешно оправдываться: – Глупо, знаю, и чертовски спонтанно, и так нелепо! Но, знаешь, тебе тогда даже понравилось... – его взгляд смягчился, ненадолго подернувшись пеленой счастливого, как казалось, прошлого. У Виктора на языке вертелась тысяча вопросов – о Барселоне, кольцах, "поддержке", прошлом, но вместо него громким звоном разразился мобильный в кармане Юри. Тот вздрогнул, возвращаясь к реальности, и взволнованно скользнул глазами по экрану. – Ох! – он выглядел чуть растерянно, будто внезапно вспомнил что-то важное. – Это Юрио звонит! Ох, черт, ну- Юрио... – его лицо выразило напряженно-беспокойную попытку подобрать слова. Он резко поднял руку с телефоном (фотография контакта изображала смурного подростка – Виктору показалось, что тот пытается взглядом прожечь в нем дыру) и затараторил: – Он твой друг- то есть, наш друг, хотя он часто говорит, что нас ненавидит, но это не так, он просто раздражительный; он нас любит, и мы его любим, а он жалуется, что мы как отцы себя ведем, и это, наверно, правда? То есть нет, я не это имел в виду, Ками-сама! – Юри зарделся и окончательно потерял нить. – Он талантливый, и котов любит, и... Он раздражительный, да, но он чудный и честный мальчик, вот увидишь! Кацуки перевел дыхание, его глаза лихорадочно бегали, пока он силился вспомнить что-то еще. Беспрестанно жужжащий телефон сердито выбрякнул последнюю ноту, замолк и тотчас зазвенел снова. – Я что, так долго?.. – риторически-потерянно спросил он у своего мобильника. Тот не ответил, продолжая звонить, а Виктор спокойно заметил: – Тебе все-таки стоит взять трубку. – Да! – воскликнул он заполошно, – да, да, да... – бормоча, он выскользнул в коридор. Виктор откинулся на подушку и вздохнул, пытаясь привести мысли в порядок. Информации было слишком много – и в то же время, ее не было вообще. Голова гудела. Какой-то Юрио, какая-то Барселона, какие-то кольца, какой-то Юри... Да, кольца и Юри. Кольца – золотые, Юри – по всей видимости, влюбленный. В него. До беспамятства. Виктор рассмеялся, кивая самому себе. Да, определенно. Его взгляд светился так тепло, нежно, любовно – и так болезненно, что при мысли об этом хотелось попросить прощения и умереть. Это "друзья" было таким страдальческим, почти жертвенным, самозабвенно-мученическим: забыть себя, забыть свои чувства, не доставлять беспокойств. Но, Юри, ты такой глупый, ты такой очевидный! Несмотря на старания, куда ж прозрачнее? – смотреть так влюбленно, лгать неуклюже-надрывно, проговариваться и "не это иметь в виду", кольца дарить – кольца! Господи, так бесстыже, бесконечно, безнадежно гейски. Чем только Виктор думал тогда – когда-то где-то в Барселоне – принимая подарок и не принимая дар? Либо он был полным, беспросветным придурком, либо.. он был с кем-то. Черт возьми, лишь бы первое. Он не знал, что было в прошлом, чего он наворотил, но в будущем он однозначно был бы не против встречаться с Юри – он просто чудо. Нужно, наверное, продать дьяволу свою душу, чтобы уметь выглядеть так же мило, несмотря ни на что, как он: глаза, красные и заплаканные, сверкали так ярко сквозь съехавшие набок очки, взлохмаченные и давно не стриженные волосы казались чертовски мягкими, выстраданная улыбка была такой кроткой и теплой, и негромкий сбивчивый голос звучал безумно прелестно со своим дурацким акцентом. Может быть, он для него язык выучил?.. Нет, это было бы слишком. Русский по матери или что-то вроде этого. И все же, Господи, лишь бы первое. Виктор умоляюще вздохнул. Юри вздохнул, прислоняясь к стене, и принял вызов. «Как он?» – кратко, тяжело, по делу. – Не идеально. Лёгкое сотрясение, перелом бедра, ушибы, но в целом... Жить будет, – он отвечал уклончиво, оттягивая безнадежное и для обоих очевидное. «Я уже еду», – Юра негласно поддержал игру в избегание. Ему тоже было тяжело. Но все-таки... Помолчав какое-то время, он все-таки не мог не спросить: «Это правда? Он реально ничего не помнит?» – его голос надломился. – Да. Юри пытался не всхлипнуть. Между двумя концами линии натянулась густая, траурная тишина. С конца больничного коридора ее оборвали первыми, неровным голосом: – Юрио, послушай.. Есть кое-что, о чем я хочу тебя попросить. «Слушаю», – он отозвался гулко, решительно. – Это действительно важно. Прошу, пойми! – он звучал виновато, но с отчаянной надеждой, – Я просто.. Не смогу так, понимаешь? Это всегда было так... Не могу описать, это было странно, я не чувствовал, что все так, как должно быть. Мне просто.. нужно время. Нам нужно время. Все еще будет, обещаю, однажды, уже по-другому, уже правильно, все будет... – Юри запинался, путаясь в тревожных идеях, неспособный высказать все за раз. Его слушали молча. – Я не сказал Виктору обо всем между нами. Мы друзья, пока что, только пока что... Юрио, пожалуйста. Порывистый вздох, гудки. Юри сложил дрожащие руки в молитвенный жест – Ками-сама, лишь бы обошлось, – вдохнул глубже, натянул самое спокойное из своих лиц, возможных сейчас, и вошел в ярко освещенную палату. Виктор поднял на него светящиеся любопытством глаза: – Юри, я хочу спросить! Про Барселону, и вообще... – Да, да, Барселона! – он торопливо кивнул, – Сейчас, – мягко улыбнулся и вдохнул коротко, словно готовясь нырнуть. – Так вот, был финал Гран-при прошлого года, и- – Гран-при? – Виктор удивленно вклинился посередь предложения. Лицо собеседника на мгновение выразило усталость и разочарование, словно у него спрашивали что-то общеизвестное, что-то непозволительно очевидное. Через секунду морщины на лбу Юри разгладились, и он мигнул почти виновато, но Виктор уже успел опустить голову с каким-то стыдливым видом. – Гран-при по фигурному катанию, 2016, Барселона. Тебе не рассказали, что ты фигурист? – он звучал почти сердито, словно злился на то, что никто не сообщил что-то настолько жизненно важное, стоящее в одном ряду с именем и возрастом. – Говорили, но... Я не думал, что что-то настолько... – промямлил он неуверенно. Юри вдохнул снова, уже глубже, схватил его за руки и заглянул прямо в глаза: – Ты – Никифоров Виктор Алексеевич, тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года рождения – фигурист мирового класса, пятикратный чемпион Гран-при, гордость России, звезда. Живая легенда, – его глаза пугающе сверкали, а голос грозно звенел нечеловеческим восхищением. Никифоров растерянно моргал, придавленный своим титулом. Как же так-то… Как-то это.. слишком внезапно. Жил же, казалось бы, спокойно (пусть и всего-то пару часов), опрометчиво имел какие-то планы на будущее, а со спины подбиралось прошлое, имеющее планы на него. Живая легенда. Призвание как смертный приговор. И вот как, просто как он собирается быть тем, чем он был, чем он должен быть, чего от него ждут, – чего Юри от него ждет, – если сейчас он сидит, хлопая глазами, и едва ли помнит, как его зовут? Заметив это волнение, Кацуки сжался в сочувствии и сожалении, выглядя обеспокоенно-виновато: – Прости! Прости, я не хотел давить на тебя, – он старался звучать как можно мягче: – Все будет в порядке. Ты еще вернешься на лед, все будет нормально. Талант, как говорится, не пропьешь, да и мышечную память тоже, – русская присказка из его уст звучала немного дико, и Виктор невольно усмехнулся. Юри улыбнулся в ответ. Его взгляд озарился отдаленным светом, и он заговорил со значительным, глубоким, почти возвышенным выражением: – Ты сделал для меня так много, – негромкий голос звучал удивительно честно, преисполненный скрытых, неясных чувств, – Ты заставил меня понять, кем я был, так что помочь тебе вспомнить, кем ты являешься – меньшее, что я могу сделать в ответ, – голос начал слегка дрожать. Юри сделал паузу, смаргивая эмоции, и зазвучал спокойнее: – Ты был моим тренером. То есть, я думаю, ты мой тренер и сейчас? – он неловко вжал голову в плечи, – Я надеюсь на это. Ты оказал мне столько поддержки. Вот почему я купил те кольца. Картина отношений с Юри начала расплываться в глазах, теряя всяческие очертания. Так что же – друг, возлюбленный, кумир, тренер? Всего слишком много, все слишком смутно. Запутавшись, он вывалил первое, что было на языке: – Так я был хорошим тренером? – Ох, ну... – он замялся, – Тебе недоставало опыта, на самом деле, но... Ты смог сделать то, что Челестино не удалось, несмотря на весь его стаж. Ты довел меня до вершины, от провала до серебра – с минимальным отрывом от золота, к слову. Ты сделал, – Юри усмехнулся с легкой горечью, – практически невозможное. Как и всегда, впрочем. Тебе действительно нравилось удивлять людей. – И поэтому я стал тренировать тебя? – шутливо спросил он, весело ухмыльнувшись в спонтанной попытке поднять общее настроение. – Может быть? Я не знаю... – Кацуки вдруг понуро повесил голову, сжался, уменьшился, звуча печально и тихо. – Я действительно не знаю, что ты нашел во мне. Ты просто.. свалился на меня с неба, поставил короткую программу, тратил на меня свои силы, свое время, пропустил сезон, довел до серебра – хотя сам бы ты взял золото, ты всегда брал золото, – и был рядом. Всегда. Я не знаю, чем я тебя заслужил. Прямо по воздуху в комнате прошла глубокая, зияющая, горестная трещина. Виктору казалось, что ускользает и рушится что-то бесконечно, жизненно важное, что нужно спасти, удержать, не упустить. Он паниковал, чувствовал тяжелую вину за нечто, чего не понимал до конца, жгучее желание сказать что-то, прямо сейчас, сию секунду, что-нибудь безупречно утешительное – хотел воскликнуть "Что ты!", рассказать, как он восхищен им, поражен его катанием, объяснить, ради чего он делал это, почему он был с ним, но... Он не знал. Он хотел быть честен и искренен – так же, как Юри был с ним, – и боялся солгать, произнести что-то, чего не было на самом деле. Он не помнил. Прямо сейчас перед разбитым мужчиной, раздавленным грузом своих сомнений, сидел не его друг, не его покровитель, не его герой и не его любовь – сидело в бессильном страхе некое смутное недоразумение, не знающее самого себя и не знающее, как утешать людей. Не знающее, что сказать. Юри вздохнул шумно, тяжело, провально попытался улыбнуться. – Что-то я тут развел... Прости. Все в порядке. Виктор хмуро, расстроено молчал. Что он мог сделать, чем помочь? Кризис прошел, но казалось, что полупрозрачный от печали собеседник не переставал таять и ускользать. – Я мог бы рассказать о том, что было в Барселоне, если хочешь, – он пытался сгладить разлом и вернуть хотя бы часть пропавшей атмосферы, – Показать видео прокатов, например. Но не мою короткую! – кончики ушей запунцовели. Интригующе. Виктор уже было собрался затянуть любопытствующее "пожа-а-алуйста", но его отвлек звук тяжелых шагов в коридоре, с каждой секундой становившийся все громче. Юри напряженно вслушивался. Последний шаг громыхнул под самой дверью, она раскрылась, в проеме мелькнула соломенно-желтая макушка, кто-то отрывисто булькнул "на секундочку", и Юри выдернули из комнаты. Что. В голове бурляще плескались ощущения собственных потерянности и беспомощности. Он ничего не помнит, он не умеет ободрять близких, а теперь кто-то просто приходит, без спросу забирает Юри – его Юри – и утаскивает куда-то, не удостоив никого объяснением. Едва все начало проясняться, обретать очертания, едва он начал говорить честно, рассказывать о прошлом, едва появилась надежда что-то узнать и понять – и все рухнуло. Он чувствовал себя растерянным, расстроенным, рассерженным. Он злился. Юра определенно злился. Шипя сквозь плотно сжатые зубы, почти рыча, он надвигался на Кацуки, испуганно вдавившегося в стену. – Че ты тут устроил вообще? Ты думал, я тебе позволю, да?! – голос гремел, содрогался, срывался. Он уже не говорил даже, но яростно, рывками, скрежещуще чеканил: – Ты. За. Кого. Меня. Принимаешь. Вообще?! – последнее слово он выкрикнул так громко, что оно, ударившись в толстую стену, тугим глухим эхом раскатилось по комнате. Виктор почувствовал себя еще хуже. За закрытой дверью, в полутемном коридоре кто-то кричал на Юри. Назревал, надувался тревожно скандал, который он не мог остановить или хотя бы понять. Дверь широко распахнулась, и в палату ввалился помятый сердитый подросток со светлыми всклоченными волосами, за руку тащивший парня на полголовы выше себя. – Я! – воскликнул «соломенная голова», встав посреди комнаты и ударив себя в грудь, – Юрий Плисецкий! Чемпион, золотой медалист, охуенный фигурист и просто чувак, которому ты можешь доверять! – резко обернувшись к Кацуки, он рявкнул: – Подтверди! – Подтверждаю... – напугано прошелестел тот. – А это! – продолжил он еще громче и решительнее, схватив мужчину за плечи и выставив перед собой, – Юри Кацуки-Никифоров, твой муж, любовь всей твоей жизни, твое гребанное Солнышко! – сделав нажим на последнее слово, он толкнул Юри вперед. Тот робко, несмело шагнул и остановился, уткнув глаза в пол и схватив себя за локтевой сгиб в защитном жесте. – Это правда? – нет, нет, нет, ему просто не верилось. Все не могло быть так. Все расплылось, растекалось, жгло глаза. – Виктор, прости, я... – он попытался объясниться, но его горло разорвалось булькающим всхлипом, он надломился, потек слезами, сделал пару нетвердых, шатающихся шагов и виновато рухнул на колени, уронив голову на койку и накрыв руками, затрясся, зарыдал. – Почему?.. – он обращался не столько к плачущему в его ногах мужчине или искрившему от ненависти подростку, но потерянно, непонимающе, почти разбито – в никуда. – Да потому! – надрывно вскричал он, почти задыхаясь, – Потому что этот кретин, этот долбоеб с заниженной самооценкой! Свято верит в то, что он что тебя не достоин! Хотя! Хотя это ты, мудозвон, говна кусок, нихуя его не достоин! – к концу он уже орал. Разразившись надрывным, почти слезным "блядь!", он оглушительно хлопнул дверью. В помертвевшей палате неестественно отчетливо слышались бормочущие извинения и всхлипы. Виктор сжал тонкое одеяло, сквозь его ткань впившись ногтями в ладони, и еле слышно, запинаясь, высказал с печальным страхом кошмарную, но такую теперь очевидную догадку: – Так ты... Хочешь покончить со всем? – Нет! – Юри возразил громко, отчаянно, вскинув тяжелую от слез голову. Его лицо мучительно исказилось, словно он силился что-то сказать: – Я просто... – он захлебнулся и бессильно упал в прежнюю позу. Снова казалось, что он ломко рассыпается, просачивается прочь сквозь сжатые пальцы. Виктор положил ладони на виновато распростертую спину, стараясь увериться, что он все еще здесь. Сквозь легкую, не по сезону куртку он чувствовал горячее горе и вибрирующую, истерическую, болезненную дрожь. – Так мы женаты, да? – он пытался утешить если не его, то хотя бы себя, хватаясь за почти осязаемое, как-то неправильно, но все же исполненное желание. – Да, – Юри булькнул горько, стыдливо. – А дети у нас есть? – упорно любопытствовал Никифоров, выстраивая в голове образ чего-то, что он сейчас терял. – Нет, – отзывался немногословно, со слышимым усилием. Говорить было тяжело. – А собака? – он рассеянно водил руками по спине, безуспешно погружаясь в фантазии. – Д-да... – он говорил сквозь всхлипы, пересиливая себя, – пудель... зовут Мак- Мак-качин... – Классно. – задумчиво кивнул он, – Я думаю, мне нравятся собаки. Повисло напряженное, почти громкое, плотное молчание. Юри тихо хлюпал, утопая и ломаясь на куски. Остановив блуждающие руки на острых лопатках, Виктор наклонился и негромко, доверительно сообщил: – Знаешь... Ты милый. Мне нравится, что ты мой муж. Юри вскинулся и посмотрел ему в глаза после слез надрывно, но сияюще-влюбленно, с невыразимой нежностью. Он опустил голову и заплакал снова, но тише, уже от счастья, глубоко дыша. – Покажешь фото со свадьбы? – поинтересовался он с мягким и добрым любопытством. Его муж кивнул, улыбнулся, утирая слезы, и устроился на краю кровати, вышаривая телефон в кармане. Виктор полуобнял его. Тот вздрогнул, покраснел еще сильнее, но остался. Они листали снимки, перебрасываясь ленивыми, небрежно-умиротворенными комментариями. Голос Юри уже почти не дрожал: – А вот здесь – слева, видишь? – Пхичит Чуланонт, мой лучший друг. О, а вот эта с нами! – Знаешь, – протянул Виктор с удовольствием, – мы действительно хорошо смотримся вместе.