Художник

Каждый шаг давался с трудом, тело слабо подчинялось и шло вперед, держась лишь за одну мысль о спасении. Будто перед ним был натянут толстый канат, за который Эцио хотел схватиться руками – будто в бреду стараясь поймать опору, но не мог – пальцы проскальзывали через него. Только душа все еще чувствовала поддержку и опору, не подпуская мысль просто сдаться. Аудиторе казалось, что несли его ангелы. Ну не может человек, израненный так, будто его подрал медведь, перемещаться на носках старых сапог, движимый лишь усилием воли. Но он мог, у него за спиной не было ангелов, лишь те, кто упорно пытался затащить его в другой мир, сотни отнятых жизней, тысячи темных душ, вовлеченных в бесплотное существование, мертвых в реальном мире, но живых в воспоминаниях. Некоторые из них подталкивали Аудиторе к нужной двери, другие путали мысли. Но Эцио их не слушал, в голове раз за разом возникали обрывки слов недавнего соперника, который насмехался над ним, устроив бесчестный бой. Но сейчас он должен был забыть обо всем, выкинуть из головы лишний мусор, забыть о боли, отключить сознание или хотя бы какую-то часть его, чтобы выбраться из собственного болезненного плена, когда перестаешь ощущать что-либо еще и просто зацикливаешься на этом сгустке боли. Весь мир сосредотачивается на новых ранах, на чувстве, будто с кровью вытекает душа, а этого допустить Эцио не мог. На его взгляд подобное было слабостью – начать себя жалеть, и этого себе позволить он не мог. На серой брусчатке остался размазанный кровавый след. Еще несколько капель сверкнули на солнце, стекая в узкие впадинки между булыжниками, где начала пробиваться зеленая травка. Окрашенная красным, она казалась грязной, а кровавый след был словно от убитого животного, с одной лишь разницей, Эцио был животным только в самых крайних случаях опьянений, да и пока что был еще жив. Прижатый к земле усталостью и проблемами, побитый жизнью и врагами, он не собирался сдаваться, когда спасение было так близко. Протянутая рука была не к двери, а к человеку, который за ней находился. Этот человек должен был его спасти, в который раз. В состоянии близком к смерти он все равно знал, куда ему нужно дойти, и когда его ладонь коснулась двери, на мгновение, ему стало лучше, и мужчина смог выдохнуть, опираясь о дверь и опуская усталый взгляд на ноги. Другая рука, что держала рану, была в крови, с одежды стекали еще горячие алые капли, а в боку, казалось, была самая настоящая дыра. Весь мир, некогда в понимании ассасина огромный, теперь сузился до полуметра двери, разукрашенной синей краской – Леонардо всегда любил экспериментировать. Сил хватало только на то, чтобы продержаться пару минут, а дальше... дальше все решала судьба, дать ему продолжить вершить свое правосудие или же нет. – Леонардо... – окровавленные пальцы оставили на двери ужасающий предсмертный след, будто последнее послание человека этому миру. Эцио не любил портить чужие вещи, но когда голова работает... чего таить, когда голова не работает, думать о возможностях некорректного поведения, бывает просто невозможно. Пальцы сжались из последних сил, оставив ощущение уюта, ведь он был на пороге дома, где всегда было тепло, где пахло красками и свежим деревом, где всегда ему улыбались. По-особому, с нежностью, с недовольством, коварством и отчаянием. Только Лео мог изобразить на лице все эти эмоции так, что не почувствовать легкого укола вины было просто невозможно. Но сейчас, открыв дверь, художник был еще во власти сна, потирая помятое подушкой лицо и стараясь разобрать в дневном свете своего гостя, представшего перед ним лишь сплошной черной тенью. Тенью, у которой был небольшой клюв спереди. Мгновение осознания теперь длилось меньше секунды. Эцио. Кровь. Рана. Смерть. Битва. Помощь. Лео. Факты могли меняться местами, в иной раз битва была в рядах первых, в других – была неизбежным последствием принятых решений, но одно оставалось неизменным – два имени, которые так или иначе имели тесную связь их необычных отношений, иной раз друзей, другой раз знакомых, но чаще их отношения можно было назвать братскими, когда ни разная кровь, ни фамилия, ни даже цвет глаз не были помехой такому утверждению. На этот раз неугомонный брат с тенью, напоминающей орла, был при смерти, тут же без сил падая на молодого художника и повисая на нем телом, с ног до головы покрытым кровью. Реакция Лео была мгновенной: подставить руки, поймать за талию, придержать за плечо, через секунду, когда тело начнет сползать на пол, сцепить руки, подбросить на себя, зацепить чужой подбородок за свое плечо и гневно прошептать на ухо, что солдаты его по шее не погладят, если найдут труп, пусть и самого разыскиваемого убийцы Италии. Тем не менее, сочувствие все же дает о себе знать, и тело со скрипом и стенаниями художника добирается до постели и падает на нее под хриплый болезненный выдох ассасина. В такие моменты Лео ни о чем не думает, он уже может похвастаться тем, что инстинкты лучше знают, что ему делать. Одной рукой он поднял голову Эцио, второй притянул подушку и сразу же спустился на ремень, ловкими пальцами расстегивая его и практически раздирая окровавленную рубашку, которую можно было выжимать от крови. Чувство холода обожгло пальцы – одежда была в крови не последние пару минут, отчего в некоторых местах начала подсыхать – самое неприятное чувство. На теле были три длинные неровные раны, нанесенные практически параллельно ребрам. Если бы угол был на три четыре градуса выше, вспорота была бы не только кожа с мышцами, но и все, что защищали ребра, то есть большая часть внутренних органов уже была бы вперемешку. Но все было не столь ужасно, если бы случилось подобное, Лео бы ничего не оставалось, как ругать труп за его плохую живучесть, а потому он тут же стянул с себя шелковый платок, перекрутил и приложил к ранам, стараясь остановить кровь. – Эцио! Эцио! – голос художника был громким, властным и недовольным. Такой голос Эцио прекрасно знал, но, как бы Лео не надрывал глотку, как бы не пытался пробиться к его засыпающей совести, сейчас его ничто не способно было привести в чувство. – Эцио...

* * *

Ему не привыкать выныривать из темноты. Это дикое чувство прострации, когда не помнишь ничего. В голове будто выжгли все воспоминания о том, чтобы было пять минут назад, а бонусом заодно и то, что было полгода назад. Но, несмотря на полную амнезию, просыпаться приятно, будто вновь начинаешь жить, первый раз вдыхаешь, первый раз открываешь глаза, первый раз щуришься от яркости и в первый раз понимаешь, как чертовски сложно будет жить в этом мире. Эцио просыпался медленно, изо всех сил стараясь вспомнить день недели, примерное время его пробуждения, причину оного, а заодно и цель его попыток, ведь можно было спокойно полежать еще. Амнезия спадает тенью, принося с собой отголоски боли, возникающие в теле фантомными болями, будто кто-то невидимый издевается над ним, наугад играя в «смелость», тыкая острым кинжалом по особо уязвимым участкам тела. Но такой период проходит довольно быстро, в голове смутно появляется догадка, что он тут – место пребывания продолжает оставаться загадкой, – пролежал не так долго, как кажется. Голова от резкого движения нервно отдается болью. Боль – это хорошо. Боль оповещает о том, что человек еще жив, и не важно, какая она, физическая или эмоциональная, ведь душа тоже имеет свойство умирать. Постепенно проходит и это, состояние относительно напоминает похмелье после выпитой бутылки хорошего виски – когда уже начал трезветь умом, а тело еще не забыло это состояние. Эцио это знакомо, и достичь подобного состояния он может без особых трудов, но сейчас труд составляет присесть и впечатать лицо в ладонь, чтобы лишить левый глаз слепящего солнца. Стоило глазам привыкнуть к свету, как перед ним открывается небольшая комната, в углу краски, на кровати рядом заснул Леонардо – все настолько привычно, что на губах неосознанно появляется улыбка. Лео спит в неудобной позе, упав лицом в постель, едва расправив ноги у кровати, пока на лице медленно исчезает обеспокоенность. Волосы разлетелись по кровати неровными спутанными локонами, переливающимися на солнце тонкими отблесками золотых нитей. Только сейчас Эцио видит светлую щетину и чувствует в руке мозолистые пальцы. Конечно, сравниться с ним может не каждый, но такой человек, как Лео, не должен истязать свое тело до такого. Вокруг них разбросаны кровавые бинты, на столике стоит початая бутылка антисептика и одновременно спасительного алкоголя, позволяющего бороться со страхом крови. На практически чистой палитре, которая была всех цветов радуги, валялись иглы и шелковые нити, видимо, Лео какое-то время решал между «больно, но надежно» и «незаметно, но долго». Право сказать, выбор Лео он предположить не мог, но, скорее всего, это был первый вариант – жалеть его мог не каждый, особенно когда он заваливается в дом свежим трупом, готовый стать причиной прихода стражи и последующего пути на эшафот. Торс надежно перевязан бинтами, на нем уже нет одежды, капюшон не скрывает глаз, кровь с виска перестала течь, фактически, его хорошо подлатали, отчего вся благодарность без остатка уходила лишь этому юному художнику. – Спасибо, – Эцио сжал чужую руку, которая так и осталась лежать на его ладони даже когда художник заснул. Будить его было без надобности, а вот насладиться тем, как до него доносилось тихое сопение мужчины, было не так уж и плохо. Было в этом что-то родное и приятное, будто он был дома.