Demonia

Жизнь никогда не стоит на месте. Её вечные потоки уносили с собой судьбы множеств людей. Меняли их, обрывали, делали всё, что им только вздумается. И в один из таких потоков попал Ханзо. В очередной раз его жизнь круто поменялась. Гонимый собственными стенаниями, попытками искупить вину, он присоединился к одной из самых криминальных организаций, а именно к «Когтю». Тёмные коридоры, мрачные, холодные и озлобленные люди, всё это смотрелось так лаконично в подобном месте. Наёмники, убийцы, хакеры, весь этот сброд ошивался здесь. Каждый боец стоил многого, но всё же самые выдающиеся были Роковая Вдова, Сомбра и Жнец. Ханзо примкнул к ним от некоего бессилия. Эти люди знали, как надавить на него, пускай мужчина долго сопротивлялся, взвешивая все за и против. И в итоге сдался. Сегодня была очередная миссия, которая закончилась не совсем удачно. Враждебной организации удалось предотвратить теракт, что весьма огорчило управляющих и даже разозлило. Отчитываться об операции придётся именно Шимаде-старшему, поскольку его назначили ответственным лицом за выполнение задачи. Шагая по тёмным коридорам, морально готовя себя к очередному выговору от начальства, лучник остановился возле железной двери. Нет, он не боялся, ему нечего было бояться. Просто не хотел портить себе настроение ещё больше. Постучав три раза, Шимада-старший зашел внутрь, надавив на дверную ручку. Дверь с мерзким скрипом открылась, а в лицо ударил некий могильный холод. В помещении, как обычно, царил полумрак. Свет еле-еле пробивался сквозь плотно зашторенные окна. Комната была пуста. Именно так мог подумать любой человек, не знающий главной сути. Ханзо чувствовал буквально всем телом чужое присутствие, чужой взгляд, злость. Было некомфортно, поскольку Ханзо просто не знал, из какого угла за ним наблюдают. — Я пришел с отчётом. Миссия провалена. Гетто не было подорвано. Голос мужчины был ровным, холодным. Всё как обычно. Только вот всё было не так просто. Напряжение, вот что в данный момент владело телом лучника. Нет, он не боялся, ему нечего было бояться. Разве что чужой ярости. Тишина в комнате была оглушающей. Мало кому приходила в голову мысль, что здесь кто-то может быть: все в точности наоборот. Пустая, тёмная комната с плотно закрытыми жалюзи создавала ощущение полнейшей заброшенности и пустоты. Холодная, без единого луча света, и даже пыль толстым слоем лежала на полу, медленно гоняемая в пространстве потоками ледяного воздуха, который отчетливо хранил в себе отпечатки могильного хлада и безжизненности, присущей кладбищам. Нормальному человеку здесь становилось неуютно — потому что пустота и тени, кажется, наблюдали за ним. Только вот правда в том, что комната не была необитаемой. Плотная, густая темнота смотрела на пришельца алыми искрами из тёмной пыли под ногами, двигалась, гонимая не ветром, но какой-то иной силой, и лишь в течение пары долгих, мучительных секунд не происходило ровным счетом ничего — пока темнота не превратилась в человека резко, неожиданно и быстро, бесшумный и темный кладбищенский туман породил существо с холодным и тяжелым, неприятным взглядом из-под керамической птичьей маски: оно было недовольно, это слишком очевидно. Красные искры неприятно поблескивали жестким, химическим пламенем изнутри зрачков. И в следующую секунду, с глухим металлическим звуком, когти впились в чужое горло, сжимая, не давая дышать. Существо, обитающее здесь, с явным удовлетворением с силой вжало пришельца в стену, наслаждаясь звуком удара спины о стену и взглядом, мечущимся от неожиданности: никогда не знаешь, откуда ударят. Нет, Шимада не боялся — он просто не ожидал удара. А сейчас ему не давали дышать когти на собственном горле. Жнец сжимал пальцы сильнее, позволяя наконечникам перчаток на миллиметр войти в чужую беззащитную плоть, окрашивая кожу алыми цветами свежей крови и порезов. Можно было физически почувствовать, как лицо под маской треснуло в удовлетворенной, скалящейся усмешке, обнажая белизну зубов. — Ты бесполезен, Шимада. Низкий смешок вибрировал в горле существа, когда оно рассматривало мужчину с ног до головы. — Я не удивлюсь, если ты скажешь, что потерял весь свой отряд, — низкий шипящий звук вырвался из-под маски. — Позорище. Он подался вперед, чуть разжав когти, и посмотрел внимательно-внимательно. Сталь, окрашенная кровью, коснулась тонкой линии чужой губы с нажимом, и звук, похожий на змеиное шипение, заинтересованно-любопытное, прозвучал из-под его маски. — Что скажешь в свое оправдание? Неожиданность. Это была визитная карточка Жнеца. Он всегда знал, как правильно появиться, застать человека врасплох, на долю секунды пугая. Ханзо в последнее время часто становился жертвой подобных «шуток». Жнец никогда не оставлял провинившихся безнаказанными. Был ли он жесток? Был, всегда. И этот раз не стал исключением из правил. Ханзо поморщился, но потом вновь принял своё обычное выражение лица. Он смотрел прямо перед собой, в эти красные глаза, практически не моргая. Он знал, что не уйдёт без каких-то побоев. В организации все уже привыкли видеть избитого или исцарапанного Шимаду, поэтому удивлялись, не замечая на нём каких-то увечий. Ханзо пытался ухватить хоть немного воздуха, дабы облегчить боль из-за впившихся в горло когтей, но ему просто не позволяли. Боль лишь усиливалась, но мужчина терпел, не подавая вида, что ему больно, дискомфортно. Он давно уяснил для себя одну вещь, в общении со Жнецом нельзя было проявлять слабость, иначе будет хуже. Перед глазами постепенно начинало всё плыть из-за недостатка кислорода, возможно, быть задушенным являлось лучшим стечением обстоятельств для лучника, поскольку, из этой комнаты редко кто выходил живым, будучи провинившимся. Ханзо нечего было ответить в своё оправдание. Отряд был действительно уничтожен, выжила лишь пара человек, включая самого Шимаду. Овервотч никогда не оставляли агентов «Когтя» в живых, пускай и пытались сделать всё «чисто». Последняя битва давалась сложнее обычного именно для Ханзо, поскольку он в очередной раз столкнулся со своим братом. Но почему-то даже ничего не почувствовал в тот момент, как это было раньше. Попытавшись сглотнуть ком, который встал в горле, поскольку Жнец позволил сделать вдох, Ханзо слегка повёл головой в сторону, пытаясь уйти от острого когтя, что находился возле его губы. Жнец не любил играть со своими жертвами, он любил убивать, слушать душераздирающие крики, любил звук сломанных конечностей, но сейчас он играл. Дышать было тяжело, голова кружилась, а шею сводило, из-за чего боль становилась только сильнее. Боялся ли Ханзо в данный момент? Боялся, поскольку Жнец вёл себя совершенно иначе, не так как обычно. А на сопротивление у него не было никакого права. — Мне нечего сказать в своё оправдание. — Тихо шипел мужчина, продолжая смотреть в озлобленные глаза, что скрывала маска, оставляя лишь маленькие искорки. Оправдываться смысла не было. Ханзо провалил задание, как бы ни готовился заранее. Ни продумывал план действий. Его просто обошли в тактике. Он проиграл. Гордый-гордый Ханзо Шимада. В этом человеке было все, что Габриэль так любил. Он не боялся его — разве что чуть-чуть, когда совершенно неожиданно Смерть появляется за спиной и бьет наотмашь, рвет когтями и смотрит пронзительно-холодно. Он всегда смотрел прямо на него — животный инстинкт смотреть в глаза более сильному хищнику, надеясь, что именно он сдастся первым, чтобы выиграть игру в доминацию. Шимада честно пытался выиграть у него — и всегда отводил взгляд первым, заставляя существо напротив трепетать от ощущения очевидного и проходящегося по позвоночнику: осколки страха в темных зрачках. Жнецу нравилось в Шимаде все. Особенно то, как он, несмотря на гордость, покорялся раз за разом. Не потому, что слаб. Не потому, что боится. А потому, что он отчаялся. Потому, что у него нет выбора. Потому, что теперь он вынужден подчиняться. Темный дым с едким химическим запахом проходился по чужому горлу холодным мазком удавки. При желании он мог просто забить чужие дыхательные пути и оставить его умирать вот так, пока не заскулит, прося пощады, словно шелудивая псина в ногах хозяина. При желании он мог свернуть чужую шею одним жестом. При желании он мог избавиться от никудышного командира — это был не первый раз, когда из-за его стратегических просчетов терялись бойцы. Но ведь это было бы безумно скучно, не так ли? — Ты жалок, — Жнец проходился твердым краем своей маски по влажному от крови изгибу шеи Ханзо и вдыхал — глубокое и содрогающееся дыхание, которое звучало намного сильнее, чем просто человеческие легкие, похожее на глубокое, дрожащее рычание зверя. — Даже придумать себе оправдание не можешь. Он явно наслаждался отчетливым запахом чужого страха — им резко фонило от мужчины, и существо вдыхало его, остро чувствуя наполняющее его изнутри кислотное тепло удовлетворения. Шимада почти никогда его не боялся. А сейчас — как кролик перед удавом. Даже не пытался сопротивляться. Смех его походил на тихое шипение, когда он впивался пальцами в чужие волосы на затылке, резко швыряя того на пол. Шаги Жнеца медленные и тяжелые, с отзвуком стали, когда он присаживался над лежащим Ханзо и рассматривал его с ног до головы, дразняще касаясь собственной маски, словно бы намереваясь ее снять — но ладонь скользила ниже и падала обратно к собственному бедру. — Ты же понимаешь, что за это я могу тебя убить, верно? Звучало отвратительно-мягко, почти медово — и это та самая граница, когда не знаешь, что именно в чужой голове. Сам Жнец знал — безнаказанным Ханзо не останется. Он постарается. Ханзо чувствовал этот дым, вызывающий кашель. Чувствовал, как он обволакивал его шею, заполняя лёгкие. Мужчина пытался судорожно откашляться, поджимая ноги, хватаясь за чужую руку. Кашель был настолько сильным, что из глаз брызнули слёзы, но лучник быстро взял себя в руки, поднимая взгляд на подошедшего ближе Жнеца. Он игрался, унижал свою жертву, заставляя чувствовать себя ничем. Но Ханзо знал, что нельзя было терять лица, нельзя было проявлять слабость. Смотря в глаза некогда человека, Шимада попытался встать, всё ещё держась рукой за горло. — Я не собираюсь придумывать себе оправдание. Враньё — удел слабых, которые боятся признать поражение. Оно всё равно вскроется. — Говорить было очень сложно. Голос был сдавленный, низкий, будто прокуренный. Из-за сильного кашля горло неприятно ссадило, а ладонь, что была прижата ко рту, покрывалась маленькими каплями крови. Боль пронзала лёгкие словно тысячи иголок. Жнец продолжал говорить, играя с Шимадой. — Я понимаю. Я провинился не в первый раз. Мне не понятно, почему Вы не сделали этого раньше. — Лучник действительно не знал, почему Жнец не пристрелил его на месте. Если до сегодняшнего дня тот не разговаривал с ним, не мучал так долго, а просто избивал, то сейчас всё было совершенно иначе. Возможно, это были его последние часы жизни, и он умрёт из-за того, что захлебнётся собственной кровью. А может, его просто задушат. Вариантов было слишком много. Убрав руку от шеи, прижав ладонь к полу, пачкая его собственной кровью, мужчина в очередной раз попытался подняться. Жнец пугал своими спокойными, мягкими интонациями. Ханзо всегда было некомфортно, когда он находился рядом. Всегда чувствовал тяжелый, озлобленный взгляд на весь мир на собственном теле. И сейчас Жнец сидел возле корчащегося, кашляющего японца, совершенно спокойно говоря, что тот может умереть. Ханзо действительно хотел умереть. Это было лучше, чем терпеть подобное каждый раз из-за провала миссии. Он чувствовал, что постепенно ломался. Сколько бы ни убеждал себя, что он сильный, что никаким проблемам его не сломать, каркас давал трещину. — Убей меня. — Еле слышно бормотал мужчина, смотря на кровавые разводы под собой. Гордый-гордый Шимада. Вся его гордость сейчас — на полу, вместе со следами собственной крови, вместе с его собственным телом, предательски-беззащитным против чего-то более сильного, более серьезного, чем он сам. Отчаявшийся, пришедший к Когтю, он не знал, какую заплатит цену за то, что хотел вернуть столь жадно. А теперь — корчился у него под ногами в бессмысленной попытке подняться. И где же вся та хваленая гордость? Видимо, раз за разом умирала вот так, на полу его кабинета. Жнец внимательно наблюдал за чужими попытками подняться — Шимада упирался локтями в пол, смотрел на кровавые разводы, и мужчина издал какой-то низкий, клокочущий звук, похожий на неудовлетворенное цыканье, словно бы расстроенный беспорядком в комнате отпрысков отец. — Кажется, ты испачкал мне пол, — голос у него приторный, почти елейный, вязкий, несмотря на отчетливый хрип, и он подцепил края маски, приподнимая ее, открывая лицо под ней — обезображенное шрамами и с жесткой усмешкой, обнажающей ряд белоснежных зубов, контрастно выглядевших на фоне густой и клубящейся в комнате темноты. Он потянулся рукой в перчатке к чужому лицу и жестко взял его за подбородок, заставляя подняться на уровень его собственных глаз — в них плескался интерес и что-то совершенно чужеродное. Сталь прошлась по чужим губам, смазывая алые капли. Хриплый смех поразительно тихий и шипящий. Мужчина пытался отстраниться от тянущейся к нему когтистой лапы, но у него просто не получалось. Смотря на Жнеца, Шимада внимательно наблюдал за тем, как тот снимал маску, обнажая своё лицо. Обычно, подобные действия не предвещали ничего хорошего. Обезображенное, ужасающее лицо, что кривится в жестокой усмешке, скалясь. Ханзо нервно сглотнул, но постарался сделать это как можно незаметнее. Он чувствовал, как его просто-напросто сверлили взглядом. — Убить тебя бы слишком скучно, Шимада. Он жестко притянул мужчину еще ближе и, хищно скалясь, впился губами в чужой рот с животной ожесточенностью, сжимая чужой подбородок с силой, вынуждая разжать зубы, и проталкивает язык внутрь, скользил по чужому рельефному небу, с крайним остервенением и нотой любопытства. Движения Жнеца были жесткими, небрежными, доставляющими весомый дискомфорт и боль. Подниматься было сложно, но ещё сложнее было стоять из-за боли в груди, вызванной дымом. Нужно было продолжать смотреть в глаза Жнецу, иначе — проиграешь. Жнец игрался и не собирался так просто прекращать свою игру. Последующие действия вызвали у лучника какую-то неописуемую бурю эмоций. Отторжение, отвращение, неприязнь, всё живое внутри него просто взбунтовалось, но Жнец знал, на какие точки нужно надавить, вызвать болезненный стон, добиваясь того, что ему нужно. Ханзо жмурился, пытался сомкнуть губы, дабы прекратить это. Ему было мерзко думать о том, что над ним издеваются подобным образом. Как ни как, а Жнец был когда-то мужчиной, и лучник знал, кем именно. Но поднимать такие темы было запретно для каждого. В данный момент столь традиционного человека, как Шимада-старший, целовал другой мужчина. Хотя, подобные действия и поцелуем называть было сложно. Ханзо ждал чего угодно, но не этого. Он был готов к тому, что Жнец будет раздирать когтями лицо, дёсны, что угодно, но не подобное. Язык Жнеца был мерзкий на вкус, как бы ни хотелось, но его приходилось чувствовать. Он чем-то напоминал уголь, пепел и, что-то необъяснимо тошнотворное. Одним словом — мерзко. Ханзо же на вкус — кровь и химия, а еще — страх. Животный ужас и непонимание. Он упивался чужой паникой и сопротивлением. Тянул его, словно самое дорогое вино, пробовал на вкус вместе с кровью из чужой губы, прокушенной в жесткой попытке подавить всяческое сопротивление. Слабаки никогда не выживают в мире, полном хищников. Всегда есть лидеры и лузеры, альфы и омеги. Карикатура на настоящее общество. На жизнь. Потерявший все щенок оказался среди тех, кто ему не по зубам, и пытался скалить клыки. От Шимады буквально разило терпким, наполняющим все его существо страхом пополам с редкими вкраплениями крови. Ханзо, вероятно, уже привык к тому, что жалости и сочувствия в стенах этого кабинета, где демоны выползают из темных уголков, точно ядовитые змеи, он не получит совершенно. Жнец отстранился, оскалился ему в лицо, и когти с тихим лязгом сжались на чужой поразительно бледной коже на горле, заставляя заткнуться и захлебнуться воздухом. Габриэль рычаще и тихо смеялся, наблюдая за чужой агонией от того, как воздух покидал легкие, но не поступал. Смотрел за тем, как паника буквально захватывала чужое тело. — Давай-ка я тебе кое-что проясню, — он коротко усмехнулся. — Пока ты в Когте, ты принадлежишь мне. Каждой клеткой своего жалкого тела, каждым словом, каждым своим вздохом. Он чувствовал, как когти вжимаются глубже в чужую плоть. — Ты. Моя. Собственность. Усек? Шипение переходило в смех — хриплый и жесткий, едкий, и оскал — шире. — Кивни, если понял, Шимада. Жнец смеялся, ему нравилось смотреть на то, как мучается его жертва. Нравилось смотреть на то, как тот постепенно прощается с собственной жизнью, неосознанно, конечно. Он пытался ухватиться за эту соломинку, пытался сделать вдох, но хватка просто не позволяла этого сделать. Жнец продолжал унижать Ханзо, утверждая, что тот — его собственность. Шимада не хотел его слушать, но приходилось. Понимание собственных ошибок лишь сильнее въедалось в сознание. Но он не мог отступить. Сейчас смерть казалась самым идеальным концом этого кошмара. Она заберёт с собой всё. Боль, обиду, злость, тот позор, что Шимада тащил за собой нескончаемым шлейфом даже после того, как возобновил общение с братом. И сейчас он вновь позорил своё имя. Не в состоянии постоять за себя. Ханзо не собирался поддаваться на провокацию Жнеца. Он не будет принадлежать кому-то. Не будет чьей-то игрушкой. Единственный, кому принадлежит Шимада, это он сам. Корчась от боли, издавая какие-то нечленораздельные звуки, кривя лицо в болезненных гримасах, японец не кивнёт. Не согласится принять поражение. Не согласится быть униженным. Не кивнёт. Гордый-гордый Шимада. Даже перед лицом Смерти вел себя так, словно он хозяин положения. Словно он здесь лидер. Смотрел своим взглядом ему в глаза, и в них читалась гордость, неподдельная, горящая огнем где-то внутри. Это забавляло. Это заводило. От этого чувствовался привкус отличной охоты — жертва слишком хороша. Усмешка разрезала лицо пополам едким оскалом. Он выдохнул химический дым в воздух, прямо в чужое лицо, и резко разжал когти, резко позволив своему пленнику вдохнуть желаемого им кислорода. Взгляд кроваво-красных глаз скользил по чужому телу. Резкий удар в солнечное сплетение. Швырнуть Шимаду на пол. — Тц. Жаль. Но мне нравятся упорные жертвы. Он усмехался. И по его взгляду понятно — это один из тех моментов, когда в Когте с ним предпочитали не пересекаться. Предпочитали не задевать оголенный провод под названием «вымотанный и потерявший контроль Габриэль Рейес». Обычно он сдержан. Обычно он куда спокойнее. Обычно мужчина не работает через унижение противника. Но ведь всегда можно сделать исключение, верно? Кажется, будто с его клыков капала кровь и взгляд цвета войны. Но он каменно-спокоен. Правда, только на вид — во всей позе Жнеца — угроза, и шепот звучал почти весело: — Любишь боль, Ханзо? Ханзо чувствовал кожей этот чёрный дым, что выпускал Жнец из своих лёгких. Дым неприятно покалывал кожу, словно какой-то едкий газ, что медленно разъедал тебя. Перед глазами постепенно начинало темнеть. Шимада чувствовал, что вот-вот отключится из-за нехватки кислорода. И это было даже неплохо. Эти мучения наконец-то закончатся, и он будет свободен. Кровь продолжала окрашивать руки и пол в красный. Из-за этих игр с дыханием голова начинала просто раскалываться, а дыхание сбилось, из-за чего начали болеть лёгкие и бок. Глубоко и шумно вдыхая, валяясь на полу, чувствуя дрожь по всему телу, Шимада даже не слышал, что ему говорили, он просто пытался отдышаться и хоть как-то унять боль в горле. Резкий удар вызвал лишь болезненный стон, из-за чего мужчина скрючился от острой боли. Хотелось взвыть от собственного бессилия в данной ситуации, но нельзя. Если Ханзо поддастся, то он проиграет. Даже безоружный, но он не мог проиграть эту битву и показать слабину. Он чувствовал, чувствовал взгляд Жнеца всем телом. Чувствовал, как тот хищно смотрел на корчащегося от боли японца, что размазывал собственную кровь по полу, пачкая одежду, волосы, всё, что только можно. Очередной вопрос прошелся словно лезвие по слуху Шимады. Он не мог ответить и издать какой-либо адекватный звук. Подняв взгляд на Жнеца, Ханзо нахмурился, с ненавистью во взгляде смотря в эти пугающие до дрожи кроваво-красные глаза, что продолжали сверлить жертву насквозь. Поджав губы, лучник попытался сдвинуться с места, отползти к двери, просто сбежать от этого кошмара. Гордый-гордый Шимада. Настолько ли сильна твоя гордость сейчас? Жнец улыбался. Чужая кровь медленно капала на пол, пачкала камень и свернувшегося клубком Ханзо, тщетно пытающегося отдышаться, пинком вернуть себя в норму, и мужчина склабился жестко, обнажая белоснежные зубы, точно зверь, готовый вцепиться в добычу и не отпускать ее, пока не испустит дух. Ему нравилось ощущать власть над человеком. Ему нравилось упиваться чужим страхом. Ему нравилось то, как его жертва, молчаливая и с гордым взглядом, униженно пыталась сбежать, вырваться, спастись — но не поломать то, что у него еще осталось от самомнения. То, что у него осталось от гордости. От его собственного эго. Он провел языком по зубам, склоняя голову на бок, и исчез, превратившись в дым и тень, живой и едкий, только для того, чтобы оказаться над ним. Габриэль смеялся, и смех его — битое стекло, когда он жестко наступал на горло мужчины, склоняясь над ним, усмехаясь, скалясь полубезумно, и в его глазах цвета крови отражалась тьма, жуткая и беспросветная. — Куда-то собрался, красавчик? — шипение на грани слышимости, почти звериное, и острые когти скользили по чужой коже — прямо под глазом, по линии скулы. — Я тебя куда-то отпускал? Звучало вкрадчиво, почти нежно С явной угрозой. Жнец никогда не выпускал из когтей ту добычу, которую приметил. — Впрочем… — он убирал ногу с чужой глотки и, как-то по-звериному фыркнув, жестко вздернул Шимаду на ноги, перехватив за несчастное горло, и прошептал тихо, на грани слышимости звука, заглядывая прямо в глаза. — Хочешь уйти отсюда? Шимада тихо шипел, смотря в эти глаза монстра, пираньи, почувствовавшей кровь в воде и уцепившейся в добычу, пытаясь вдохнуть и не шевелясь почти, дабы не сломать себе трахею или ещё что-то. Он жмурился, чувствуя острый коготь под своим глазом. Внутри что-то ломалось с оглушительным треском, окончательно и бесповоротно. Но лучник пытался держаться. Он хотел умереть, да, поскольку это был заведомо нечестный бой, и Шимада даже не сопротивлялся. Бесчестная смерть, но зато, если его убьют сейчас, его спасут от позора. Ханзо не будет отвечать, хочет он уходить или нет. Он изъявил своё желание, объяснил тот способ, с помощью которого хочет покинуть эту комнату. — Убей меня. Жнец глухо смеялся и скалил клыки, рассматривая чужое отчаяние, вдыхая страх, ощущая привкус на корне языка. Когтями — по чужой груди, и ощущение чужого пульса, истерически бьющегося, жаждущего жить, отдавало внутрь собственного тела, лишенного этой особенности. Он хищно мазнул языком по собственным губам и понял, как хаотично начинала плавиться рука — он просто-напросто упирался взглядом в чужие запуганные до дрожи и отчаянные, словно у кролика перед удавом, глаза, и медленно проникал ладонью в чужую грудь, погружая руку в чужую плоть с пугающей медлительностью и обжигающим, липким холодом, зарываясь глубже под кожу и мышцы, проникая за клетку ребер и мажа прозрачными когтями по стенкам суетно бьющегося органа, словно ища что-то. Он улыбался хищно, словно зверь, который желал поиграть со своей добычей, словно чертов демон из самой преисподней. Он смотрел, скалился, и выглядело это жутко — особенно учитывая тот факт, что его рука была в чужой груди и держала сердце — совсем не фигурально. Он чувствовал, как оно пульсировало. Но интересовало его совершенно не это. Взгляд из алого окрашивался в кобальт и небесную синь, и усмешка приобретала зловещие оттенки, мешаясь с явственным удивлением. — Я не убью тебя, — шепнул он, скользя пальцами по сердечной мышце, словно бы цепляя что-то, и синь становилась ярче, глубже, терялся в ярком ослепительно-белом и голубом естественный алый, а руку обдавало непривычным, почти ледяным холодом. — Я кое-что тебе покажу. С удивительной для звериной натуры и жестокости процесса, каким все это начиналось, мягкостью, он убрал руки — и в когтях билось ослепительно-синим что-то неясное и не имеющее формы. — Знаешь, что это? — почти благоговейный шепот — не то, что ожидаешь от монстра. — Это то, что делает тебя человеком. Он говорил не о душе, не о чем-то иллюзорном, а о вполне реальной вещи — жизненная энергия невыносимо-синего цвета билась в ладони истерично, стремясь вернуться к владельцу, и все, что удерживало — тонкие нити тянущиеся под ребра. Ослепительно-белые. Жнец смотрел на нее, такую упорно бьющуюся, яркую, сопротивляющуюся, и ощущал, как синь затапливала его самого. — Я могу легко забрать ее, и ты умрешь, — глухо смеялся он, и смех походил на истерику. — Медленно и мучительно. Почти смертельный холод проникал внутрь, затапливал сознание. Чужая небесная синь холодная. И чертовски красивая. Холод, что исходил от руки Жнеца, разливаясь по всему телу, пугал ещё больше. Его касания когтями о сердце, об эссенцию сводило с ума. В буквальном смысле. Во взгляде отчётливо читались ужас, удивление, непонимание. Всё сразу. Все ощущения мешались в один адский коктейль. Тело просто трясло, а сердце билось как бешеное, из-за чего становилось даже больно. Это было невозможно, просто невозможно. За гранью понимания любого нормального человека. Ханзо видел, видел синий огонек в руках Жнеца, и эта красота его пугала. Даже драконы не казались такими уж невозможными в сравнение с тем, что сейчас находилось в чужих ладонях. Биение сердца чувствовалось в горле, а перед глазами в очередной раз всё начинало плыть. В когтях сейчас находилась вся сущность Шимады-старшего. Она пыталась вырваться, но ей не позволяли. Это было просто невозможно. Ледяной пот сходил с лучника ручьём. Это невыносимо. Разум слишком слаб для понимания того, что такое возможно. Пара неглубоких вдохов, прерывистых нечленораздельных звуков и отчаянная попытка коснуться до, фактически, самого себя, а затем — темнота и больше ничего. Умер ли Шимада или продолжал жить, ему было неизвестно. Но последнее, что он запомнил, это было то жалкое трепетание его собственной жизненной энергии, что окрашивала комнату в яркий, почти слепящий синий свет. Жнец не замечал, что человек под ним совершенно отрубался. От шока ли, от боли ли — ему это безразлично. Он с тихим благоговением смотрел на дрожащее, бьющееся в его руках нечто, являющееся всем и ничем. Душой, жизненной силой, называйте это как хотите. Кобальтово-синий струился по его рукам, проникал в саму сущность, словно самый сильный яд, плескался за стеклами собственных зрачков и охватывал его какими-то совершенно неподдельными эмоциями. Это ощущение неземное, совершенно непохожее на то, что он испытывал раньше. Чистое. Разбитое. Стремящееся к целостности. Стремящееся вырваться из клетки — и вернуться назад. Он смотрел на это, и его обжигало изнутри каким-то странным, болезненно-едким осознанием. Синева медленно переливалась в белизну и маркие оттенки фиалкового с примесью лазури, когда мужчина осторожно опускал бьющийся свет обратно на грудь Шимады. Тепло обдавало жаром, и свет медленно расползался по чужому телу мерцанием, концентрируясь около ребер и погас, вернувшийся в свою клетку после того, как его потревожили. Жнец ощутимо вздрогнул, все еще ощущая странный, потусторонний холод льда под ребрами, даже спустя пару минут после того, как руки отказались чувствовать вернувшийся к владельцу сгусток удивительной энергетики, и отстранился, оставляя Ханзо бессильным и измученным лежать на полу. При всей своей привычности к этим ощущениям — когда чужая жизненная сила наполняет тебя до краев, — то, что происходило с ним, он объяснить не мог. Ему нужно всего несколько секунд для того, чтобы добраться до зеркала и понять, что с ним не так. Глаза. Кроваво-красные обычно, сейчас цвета прозрачного речного льда, синева неба. Алый куда-то исчез. Мутное чувство внутри ворочалось стаей угрей. Так не бывает. Так не может быть. Так не должно быть. Он резко вдохнул ставший вязким воздух и понял, что больше не чувствует ни злости на Шимаду, ни желания причинить ему боль. Он чувствует в себе себя. Впервые за долгое время. Габриэль Рейес глухо смеялся и комнату наполнял едкий черный туман с оттенками синего.