Вдохновение

Вдохновение - материя столь нежная, что исчезает, стоит лишь к ней прикоснуться: сыпется обугленной бумагой, тает воском зажжённой свечи и бьётся, как любимый мамин сервиз. Громко и неотвратимо. И почти бесполезно склеивать его обратно, потому что двух одинаковых вдохновений не существует, как нет и двух идентичных людей, снежинок, капелек дождя. Запах краски ужасно раздражает. Образ, почти сцеженный и распятый на коже, пропадает в один миг. Пальцы замирают, зато вздрагивает тело под ними, и появляется лишний, не-пра-виль-ный мазок. Несколько вдохов и выдохов, дыхательная гимнастика, песня вечности в голове. Вдох, выдох. - Акааши-сан, всё нормально? Вибрация проходит по коже и врезается в Кейджи. Неотвратимо. Раздражающе. Хочется резкого "заткнись", хочется "убирайся", хочется "умри на пять минут, мне надо попробовать закончить". - Всё хорошо, - ровно, холодно. Вдох, выдох. Время продолжает свой ход. Синий успокаивает: пальцы Кейджи все в небе, а небо - в коже, в живом холсте, впи-и-итывается. Хорошо помнить изначальную задумку, а что пропал азарт, пало жертвой чего-то неизбежного волшебство момента - так это будничные мелочи, столь обыденные, что на них можно только стиснуть зубы до крошева. И рисовать, рисовать, рисовать. Не творить. И даже росчерк молнии кажется образцово-показательным. Акааши Кейджи - идеальные линии, безупречные сюжеты и всегда вовремя сделанная работа. Акааши Кейджи не творец, а заказной художник. Акааши Кейджи от себя тошнит. - Я закончил. Надо подождать, пока высохнет краска, и можно снимать. Постарайтесь не шевелиться, и спасибо за работу, - шепот модели в ответ теряется где-то на полпути, там же замирает восхищённо-одобрительный возглас фотографа, просто потому что Кейджи всё равно. Для него мир - серый туман, от которого он старался бежать с самого детства, обливая красками всё, на что падал взгляд. Вот только, как показала судьба, этого недостаточно, и даже самая яркая краска сереет до прозрачности, если не напитана эмоциями, чувствами. А с ними у Кейджи всегда было как-то тоскливо, словно его внутренний резерв ограничен жалкими пол-литрами. Или же, наоборот, его резерв - голодная, жаждущая чёрная дыра? Обрывки кожи, торчащие рёбра, а внутри - космос. В такие минуты, когда идея рвётся изнутри, а пальцы от желания творить скрючиваются, как птичьи когти, Кейджи жалеет, что в его распоряжении нет кого-нибудь, готового терпеть издевательство над своей кожей шесть часов кряду. Потому что давить, душить этот безжалостный прилив вдохновения, не давать ему выплеснуться наружу - больно. До пелены перед глазами. До расплывшейся реальности, где самая чёткая картинка - дешевая блокнотная бумага и лихорадочные карандашные штрихи. На белом в клетку - ниточки спины, пятна теней, уголки будущих рёбер. Хоть так, хоть как-то выплеснуть этот бездонный голод, оставить след своего сознания, чтобы не забыть, чтобы не потерять - его и себя. - Ух ты, круто! - раздаётся прямо над ухом. Кейджи подпрыгивает на месте. Будь карандаш длиннее - переломился бы под силой тонких пальцев, а так всего лишь выскальзывает из рук. Чтобы быть перехваченным почти в миллиметре от асфальта. Откуда в студии асфальт? - Прости, не хотел пугать. Просто ты очень красиво рисуешь. - Спасибо, - раздражённо-ледяной выдох, поворот головы, соприкосновение рук. Вдох застревает в глотке. Так не бывает. Не в реальности, не в сером-сером мире, прозрачном и тревожном, дрожащем, как вдохновение, как переливающееся розовым и золотым нечто, зовущееся счастьем. Кейджи пытается вдохнуть, но воздух впивается в горло, вцепляется и протыкает кожу: Кейджи чувствует, как течёт по шее несуществующая кровь. Кашель резкий, как воронье карканье, а рука на плече (поддерживающая, уверенная, надёжная) укутывает теплом. Словно вошёл в онсен, когда глаза закрываются сами собой, мысли стекают, оставляя в голове блаженную медитативную пустоту. Кейджи даже не помнит, как оказался на улице. - Эй-эй, осторожнее. Может, тебе воды? Меня зовут Бокуто Котаро, а тебя? Слушай, это твой автобус? Тогда пошли, а то следующий ждать ещё долго... Так как тебя зовут? - слова переливаются чем-то многоцветным, как крутящийся кубик-рубик, и каждая грань пронизана не чёрными, а яркими золотыми прожилками. Как глаза Бокуто. В природе же не бывает золотых глаз? *** Кейджи погребён под водопадом. Эмоций. Он постиг сущность вещей и наслаждается, когда болезненно-острые и безжалостно-ледяные капли впиваются в его плечи, потому что внутри него, под рёбрами, чёрная дыра, и она урчит, словно откормленная кошка под одеялом. У её нового хозяина огромные тёплые руки, мозолистые, но надёжные. Совсем не похожие на руки Кейджи, с его пальцами-кисточками. Кейджи подставляет всего себя под эти руки. Он ощущает себя мировым океаном, наполняющимся влагой от таяния ледников, и это вол-шеб-но. Его раздувает изнутри, гелий переплетается с кислородом, и Кейджи становится легким-легким. Он почти готов взлететь, но Бокуто держит крепко, обхватывает, облепляет собой. И это тоже прекрасно, потому что никогда до этого Кейджи не чувствовал себя таким нужным: здесь, в обычном бытовом мире, созданном из походов по магазинам, совместных чаепитий на кухне и ленивых утренних поцелуев. Говорят, быт приедается. Отупляет, омрачает и отвергает - его, тебя, вас и весь мир вокруг. - Лгут, - шепчет Кейджи, едва размыкая губы. Его быт - растекающееся по бездне золото в глазах напротив. *** Дыхание взрывается тротилом. На лопатках две раскалённые золотые метки, и их болезный жар плывёт и растекается - к кончикам пальцев. Руки живут своей жизнью, невидимая линия от полёта мяча обретает резкие очертания, холст вздрагивает от неожиданности. Всё сменяется трепетной нежностью, и Кейджи растушевывает, добавляет немного сияния, а потом, вдохновившись, затемняет всё остальное. И главным становится не волейболист, а сам полёт - победный - и след от соприкосновения мяча с площадкой, у самой линии. Эйс. Последний мазок, завершающий, прощающийся. Ласково-удовлетворённый, а следы на лопатках - жгут до боли, и Кейджи улыбается. Взять Бокуто с собой на работу было прекрасной идеей. - Теперь моя очередь, - резко, бескомпромиссно, и у Кейджи почти подгибаются колени. В зале на мгновение застывает тишина, сменяющаяся чуть боязливым, но понимающим гулом. Капитан очень зол. Его ревность расходится волнами по студии, заставляя всех прижиматься к стенам, а Кейджи в ней купается, как в тёплом море. Чёрная дыра внутри визжит и требует. - Конечно, Бокуто-сан, - бесстрастно и словно бездушно, но внутри всё поёт и воет, а кончики пальцев невероятно чувствительны, и кажется: только прикоснёшься, и рисование закончится. Перейдёт в другую плоскость. - Прошу. Знакомая до последней родинки спина. Длинная цепь позвонков, снизу вверх или сверху вниз, но её хочется целовать, а ещё - вгрызаться зубами и размазывать кровь по коже вместо красок. Это была бы удивительная картина. - Расслабьтесь, Бокуто-сан, - чистой ладонью по шее, ласково дёрнуть светлые волосы. Словно выключить свет, выпустить скопившуюся опасную энергию. - И постарайтесь не двигаться. - Конечно, Акааши, - самоуверенно обещает Котаро, но уже через несколько секунд начинает ерзать. Кейджи немного хмурится, как художник - он не доволен. Но как человек - вполне. Он знает, что невозможно остановить ураган, и его самого уносит, но краска на пальцах - как связь между ними и реальностью, и из спины прорастают первые косточки и перья. Серые, с чёрными полосами. Под цвет волос. Работа кропотливая, приходится предугадывать каждое сокращение мышц, каждый случайный глубокий вздох, чтобы ничего не испортить лишним мазком. Это похоже на игру, но учитывая, что игра не любовная, а всё-таки оплачиваемая, и вокруг куча свидетелей, которые даже не думают расходиться, то каждое движение Котаро (вообще любое движение) становится опасным и раздражающим. Кейджи чувствует, как накаливаются нервы: постепенно, мгновение за мгновением, но вот-вот уже рванёт. - Бокуто-сан, - злость, всего капля, проникает в голос, Но даже такой малости хватает, чтобы Бокуто её заметил. И поник. Хочется закатить глаза и что-нибудь разбить. - Прости, Акааши, - жалобно, с надрывом так. Кожа под пальцами дрожит, вибрирует, не даёт сосредоточиться, потому что все мысли не о том. Вот совсем не о том. Только, опять-таки, свидетели. И не стоит забывать - чёртова Япония, чёртовы правила. Кейджи выдыхает, сам замирает статуей, чтобы потом, незаметно склонившись, прошептать на ухо: - Я вас люблю. На замершей, идеально ровной, пусть и слегка напряжённой спине рисовать - одно удовольствие. *** - Акааши, а я тоже тебя люблю.