Rebellion

— Потому что по трезвяку, — тянет Слава, — у тебя яиц не хватит. Голос у него развязный, медлительный в интонировании. В словах уже есть оскорбление, в том, как он говорит — еще нет. У Гены заказ горит и свет через пару часов придется вырубать, потому что к зиме нужно ужиматься, он экономит на электричестве. Все так паршиво — хуже некуда, а Слава спрашивает: — Боишься? — в голосе прорезается акулий интерес к свежей крови. — Что я тебя сделаю — боишься? Он даже не матерится, до того пьян. Кто-то передает по кругу бонг, кто-то передает привет, в камеру лезут чужие нетрезвые рожи. Слава отпихивает их локтем, а потом наконец встает — телефон в руке трясется, да он и раньше трясся — и выходит на балкон. Закуривает, огонек подрагивает на ветру. — Простудишься. — Да пошел ты, — вяло огрызается, и грызет фильтр, и губы тоже грызет. — Так приедешь? Приедет. Куда он денется. На сапсан приходится занимать у случайных приятелей и бывших однокурсников, а еще брать пару срочных заказов просто чтобы со Славой было на что пить. Слава прав — по трезвяку у него не хватает яиц, но по пьяни все получается. Крышу рвет так, будто им по шестнадцать, и в школьной подворотне приходится месить весеннюю гниль кроссовками, чтобы вот так стоять и целоваться. Весны в помине нет, есть только эта черная от налипшей грязи зима, скрипящая вьюгой в щелистых окнах. Рама кое-как забита ватой, с ваты свисает прошлогоднее конфетти. Готовил Славке праздник тогда как умел. Он тащится на вокзал с одним рюкзаком и каменной от предчувствия будущего похмелья головой. Глаза слезятся от недосыпа, но плевать — отоспится в поезде, потому что со Славой почти не будет спать, никогда не получается. Последний раз, когда Слава приезжал, все началось с дороги в туалете Казанского вокзала, Слава говорил — подержишь шмотье? И Гена держал — расползающуюся на части адидасовскую сумку, куртку засаленную, ту самую, которой он позже на Версусе будет пот со лба вытирать, потому что софиты врубят прямо за спинами и все они будут мокрые как мыши. Они уже начнут ездить с концертами. Слава будет рвать на битах, а Гена невольно выпрямляться, когда толпа будет скандировать Славкино имя — он будет гордиться. Все уже начнет казаться далеким и непоправимым. Это будет потом. В туалете Казанского Слава спихивал ему шмотье и закатывал рукава, и вот тогда все наконец начиналось. Гена месит слякоть ботинками на перроне, снег липнет ко рту, не дает дышать, затекает под воротник мутной подтаявшей жижей. В Питере не лучше, там просто немного больше причин терпеть. Закинуть сумку на полку над головой — стыдливо, в угол, тоже что-то из неизжитых школьных привычек — рухнуть на сиденье, положив свитер под шею. Окна снаружи кроет изморозью, не видно ни черта, да и не на что там смотреть. Обледенелый перрон высекает искры от света фонарей, если прищуриться, чтобы двоилось, и больше ничего интересного. Кто-то выбегает последний раз закурить. Кто-то прощается. Он видит — отчетливо, будто вчера было — как летом Славку сажал на поезд, они опаздывали, потому что едва вырубились под утро, сцепившись ногами и животами, это был первый раз, когда хоть кто-то разделся, и с тех пор говорить стало сложно. Помнит: мама рассказывала, как в ее юности постоянно барахлила связь, приходилось кидать в таксофон монету за монетой, чтобы быть услышанным, и все, на что хватало денег — торопливо договориться о свидании на набережной Исети. У Гены буквально последние деньги уходят на билеты до Питера. Он надеется, что оно того стоит. Таблеток и порошков у Славы тогда было меньше, а бухла — больше. Разницы с ним-трезвым на вид не было никакой — он почти всегда двигался с этой развязной похмельной грацией. Каждый жест — попытка устоять на ногах, и это делает пластику незнакомо тягучей. Только Слава так двигался и без бутылки. Когда приезжал... Гена пытается рукавом протереть себе точку обзора в изморози на окне, но не выходит, он сдается. Когда приезжал — сидел на траве рядом, привалившись к боку, и пытался убедить, что нормальную он принес водку, у палева другие этикетки, ну ты не веришь мне что ли, сука? — Верю, но пить свое дерьмо ты будешь сам, — вяло огрызался, отпихивая бутылку от носа. В парке к полудню становится безлюдно, птицы галдят, ветер треплет и без того чахлые редкие ели. К ночи обещали штормовое предупреждение. Пастораль. — Да ты просто не врубаешься, — Слава злился и снова махал тусклой этикеткой у него перед лицом — явное палево, в котельной рассыпают по грязным бутылкам то, что принято уклончиво называть «порошком». — Я, блядь, говорю — мне нужно тебя ужрать, потому что по трезвяку у тебя яиц не хватит. — На что? — Гена напрягся, поджал живот. Слава уставился на бутылку, будто это она его за язык тянула. — На что у меня не хватит яиц? — Забей, — он встал на ноги, раздраженно отряхивая руки от земли, а через мгновение побелел и очень медленно поднял ступню в расшнурованном грязном кроссовке. Гвоздем подошву пробило насквозь. Гена долго искал ближайшую травму, а потом держал его за плечо, пока хромали до общаги, где он снимал комнату — и где Слава все-таки его напоил тем самым палевом, которое так и держал подмышкой все время, что его промывали и перевязывали. Слава упертый, это он давно знает. Упертый, вздорный, мстительный, как пубертатная школьница, а вот взгляд у него тоскливый, как у бассета — особенно когда не пьян. Ночью и правда штормило. Дороги засыпало снегом с дождем, позже в новостях писали, что камнями выбивало стекла. Напротив его окна только билась в истерике мутная от ливня неоновая вывеска – билась, пока не погасла совсем. Ходить Славе тогда на пару дней запретили, Гена ездил билеты менять без него... Он все трет бездумно стекло рукавом, проверяют документы — его в порядке, а может, лучше бы не. Поезд трогается, желтоватые разводы фонарного света за коркой изморози сменяются чернотой. Животной русской чернотой ночных перегонов, и будь ты в каком угодно городе, в каком угодно веке — ты всегда немного тот, кого гонят по этапу за Урал. Гена из Урала сбежал в шестнадцать лет с мечтой, но проебался. Это случается. Гена ездил менять билеты. Слава торчал в его клетушке с забинтованной ногой, курил в форточку, гонял соседских мальчишек за пивом, обещая починить велосипед. Он умел быть обаятельным когда хотел, а уж детей и дураков он умел обаять всегда. Гена вот был дураком. Трясся в давке метро до Казанского, вяло выбирал места — Слава бы взял сидячку или просто скорый, но ему нужно беречь пробитую ногу, а сам он этого делать не будет. Когда они вернулись из травмы, Гена потянул его за щиколотку и поднял ступню на свет, прежде чем наложить свежую перевязку. Долго разглядывал края раны. Слава дергался, как от щекотки, и все смазанно улыбался. Когда у него поджались пальцы, Гена встряхнул головой и нащупал на постели бинт наконец. Слава развалился на покрывале: безразмерная канареечная футболка, перебитые колени — он смахивал на шестнадцатилетку, и узкие эти ступни не помогали. Гена сглатывал. Они проторчали трое суток бок о бок, толком не выходя, а потом он проводил Славу на вокзал, и с тех пор прошло полгода. Отбить короткую смс, мол, поезд тронулся, встретишь? Ответа нет, да и плевать ему на ответ: встретит — хорошо, не встретит — ну. Всегда можно перекантоваться на вокзале и просто поехать обратно. У Гены причин гнать в Питер в ночи — ровно никаких. Они мало говорили, Слава в конце лета присылал короткое видео — неразборчивая агрессивная читка, край смазанной улыбки, ни слова было не вычленить, когда он врубил фастфлоу. Писал, что фристайлили в Знаменском, и среди всей этой толпы только пара уебков в нормальный грайм умеет, да и те откуда-то из Сибири, в Петербурге, Рики, баттлрэпу пизда. — Ага, — Гена соглашался по скайпу, — ага. Слава был зол, взбудоражен, он прихрамывал на левую ногу. Позже оказалось, что он забивал на промывания, даже когда из раны повалил гной, и дошел до хирурга он уже со ступней, начавшей чернеть. Гена представлял себе это чертовски хорошо, он знал его: вот Слава падает на постель, вытянув ноги, морщится от привычной боли, а потом тянет на себя ступню и трогает перевязку, как дети расчесывают комариные укусы. Но едва съезжают несвежие бинты, он нащупывает жесткую корку омертвевшей кожи. Гена выходит с курильщиками на перроне и сдирает ногтями жесткую корку изморози со своего окна, но смотреть в ночи за стеклом по-прежнему не на что. Гена пытался перекантоваться на матрасе на полу, но на вторую же ночь Слава сам потянул его на постель, бормоча — не будь идиотом. В окна тек свет фонаря, край светового пятна выбеливал Славе щеку, ухмылка превращалась в улыбку Чеширского Кота. Гена пытался вжаться в стену, чтобы дать ему больше места, еще пытался уснуть, но Слава раскидывал руки, ноги, валился на него сверху и сонно дышал в шею — он ворочался. Иногда ходил во сне. Закидывал ему ноги на бедра, впрочем, и когда не спал, и даже когда был трезв — просто потому что мог и ему было удобно. Физический барьер, сжатый в спичечную головку — не существовало для Славы границ тела, в то время как Гена людей сторонился, сколько себя помнил. Сперва был толстым мальчишкой, затем толстым подростком. Потом вырос, а привычки остались — отступай на шаг назад, пропускай, уступай место, потому что сам ты занимаешь его слишком много. Слава пространство умел делить на двоих так, как больше на его памяти никто не умел. Он курил в постели, и не всегда сигареты. Порой Гена принимал из его рук косяк, не успев задуматься. Тогда мир плыл, а сердце подкатывалось к горлу и колотилось звонким церковным колоколом; Слава устраивался головой у него на груди, потому что больше на этой узкой койке лечь было некуда. Вытягивался, пытаясь выпрямить вечно сутулую и вечно больную от этого спину. Жаловался — а потом вкладывал косяк в его губы, и Гена вдыхал и закрывал глаза. Кровь приливала к ногам, пальцам, мозгу, паху; кровь баскетбольно колотилась в аорте, даже во рту стоял ее привкус, от нее кружилась голова. Хотя это было уже от травы. Слава ерзал, находил его руку на одеяле, а потом пальцами — его рот, его горло, пряжку его ремня. Слава поворачивался боком и лениво кусал его нижнюю губу, не закрывая глаз. Толкался языком и жадно облизывал нёбо — Гена позволял. Ему было плевать в этот момент, мир плыл, яркий, как елочная игрушка, яркий и такой же пустой. Когда они просыпались уже не обкуренными, приходилось продолжать, потому что терять все равно уже было нечего. Никак не успевали раздеться. Сколько раз он говорил себе после — шестнадцатилетки. Шестнадцатилетки, которых ведет от близости так же, как от первого бухла; как у мальчишек горячая кровь вскипает на ссаженных коленях и локтях. Им казалось — они выросли. Но они не выросли. Слава дышал с присвистом сквозь эту довольную обкуренную улыбку; впалый мягкий живот, жесткие русые волоски в паху; стянуть штаны Гена все время не успевал, только приспустить. А Слава с него даже не пытался. Молнию расстегивал лениво, а пальцами обхватывал быстро, без малейшего любопытства, с одной только жадностью. Ну или попыткой не дать себе отступить — Гена не знал. Мир плыл, если толкнуться ему в руку правильно, а скоро Слава научился двигаться правильно сам. Если поворачивался спиной и вжимался, и тянул его ладони на себя — в голове что-то просто крошилось, какой-то чертов барьер. Слава прижимался, будто обещал что-то, а вслух говорил: — Трахаться я с тобой не буду. — Как скажешь, — Гена царапал зубами между лопаток под футболкой. Слава потом облизывал его пальцы. Никто давно уже не был обкурен, трава выветрилась, оставив только головную боль. Но прикидываться было проще. Потом они почти не разговаривали полгода... Гена все пытается задремать, но перед глазами такая же дымная муть, как за окнами, чертова тоска, от которой никакого облегчения — одно желание вздернуться наконец. О суициде они как-то тоже разговорились — Слава сидел на его постели, скрестив ноги, и прислонив к животу начатую бутылку. Водяры там осталось две трети. Слава пьянел быстро, трезвел быстро. Хреновое качество, когда тебе чуть за двадцать и ты пьешь, не просыхая, а еще ты нюхаешь, но Гена ему был не врач. Зато когда речь шла о медленном самоубийстве — Гной был экспертом и философом. — Вся твоя блядская жизнь, Рики, это смерть. Смерть и статистическая вероятность. Сделать тебе дорогу? От дороги он отказывался, от поцелуев — нет. Несло табаком, да от всей койки воняло несвежей пепельницей, но ему уже было плевать. Слава мог курить где хочет и делать, что хочет. Иначе им обоим было бы тошно — друг с другом и с самими собой. Слава отстранялся, долго пытался закрутить бутылку, убирал на пол, тянулся к его ширинке. Ругались соседи за стенками. Где-то под окнами орали бродячие коты. Лето шумело, и мир шумел, и кровь у Гены в ушах шумела, а Слава умел преобразовывать в ритм любой шум, даже этот, преобразовывать — и читать под него. Уезжал Слава торопливо, забыв толстовку и пепельницу под кроватью. Второй день лило, они месили ногами жидкую грязь, пока шли сначала до метро, потом — к Казанскому. Слава нырнул в вагон, протиснулся в окнах высоким сутулым силуэтом, смазанно помахал сквозь мутные окна. Поезд тронулся быстро — они едва не опоздали. Дома Гена первым делом вытряхнул пепельницу и вынес матрас проветриваться на балкон, а сам спал на надувном, бросив его поверх пружин. Спалось хреново — снился шум, ритм, тяжелый бит. Снилась музыка — и от этого вздернуться хотелось тоже. Он дремлет, когда поезд замедляется, и кто-то толкает его в плечо — конечная, приехали. Челюсти каменеют от одномоментного приступа паники, потому что он не готов. Он не готов, он подхватывает сумку с полки, больше не задумываясь, как она выглядит; в голове шумит, а глаза все еще слипаются после сна; ломит шею от неудобной позы. Протискивается к выходу в середине змейки очереди. Сутулая фигура на перроне — кажется знакомой или нет? В полутьме не определишь. В Питере тоже валит снег — мягкий, не в пример московской слякоти, и, кажется, на вокзале ни ветерка. Гена непослушной рукой тянет наверх молнию. Спрыгивает на перрон и оглядывается, не пытаясь вслушаться в голоса, будто оказался в чужой стране, и все, что поможет — чутье и немного удачи. Снег валит за шиворот, и он плотнее запахивает воротник. Сутулая фигура оживает, покачивается на нетвердых ногах, в полутьме не разглядеть лица, а вот походку можно узнать из тысячи. Слава пьян, Слава крепко пьян, не понять только — уже или еще, и щеки у него не красные — синие, ему нужно в тепло, и Гена тянет его в тепло. В зал ожидания, в туалет, чтобы плеснуть ему в лицо водой, потом — прямо в пасть неуживчивым таксистам. — У тебя обморожение, идиот. — Да не похуй ли. Гене не похуй, и он смирился с этим за полгода, и ему уже ничего не хочется — только жить. Слава называет адрес.