Кровь, слёзы, золото

Диппер не любит дом на вилли роад, там всегда грязно и пыльно. Там шоколадки по пятницам только хорошим мальчикам, а девочкам выдают двойную. На вилли роад тебя будут, прямо на углу, сверни направо и никогданикогда туда не ходи, за любое словечко против Мэтти окунать в грязь по четвертинки мечт. На вилли роад расположен "вишнёвый сад", охапка из хвороста бездомных детей, и там не любят цветов, опрокидывая с балконов и вторых этажей их вечно. Пайнс наивно думает, что всё, наверное, наладится, калифорния распахнет перед ним двери магазинов сладостей, и по утрам он будет в школу плитку шоколада носить. Что он перестанет жевать губы, как слова, мять ручку рюкзака на день рождения, он еще приятно ложится в руки мягкой игрушкой или винтовкой, что всё, в крайнем случае, будет хотя бы не так отвратительно, как на уголке дома вилли роад, двойственное сочетание набило оскомину уже, честное слово. Диппи так глупо мнёт цельные слова в комкости, как лямку рюкзака, он топчется у кабинета тоже так наивно. Хлопает ресницами, милый, ты не понимаешь, что происходит? Лови билет сомнительного счастья. На двери выцарапан неровный круг, и краска с угла немного облупилась от драки пару месяцев назад — снова стычка псевдолидеров прямо перед у заведующим вакханалии. Ручка чуть не заезжает по носу, детски вздернутому, но самому ему не нравится, и тянет оттуда геранью и духами какими-то яблочными. Однажды об крупное яблоко Пайнс обломал зуб, и теперь он их никогда не ест, и даже если тот давно выпал, никогда не улыбается больше ещё. Да и повода нет как-то. На вилли роад таких не любят, любят лишь прутья розог, и цветы отдирать с мясом приходится. — Меня зовут Микки Сайфер, а тебя, верно, Диппер? — у Микки красивое имя, и сама она неплоха. Глаза как мятые пластинки пятничные, маленькие и карие, руки по локоть в кофте, будто там продырявленные вены, и круги под глазами как засохшими фломастерами. Она приветливо улыбается, тянет ему руку, а Пайнс только мямлит что-то схожее с да и конечно, жмет ручку сумки любимой и немного понимает, что к чему, потому что трясется ее кисть вряд ли от нервов, но забытьзабить мысли подальше. — Теперь ты член нашей семьи, Диппер, — от леди несет геранью и вкусным-вкусным шоколадом, как ни странно, молочным — если будешь паинькой, то тридцатого февраля, шанс на пятницу выходного дня, что такой бросят в зубы, отломив кромку коренного. Чтобы ты так дрянно морщил свой ненавистный нос и снова обнимал подарок с пятилетия. У миссис Сайфер красная машина, такие игрушки, если всё же с вилли роад на все четыре уйти, добрые калифорнийские барыги с радостью продадут, только за углом, в грязном домике, о таких и не мечтали, даже если это оказывается такси. И Диппи застывает, как девочка из библии, разве не солью покрывается, а восхищением, и в глазах загораются эти самые звёзды, из вишнёвого сада их не видно совсем, но они всё ярче мерцают, разрываясь до сверхновых. Может, всего лишь может, жизнь завтра будет не исчисляться сломанными деньками, а пробуждениями по утрам и этой красивой улыбкой миссис Микки и мистера какого-то, точно доброго, и, наверное, Пайнс перестанет заливаться краской от замятых фразочек, и ночами спокойно медведей обнимать. Диппер в тринадцать такой наивный. Уже вечером понимает — всё не сложится. Не сложилось ещё с самого начала, надо было лишь присмотреться в эти пятна-глаза — не карими кажутся и не шоколадными. А пралине противно скрипит орешками, вот раздробит зубки, и желудок миндалём свяжется. Попытка первого семейного ужина осталась и попыткой — последним в первости хорошим днем, господи, все тут наркоманы, а ещё есть Билл братом, и он жуткий, а миссис уже вечером на пособие бежит за чеком. Почему Пайнс так плохо читает людей, потому и губы свои так плаксиво жует — он н е н у ж е н никому тут. Не хочется быть Сайфером, никем, блядь, быть не хочется — плохое словечко можно позволить, если ты скрючился в кровати от ненавистного мороженого, может, в другом шансе ему бы и понравилось, осознания своей ненужности полной, даже бить тебя никто не захочет и обзывать, и тебе тринадцать, и ты все еще веришь в хорошую жизнь. За тебя платят денежки, и ты подходишь в роли золотой жилки, если миссис и мистеру хватает на героин и новый шприц, и лучше бы гнил в луже, избитый Мэттом, как двадцатипятицентовая монетка, чем оплачивал бы себе день без словес совершенно не от чуда. И если он понимает шутку — боженька, без обид, но откровенно дерьмовую — про шнурки, ложки и счастье поздновато, то другое он осознаёт слишком чётко — Билли сделает всё хуже гораздо. Наверное, он так плохо разбирается в людях. У Билла волосы как солнца — и если бы мягкие, так золотой стружкой ломаются, гнутся кольцами, как лепестками паучьих лапок, резаны ножницами неровно. И глаза выворачивают детскую душонку тщедушную, и ему пятнадцать, а ещё на коленках йодом как жженки треугольников, выглядит жутко слишком. Голос, голос у него такой отвратительный, неживой, если крикнуть в старом корпусе левого здания вилли роад в приемник, то не будет так пугающе-электронно, от него кровь в венках не стынет, но как-то леденеет сразу. И, кажется, он уже не любит Пайнса, если его кто-то любить может, и коли о таких чувствах за день говорят, но смотрит по крайней мере странно, как косится, и изучает недоверчиво. Они спят на одном жестком матрасе, и у Диппи звёзды в глазах горели не для кого и как-то быстро превратились не в сквози даже, а всего лишь цэ-о-два и пустые метафоры, и на самом деле он сам виноват — сам позволил себе улыбаться, надеяться, прекращать, наконец, видеть, а не глупенько смотреть, чтобы выклянчить пятничную шоколадку. Глупый мальчишка, хватит всего, вырасти, позврослей, и жизнь тебя не научила ничему, кроме как тушеваться от задир. И как по мыслям чтением забористо, как стиральной доской по коленям — больно, между прочем — Сайфер скалится и шепчет: — Перестань жить в замках, глупый ты мальчишка, такой нежный и не наученный ничему. Не смей и надеяться, что всё или что-то хорошо будет. Билли думает: неплохо завести пацана на незнакомость улиц, чтобы не выбраться, а цепляться от голода, и бросить, и следить; главное вовремя таскать деньги. Но как-то его и жалко — ночью он заминает глупости и жмется к горячечной бочине, как никто другой, и Сайфер поперечно кладет руку, чтобы убирать ее каждые секунды. Диппи шарит по улочкам ночами, мамке снова на героин и папке, хоть бы кто монетку кинул пацану на десять по виду, помогите, он спит с другим мальчиком, а еще он набирается ума за спину на палочке баланса довольно всратой жизни. Ночами Пайнс черкает буковки, шесть, шесть и палкой как у шлагбаума режет, он — не Сайфер, он всё ещё не находит хуевости в себе на плюс один к фамилии буквенных единиц. А еще он ненавидит, как ее может произносить, никогда не правильно, просто звучит ещё ущербнее. Они с Билли встречаются в десять, время не детей, а таких, как они, скидывают деньги, и всегда у Сайфера больше, он уже вертится на асэ у заправочного бака, а еще от него несет мазутом. Подальше Диппер запихивает детскую обиду, пора уже расти с риббонской веточки вишни. Он в тринадцать как наивность бытия, через месяц четырнадцать, может, иисуся даст ума. Съебаться в карма полис, рассказать обо всём и снова на левый велли роад, было бы неплохо, шоколада не надо и. Жаль, ни ума, ни счастья, и Билли так все щерится, йодом царапая сбитые коленочки. Жизнь в левом здании была как-то немного райской, всё познаётся в сравнении, и кроме мечт теперь есть домик. Пахнет в нем паленым, не страшно, что кто-то умрет, страшно, что выживет. Страхи имеют свойства сбываться, и от этого тошно, как от Сайфера в нефтяном пятне. Матрас слишком тесный, подайте на коробку, а Сайфер под смех и гром ложечек смеётся, морозя кровь в венах, и поперек грудины — два дюйма от сердца, пуля солнышком не ищется — перехватывает, уже не во сне. Может быть, становится чуть теплее. Всего лишь может быть — Диппи, не доверяй н и к о м у, поздно, и под руку не ластись, потому что один в этой комнате не спишь, легче лгать, не обольщайся вороньим драником. Хватит неоправданных надежд строить, как в груди-то теплеет, прекрати, Пайнс, цветы ласкать, пока не поздно, руби точки, а не дрожи рукой до смазанных запятых. В первый день послелетия он не собирает вещички в школу, такие, как он, не становятся умными и шарят на деньги на героин, Билли всё уже шестнадцать, и он правда щурится на это отвратительно. Мистеры на автоаэс неплохо так денег кидают, хватает и себе на шоколад, а Пайнс едва наскребает четверть. Сайфер хорошенько может поколотить, но все он отводит взгляд, почемупочему, где плавает солнце в миллионнах, пара таких в грудь, и не жив, и смеётся больно. Годы не меняют, меняют обстоятельства, что же случилось с ним, Пайнс не знает. Но не такой и плохой он, и всё еще Диппер не умеет читать людей, и покупается на плитку дешевой вкусности да крепкие объятия по ночам, ничего более, ничего менее планки, которая заставляет сердце трепать, как когда не наскреб монеток, только сильнее и как-то ноюще. Тогда Сайфер уходит на бродвей и возвращается с деньгами на недельности. И к лучшему, тогда от них не несет мазутом и натруженностью. В последний раз, уже бьет полуночь, Билл не успевает проскользнуть теновностью по коридору, и Пайнса перехватывает пятном своей фигуры. От него разит, если бы выпивкой, если бы наркотой, если бы если бы, но только солнцем, которое плавится в кудрях и ломается соскребанной сусанкой, а ещё кровью. Он хватает Диппера за ребра и тычется котом, как хотел, не бросать в одиноких бродвеях, а быть рядом с тощей фигурой, тянущей ручонки, битостью ребенка в плечико, больно, неудобно, костно, но ему плевать. Трясёт. В треморе дышит в шейку тщедушной наивности, приятнее всего, что было, и сердце, сердце колотится набатом, что больно, руки на талию кладет Диппер, тонкие, как хворост, а вишни на них не цветет, только синяки рассыпаны, нахуй систематику действий, сыплются едва заметные поцелуи по плечам, тревожные выдохи в ухо, Пайнс только вьется, и в глазах стоят почему-то слезы. Он убил человека, и ни пятен, как в фильмах, на которые он успевал зайцем глядеть, ни совести, он убил человека, ему, кстати, х о р о ш о, но он толкает Диппера в грудь едва, нехотя, кладет портмоне на стол, воровато денег выхватывая на еду. Поздравления, Билли, у тебя встает на парня. Господь ноет тараканьи "разврат, мужеложство", и смотря кто под кого стелиться будет и будет ли, Сайфер, посмотри на Пайнса, он же детски все губы дует и снова будет ночами ныть, и ты конченый идиот. Нравится обоим — и Дипперу нравится до одури, руки в кровоподтеках, грязи и чужой смерти, под перелиной ребер, он доверчиво жмется, забываясь; не больно, когда отталкивают, не больно смотреть в чужие глазищи, сверкающие семафорами для затерянных двоих, быть может, и жить тоже будет н е б о л ь н о, спасибо за доверие, тебя могут не бросить, и лишь от этого счастье скребется. Через неделю оказывается, что америка заботится о наркоманских детях. Через полгода полиция, не кармы, а светлой страны, решает, что вилли роад ждет таких деток, как Диппер, вновь чтобы изрезать руки до хрустящих веток, цветы на левости не любят. Пайнс не верит, что калифорния хороша, никто не даст ничего просто так, но счастье падает и в пустые руки наивным детям и сынам наркоманов, перепадает и им, жаль, время капает, полгода, а радости собрать на три часа — одному плюс к дрочке, другому — на переосмысление и улыбку. Улыбаться больно — губы заиндевели — но приятно до оскомины, скиньтесь на лечение, весенний приступ, но ты уже кому-то нужен. Кто-то в шесть дерет со штата на последние деньги, младенцев душат в пуповине, привязанности пресекают ржавыми ножницами, как волосы, в детстве делал так, а больно за кудри не было. Больно и не будет, граница далеко, грузовик непозволительно близко, три пентатонны, и гроба не надо. Могилой полотна дороги, на которых ломается сухостой. Не зацвести, если рубить не запятыми, а точками, от даты до даты, в машину полиции светлой страны на скорости если хитоми вдарится, в левое боковое. Не успеваешь подумать, разве о том, что на плечиках еще костистые живут поцелуи, больнобольно, когда нужен, и нет тебя, не зацветешь, а есть для кого, и хоть сусанка обсыплется не с лупленой церквушки. А на бродвеях ни цветов, ни золота.