Жизнь Фудживары Хаджиме

У Фудживары Хаджиме был План. План, правда, был дерьмовый, как и вся его жизнь, но, кроме него, у Фудживары больше ничего не осталось. План этот заключался в том, что он сначала устроится на подработку к якудза, потом вступит в клан, станет незаменимым, вотрется в доверие к оябуну, станет его преемником и получит город в свое распоряжение. И вот тогда-то Хироки Шибата наконец поймет, что номером один будет не он, а Фудживара Хаджиме! То, что план этот — всего лишь попытка подсластить горькую пилюлю, Фудживара понимал и сам. Дураком он все-таки не был. Хотя иногда, наверное, все-таки был, особенно если учесть, чем именно закончился его план. Ничем. Очередной неудачей. Провалом. Дракой, в которой он, наконец, осознал, что вся его жизнь — один сплошной самообман. И после Фудживара не знал, что ему делать. Это уже переходило все границы. Так жить было нельзя — в прямом смысле. Он уже начал задумываться, а так ли ужасно в колонии — потому что на воле не слаще. И речь не о том, как ему приходилось унижаться для того, чтобы заработать на кусок хлеба — хотя от одного этого его выворачивало наизнанку и к горлу подступала горечь, — нет, все дело в Хироки, мать его, Шибате. Потому что он был везде — ну вот везде! Фудживара шел себе спокойно (ладно, почти спокойно) по улице — и видел впереди ненавистный крашеный затылок бывшего лучшего друга. Правда, потом, когда он как бы случайно ускорял шаг и догонял Шибату, оказывалось, что это не он, а какой-то другой модник в похожей куртке, но поздно — настроение у Фудживары портилось на целый день, а то и не на один. Шибата был везде — он чудился в отражении витрин, его голос слышался в шуме ветра, когда Фудживара несся сквозь ночь на своем мотоцикле, о нем Фудживара вспоминал каждый раз, когда приходилось проходить по тем улицам, по которым они когда-то ходили вместе. Фудживара шел в магазин купить что-нибудь на ужин — и натыкался у стойки с журналами на взгляд Шибаты. Парень с обложки выглядел точь-в-точь как Шибата — так, как он выглядел несколько лет назад, когда они вместе слонялись по улицам и думали, что мир принадлежит им двоим. Даже прическа у парня на фото была такая же, которую Шибата носил в средней школе — с челкой, заправленной за ухо. И каждый гребаный раз Фудживара на несколько минут застывал возле этой проклятой стойки, как будто у него отнялись ноги. Один раз он не выдержал и купил этот треклятый журнал, оглядываясь по сторонам, словно покупал затейливую порнуху, а не какую-то ерунду. Журнал он так и не выбросил. Но и не открыл. Стало еще хуже: теперь он натыкался взглядом на Шибату каждый раз, когда садился на диван — журнал лежал сверху в стопке каталогов и всякого бумажного хлама. «Взлеты и падения» — гласила броская надпись, и Фудживара горько усмехался. В его жизни падений было гораздо, гораздо больше, чем взлетов. Хироки с обложки журнала смотрел на него и улыбался — смело и открыто, без той горечи в глазах, которая появилась в них потом — при их первой встрече в Куросаки после отсидки Фудживары. Фудживара вспомнил, как примчался туда, чтобы снова бросить вызов, чтобы показать, что он не сдался, не поджал хвост, что колония не сломила его, что он все так же продолжит этот свой бой за вершину, и чуть не застонал — так ему стало... стыдно? Горько? Грустно? Фудживара и сам не знал, что именно чувствует, но это чувство разъедало его изнутри. Он вспомнил, как Шибата вышел ему навстречу — со всеми своими приспешниками, с новым Номером два — и как он предложил одуматься, вернуться. Как он себе это представлял? Как Фудживара мог вернуться в Куросаки после того, что сделал? Он не желал быть Номером два даже после Шибаты, который всегда, всегда лучше него, — и уж ни за что на свете не стал бы «вторым Номером два», после этого кучерявого. Ни за что. Фудживара сидел и смотрел на журнал. На окнах не было занавесок, и юный Шибата с обложки улыбался ему в свете луны. Фудживара докурил сигарету и потушил ее о стенку консервной банки, приспособленной под пепельницу. Что ж, может, он и дурак, но кое-чему все-таки научился. Он был на дне, и падать дальше оказалось некуда. Одно-единственное слово, одно «прости» остановило разрушение, происходящее с ним очень давно, и в течение какого-то времени он не знал, что делать со своей жизнью — когда из нее ушла злость, которая гнала вперед, в ней больше ничего не осталось. Ничего, кроме улыбающегося призрака с серьгой в ухе. Фудживара достал телефон и по памяти набрал номер, который удалил давным-давно.