Милость патриция

      Предупреждение: футфетиш, кому такая практика неприятна, не читайте.

Сила приносит свободу, Побеждай и станешь звездой, А может, обретёшь покой. Твой враг в пыли, жалок и слаб Загнанный зверь, раненый раб. Ещё секунда, и скажет «убей» Перст императора.

      Светло-русые, почти серебристые волосы, резко контрастирующие с черными бровями вразлет, заплетены в толстую косу. Длинные стрелки ресниц подчеркивают острый взгляд ярко-синих глаз. Небольшой упрямый подбородок и чувственный абрис красиво очерченных губ. Шелковая туника, подпоясанная золотистым шнурком, не скрывает изящного силуэта.       Может, в цветущей Спарте во времена кровавых битв и яростных войн, в век коварной власти и грубой первобытной силы, в эпоху славных и дерзких мужей условия и диктовали именно последние, но Августин Аврелий Флорентий был исключением из всех правил. Гордый сын своего отца — когда-то знаменитого спартанского военачальника Децима Аврелия, — будучи, по меркам воинственных спартиатов , изнеженным цветком в свои девятнадцать лет, он, однако, производил очень обманчивое впечатление. Никто не решился бы выйти на поле боя против этого юноши, зная, что в стройном теле прячется звериная гибкость, под гладкой бронзовой кожей слабых на вид рук стальными канатами вьются мышцы, а тонкие пальцы могут впиться в горло острее лезвия любого меча.       Максимиллиан знал об этом как никто другой. Знал, что эти нежные руки могут дарить сильную боль и вместе с тем прикасаться мягче всякого шелка. Когда-то раб поневоле, а ныне пленник собственных желаний, он получал запретное удовольствие от одной мысли о том, кто держит орудие наказания. Нет, он не был мазохистом, и все же странное возбуждение охватывало его всякий раз, когда он слышал резкий свист, с которым хлыст рассекает воздух, и тогда все его тело дрожало в волнительном предвкушении. Может быть, именно поэтому невольник сам нарывался на эти жестокие расправы, навлекая на себя гнев господина. И, видит великий Гадес , которому он когда-нибудь отдаст посмертие, ни одна жаркая ночь с самой прекрасной девой не могла сравниться с одним только взглядом Августина и строгим голосом, что распаляли в нем доселе неведомый пожар. Нет, не плоти, но души. Максимиллиан, бывший гладиатор, лишь единожды поверженный в схватке на Арене и за то отданный в рабство наследнику Децима, никогда еще в жизни не испытывал тех ощущений, которые в нем вызывал этот человек. Патриций с кончиков аристократичных пальцев и до самых пят, Август пленял его своей холодностью и недоступностью.       И даже просто глядя на то, как он сидит на кушетке, скрестив длинные ноги, до колен перевитые кожаными ремешками сандалий, Максимиллиан не в силах был остаться равнодушным. Прямая фигура, озаренная лунным светом, четко обрисованный игрой теней профиль… Легкий ночной ветерок, веющий из огромного окна, колышет бархатную винно-красную мантию, накинутую поверх короткой белоснежной тоги. Чуть наклонившись вперёд, грациозными движениями юноша зажигает сухие травы в чаше медного треножника, что стоит у изголовья софы, отчего по покоям разносится дурманящий аромат благовоний.       — Долго будешь сидеть и смотреть на меня, Максимус? — холодно спрашивает Августин, покосившись на почти обнаженного, в одной лишь набедренной повязке, мужчину, сидящего неподалеку на корточках.       — Господин не отдавал мне приказаний, — негромко отзывается тот в ответ недрогнувшим голосом, что выдал бы легкое волнение, охватившее его при звуках голоса юного патриция.       — Будто ты не знаешь, что делать, — насмешливо произносит Август и, положив спицы для зажигания на подставку рядом с треножником, слегка откидывается назад, на софу, упершись руками в подушки. Манит его пальцем и указывает на пол рядом. — Снимай с меня обувь, да осторожнее, щиколотка еще не зажила.       На прошлой неделе Август неудачно спешился с лошади и ударился прямо выступающей косточкой о невысокий заборчик.       Максимус кивает, подходит и, опустившись на колени, начинает развязывать шнурки правой сандалии. Но все же, как бы ни старался, неаккуратно задевает мозолистыми пальцами пострадавшее место, отчего Август резко втягивает воздух. Вряд ли ему больно. Вряд ли он вообще чувствует боль. Максимус однажды наблюдал его бой с наставником: закаленный воин и бывший легионер Спарты, он гонял своего воспитанника по полигону, как проклятого, а потом валял по песку арены, снова и снова расчерчивая кровавыми узорами нежную кожу. И ни разу тот даже не поморщился. Раз за разом вставал, отряхивался и вновь принимал боевую позицию…       Но сейчас глаза цвета чистейших сапфиров опасно темнеют, а с полных губ срывается змеиное шипение.       — Максимус-с-с… — Юноша резко выбрасывает вперед руку и хватает раба за загривок, больно впиваясь тонкими пальцами в густые волосы на затылке. — Я что тебе с-сказал?       — Простите, господин. — Внутри у того все замирает, как будто натягивается тугая тетива огромного лука, но он только с демонстративной покорностью запрокидывает голову, смело встречая тяжелый взгляд холодных синих омутов.       — Нет тебе никакого прощения, неуклюжий увалень, — хмыкает Август равнодушно и, толкнув его в грудь так и не разутой ногой, встает с кушетки.       Скидывает пурпурную мантию, небрежно роняя на софу позади, и, глядя в потемневшие карие глаза своего слуги, начинает медленно развязывать золотистый пояс.       — Поворачивайся. — Приказ хлещет как пощечина, но Максимус подчиняется спокойно, будто только того и ждет. — Раз руки не из того места растут, обойдешься без них.       Игра началась. И они это знали. Но как же сладко было притворяться, что это не так и нет никакого довлеющего над обоими притяжения. Господин и раб еще не перешли той запретной черты, после которой возврата нет, но с каждым разом все приближались к ней. И, может быть, сегодня будет последний.       Август деловито переплетает поясом запястья раба, увитые паутиной толстых вен и со следами кандалов, навсегда, казалось бы, въевшихся прямо под кожу. Так завязывать узлы может лишь он, хотя узор шелковой лентой ткет столь обманчиво мягко и завораживающе… Чтобы потом внезапно одним резким движением стянуть ее концы так, что от боли Максимус со свистом выпускает воздух сквозь крепко стиснутые зубы. Такая гладкая и нежная на ощупь ткань впивается в запястья не хуже железных цепей. Но Максимус не роняет ни слова, даже головы не поворачивает — чуть наклонившись вперед, чтобы хозяину было удобнее, терпеливо стоит на коленях. А когда получает разрешение повернуться к нему лицом снова, тот уже сидит на кушетке.       Август опирается ногой в не совсем расшнурованной сандалии о его колено и кивком приказывает продолжать. Раб медлит всего секунду: не удерживается от искушения заглянуть в глаза своему желанному экзекутору, чтобы уловить в их синей бездонной глубине, наполовину скрытой густыми веерами ресниц, ответный огонь страсти. А затем наклоняет голову, осторожно подхватывает зубами норовящий ускользнуть ремешок и тянет. Он не столько старается развязать, сколько упивается теми долгожданными моментами, когда можно, можно мимолетно и как будто невзначай коснуться обветренными губами этой сияющей безупречной кожи, пусть и на ногах, лицом ощутить ее гладкость, вдохнуть запах…       Август знает об этих маленьких уловках, конечно знает, но наблюдает за ним сверху и молчит. Максимус прислушивается к ритму его вздохов, не желая упустить ни малейшего признака возбуждения, почти трепетно и едва ощутимо прикасаясь, ведет дорожку из поцелуев по подъему узкой стопы. А стоит ему закончить, юноша скидывает сандалию на мраморный пол, приподнимает ногу и слегка надавливает кончиком большого пальца на губы Максимуса. Раб приоткрывает рот, горячо выдыхая, украдкой скользя по нему языком. И почти физически ощущает, как вздрагивает господин. Вздрагивает всем телом и, — может, ему это кажется? — в тишине покоев раздается его стон на грани слышимости. Но Максимус не смеет поднять взгляда, опасаясь, что испортит все очарование игры. Раньше он себе такого не позволял и сейчас в ожидании затаивает дыхание: накажут ли его?       — Вторую. — Несмотря ни на что, голос Августа по-прежнему равнодушен.       И, пожалуй, именно это заводит Максимиллиана еще больше.       Он меняет позу, перенося вес на правое колено, где только что стояла нога господина. Август ставит вторую на другое и ждет. И снова начинается сладостная пытка, только на этот раз у Максимуса нет ни желания, ни сил скрываться. Уже не таясь, он просто выводит губами чувственный рисунок от самого колена до лодыжки. Зубами распутать узелки шнурков — проще простого, только бы добраться до голой кожи. Снова выцеловывает подъем стопы от щиколотки и до самых пальцев, а потом обхватывает ртом аккуратный большой палец, чтобы приласкать языком. Теперь он уже уверен точно, что слышит этот тихий вздох. Глянув исподлобья, обнаруживает, что Август откинулся назад, упираясь руками в кушетку, и дышит тяжело, но размеренно, словно все еще пытается побороть охватившее его желание. И это так красиво… Лунный свет серебрит кожу Августа, отчего она будто сияет изнутри. Со своего положения Максимус может видеть, как медленно и глубоко вздымается грудь юноши, как нервно ходит кадык вверх-вниз, как волнуются тонкие линии ключиц от едва заметных движений, когда тот слегка ерзает из-за разгорающегося внизу живота огня. И это раззадоривает раба еще больше, побуждая рискнуть и пуститься дальше.       Упершись обоими коленями в пол, Максимус, точно очарованный, наклоняется вперед и горячо прижимается жаркими губами сначала к лодыжке, а затем и к внутренней стороне бедра, осторожно пробираясь под подол короткой туники. И несильно вздрагивает, почувствовав сталь августовой хватки: тонкие пальцы, в которых словно натянуты железные ивовые прутья, впиваются в черные волосы наглого раба, давая понять, что он зашел слишком далеко.       — Максимус. — Голос Августа такой же железный, как и его пальцы, когда он заговаривает спустя минуту. За это время бывший гладиатор успевает проложить влажную дорожку языком там, где только что были его губы, несмотря на тянущую боль в затылке.       Он неохотно отрывается от своего занятия и поднимает голову, тут же натыкаясь на пристальный, мерцающий в неполной темноте покоев взгляд юноши.       — Мне так нравится, когда ты считаешь, что тебе все сойдет с рук, если я не замечаю твоих шалостей, — почти мурлычет Август, меж тем разводя бедра так, что короткая туника почти натягивается. Дразнит. — Но ты ведь не думаешь так на самом деле?       — Нет, господин, — хриплым голосом едва слышно отвечает Максимус.       — Нет, не думаешь, — повторяет Август. — Тогда ты знаешь, что сейчас тебя ждет наказание, верно?       — Да, господин.       — Принеси хлыст.       Максимус, встав на ноги, направляется к нише в стене, в которой стоит деревянный манекен с кожаными доспехами Августа. Там же висит свернутый в кольца кнут — столь излюбленное оружие жестокого юного господина. Сердце раба стучит размеренно и спокойно, и дыхание почти нормальное, разве что чуть хриплое. Вот только жар, охвативший все тело, никак не способствует успокоению духа.       Максимус возвращается, держа плеть в зубах. Горький привкус хорошо выделанной кожи жжет язык, но это ничто в сравнении с тем, как будут жечь удары хлыста.       В самый первый раз, когда это произошло, Август был страшно зол. Так уж получилось, что Максимус сильно разозлил его, а господин был известен своей вспыльчивостью и скоростью на расправу. Но, даже пребывая в ярости, разум патриция оставался холодным. И поэтому отхлестал он своего нерадивого раба недрогнувшей твердой рукой так, что потом даже шрамов не осталось. Помнится, Максимус был еще очень этому удивлен, — как оказалось, Август весьма искусно умел обращаться не только с мечом, но и с кнутом, — и еще тогда испытал это странное тревожное чувство, стоя у стены в ожидании третьего, и десятого, и семнадцатого удара…       Во второй раз, когда Август снова взялся за плеть, он уже не терял самообладания. Тогда Максимиллиан твердо знал, что господин хочет его наказать и сделает это. И, как ни странно, порки этой ждал с чувством, подозрительно напоминавшим предвкушение. Снова была боль — острая, жалящая, — она впивалась в спину, проникая под кожу, и волнами расплывалась по всему телу, превращая его в жидкую вязкую субстанцию и плавя кости. Она ввинчивалась в сознание гладиатора, окутывая его непроницаемым туманом, и единственное, о чем мог думать в тот момент Максимус, было то, что боль эту ему причиняет Август. Может быть, эта мысль не покидала его потому, что Август стоял всего в двух шагах позади него и каждый раз, замахиваясь для нового удара, не прекращал говорить. Его голос прочно сплелся с этой странной дурманящей болью, вызывая необычную, ненормальную реакцию — болезненное возбуждение.       С последнего раза прошло больше месяца — Максимус не помнил уж, за что господин его выпорол, — даже все следы на спине почти сошли. И вот сейчас он опять испытает это ощущение чужой власти. Может быть, будучи рабом, он должен был уже сродниться с ним, но все же это чувство ни с чем нельзя сравнить. Максимус и хотел и не хотел, чтобы юноша наказал его, неважно за что. Он просто желал знать, что Август держит хлыст, что Август размахивается для очередного удара, что Август хочет его ударить. Это было самым главным.       Но в этот раз все было совсем иначе. Он слышал, как господин встал за его спиной, слышал, как тот наматывает хлыст на руку, чтобы урегулировать длину, слышал шорох его туники… Но вместо звонкого удара ощутил вдруг легчайшее прикосновение чужих пальцев к своим плечам, изборожденным множеством шрамов, что заработал в боях на Арене.       — Послушай. — Тихий жаркий шепот на ухо пустил по телу дрожь, не меньшую, чем возможность прикоснуться губами к совершенной коже господина. — Ты хочешь, чтобы я тебя ударил, Максимус…       И непонятно, было ли это вопросом или утверждением. Раб почувствовал прикосновение прохладной ткани туники и не сумел сдержаться — вздрогнул. Острое и пронзительное ощущение того, что Август стоит за его спиной так близко, задевая своей одеждой, рождало в паху тягучее томление, требующее немедленного выхода. Но Максимус лишь еще больше выпрямляется, стоя на коленях на твердом полу. Запястья давно уже затекли, а боль от впившегося в кожу шелкового пояса притупилась и затерялась на фоне остальных чувств.       — Хочешь? — настойчиво повторяет Август, и жесткие пальцы снова тянут его за волосы.       — Да. — Максимус не может лгать, да и не желает.       — Тогда проси. — Змеиная улыбка скользит на устах юноши. — Попроси меня, мой Максимус, скажи мне, сколько ты желаешь получить от меня ударов?       — Десять, — облизнув губы, хрипло выдыхает воин. — Но если господин позволит вновь дотронуться до него — сто.       И Максимус слышит, как шумно втягивает носом воздух хозяин у него над ухом. Пальцы сжимают его волосы так, что становится совсем невмоготу, но он молчаливо терпит, даже не шелохнется.       — Уверен? — справившись с собой через минуту, только и роняет Августин.       — Да, — отвечает Максимус. — Сто ударов — и я прикасаюсь к тебе так, как я хочу.       — Ты не жилец, — усмехается юноша, но в голосе его слышатся нотки восхищения. — Твоя наглость не знает границ, мой Максимус. Хочешь за сто ударов получить тело господина?       — Я хочу за сто ударов поцеловать господина. И да, моя наглость не знает границ, — ровно отвечает Максимус.       — Боги всемогущие, — бормочет Август про себя и внезапно резко опускает локоть на шею раба, чуть пониже того места, где начинается позвоночник. Удар тупой, но довольно болезненный.       Максимус этого не ждал. Он падает вперед как подкошенный: сила в обманчиво стройном теле Аврелия стальная. Только успевает повернуть голову так, чтобы не разбить нос, и ощущает, как Август ставит ему между лопаток босую ногу.       — Максимус, я почти восхищен твоей дерзостью, — ласково шепчет юноша. — Так же, как и твоим диким норовом. Я думал, тебя можно перевоспитать, но ты неисправим. Мне интересно, а двести ты выдержишь?       — Вероятно, я умру, — с иронией отвечает Максимус, чувствуя, как давление ноги на спину постепенно нарастает. — Но я буду единственным рабом, который сможет сказать, что удостоился поцелуя Августина Жестокого.       — Мертвым рабом, — холодно поправляет его Август.       — Если на то будет воля моего Господина, — шепотом произносит воин и закрывает глаза.       Вязкие минуты цепочкой утекают в тишину, а Август все так же стоит над ним, поставив ногу ему на спину. Максимус не может видеть его лица и узнать, о чем тот думает, но инстинктивно понимает, что ему удалось очень сильно удивить своего юного господина.       — Максимус, — наконец хрипло произносит Август, и эта чувственная хрипотца в его голосе дорогого стоит. От нее член гладиатора дергается, приподнимая набедренную повязку, а тугая тетива, что будто натянулась внутри, звонко лопается, посылая по телу волны дрожи. — Гадес бы тебя забрал в свои чертоги, ублюдок ты проклятый. Знаешь, что я хочу с тобой сделать?       — Догадываюсь.       — Нет, — внезапно почти рычит Август. Он опускается рядом на одно колено, снова хватает его за волосы, резко запрокидывая голову назад, и, прижавшись ртом к уху, горячо, с надрывом шепчет: — Я так тебя свяжу, что ты и пальцем пошевелить не сможешь. Я завяжу тебе глаза и засуну в рот кляп. И ты не сможешь ничего увидеть и даже кричать, но отлично все прочувствуешь. А потом, Максимус, я засеку тебя до смерти.       В следующее мгновение Август впивается губами в губы своего раба жестко, грубо, бескомпромиссно, яростно и злобно — до крови. Насилует языком его рот, в ответ Максимус кусается тоже, и несколько минут они борются за главенство, пока от недостатка воздуха не начинает кружиться голова.       И тогда Август сипло выдыхает ему в губы:       — Когда-нибудь, но не сегодня.