за что ты меня так ранишь

Ей никто не сочувствует, когда все заканчивается, запах формалина разъедает слизистую, словно говоря ей: просто отмучилась, выдыхай, Денни не стало. Реальность схлопывается, и она пробует на вкус собственные слезы снова и снова, и в этот раз они горчат, ее рвет прямо на подъездную дорожку у стерильной парадной Сиэтл-Грейс из белого кафеля и ее мышечных пластин, и Алекс шутит, мол, да это моя женушка опять лишнего набралась. Ее подвенечное платье он не оценил бы даже при дневном свете, но дело не в Алексе Кареве, за Денни она вышла бы в стерильном халате-распашонке, с Денни она бы состарилась в этой палате, Алекс Карев подавился бы рыбной косточкой, найденной в котлете с подливой из сметаны, за обедом в больничной столовой, и не ей пришлось бы его хоронить – позже оказалось бы, что у него непереносимость лактозы. Ей никто не сочувствует, когда все заканчивается, по вертикали у Денни Дуккета вышла точно не "вечность", в этой сказке она всегда была Гердой и, кажется, Кая ей удавалось спасти в десяти случаях из десяти, реальность превратила ее в Снежную Королеву, и Герда осталась не у дел. Она чувствовала себя так, словно ее размазали большим пальцем по спандексу операционного стола — ах нет, все не так прозаично, Алекс Карев бросил ее обглоданные остатки на железный поднос и запер в морозильнике, это она сама сожрала себя изнутри, теперь твоя очередь отдуваться, доктор Модель. Говорить было не о чем, это мисс Шепард держала его сердце в своих руках так долго, в каком-то смысле Иззи, наверное, завидовала ей до боли в деснах – у нее от него было что-то другое. Говорить было не о чем, историю просто убрали в отдельный железный ящик – да и что можно было сказать, если она сама себе посочувствовать не могла все то время, что цеплялась за его жизнь сильнее и отчаяннее, чем он сам. Как будто это было просто соревнование, она веселилась, рассекая по глянцевому коридору в своих туфлях-лодочках тридцать седьмого с половиной размера, пока Денни давал ей эту возможность — вцепиться в бесхозные прожилки умирающей человечности, чтобы после еще доказать самой себе хотя бы, что "доктор модель" не просто прозвище, она все еще так же молода и прекрасна. Но за рваной финишной лентой цвета вымокшего в его крови ситца ее ждал только финиш, какая-то зараза расползалась по всему ее телу, словно внутрь забралась уличная кошка и подрала там все грязными когтями. Это была просто рваная половая тряпка ты все перепутала, милочка. Иззи Стивенс промолчала и сгребла последние остатки оваций в черный мешок для трупов. Самоотверженная. Самоотверженная, как рыцарь в средневековой Англии. До Денни ее никто не любил, после Денни осталась тупая боль, как от заусенца, — избавиться от нее Изабель Стивенс так и не смогла, — и всепоглощающее тепло Мередит Грей в пластиковых трубках и горьких инъекциях, пеплом в ее потускневших под пальцами Дерека волосах. Она даже не фантазировала больше о настоящей любви, не могла представить ее в одном с собой мире. Доктором Модель ее называли на первом году ординатуры, куда она попала отнюдь не в шелковых платьях, к которым Иззи так привыкла после душных съемок для журналов — мисс Джорджия в прокуренном тамбуре с послевкусием кислющего шампанского и двух таблеток аспирина под языком, на мемориальной доске Сиэтл-Грейс ей совсем не место. Алекс читает кромольную грусть в ее глазах за соседним столиком, швы на предплечье Берка напоминают ей затяжки на ее новых колготках — дорогие, зараза, — у нее снова шнурки развязались, лучше уж обувь на танкетке. С Денни она не должна была быть счастлива, это Мередит шепчет ей на ухо, заворачивая в плед или это только ее руки выжигают плотные жгуты нервных окончаний — Денни Дуккет на ней живого места не оставил. Ее красное платье из чистого шелка пахнет марганцовкой, от Мередит — тоже, выблевать все внутренности она решила почти сразу, чтобы наверняка, чтобы не жалеть потом себя больше, на похороны их обеих не пригласили. От еще одного шанса она отказалась сама, как Кристина, как Берк, как Бейли, марганцовка разъела дыру в ее вечернем платье, да и какая разница, Денни его все равно никогда не увидит. Принцесса, ты что, угробить себя решила — лучше бы марганцовка проела дыру в ее глотке, да и какая разница, Денни ее все равно больше никогда не увидит. Самоотверженная. Самоотверженная — не принцесса, — как рыцарь в средневековой Англии. Принцессой она была в Джорджии с подносом молочных коктейлей: взбитые сливки, вишенка и неприкрытая пошлость — по вторникам скидка в двадцать процентов. Швейцарские хребты в его воспоминаниях все равно, что ее перетянутая шпагатом грудь под флисовой рубахой Мередит Грей, доктор Изабель Стивенс это не про нее, глупышка Иззи с фигурными вмятинами на ушибленных коленях осталась в Мичигане в родительском доме. Доктор Изабель Стивенс — всего лишь дышащая оболочка-куколка в объятиях Мередит или это все-таки плед. Пора просыпаться, принцесса, это в твоей палате. Ее палат здесь больше не существует, похоронить ее в коридоре — куда гуманнее, чем запускать снова в залитые спиртягой дебри чужих легких, ей бы впору самой себе вышибить сердце отрезвляющим разрядом электричества, но это не расстройство желудка, все, что с сердцем — для нее гештальт, который никогда не закроется. Старательно избегать только эту дверь — у вас тут, говорят, пациент, умер, — падая в объятия мамаши Грей, матерью она бы не назвала ее даже в коматозном бреду. Но бестелесная оболочка добрячки Мередит льнет к ней, словно наэлектризованная, последние остатки ее вдоль хребта перебитой похоти просят стянуть с нее все, что так отчаянно давит на болевые точки, Мередит зовет ее "дорогуша" и пальцами путается в обстриженных светлых прядях — ты что, отрезала волосы? Воспоминания о барбекю на побережье Австралии – не ее, конечно же, – затянуты в погребальную ленту в ящике из дубовых пластов, словно она сама еще в мезозое считала насечки на стертых ладонях или это все формалин и больничные перчатки с едким тальком на внутренней стороне. Голубоватые снимки его сердца она сохранила в нагрудном кармане халата-распашонки в тон, Изабель Стивенс больше не носит подвязки и не завязывает бантик на больничной шапочке с дурацким узором-уточками цвета закатного солнце в Куала-Лумпуре. У Денни за плечами путешествий было больше, чем кубиков сахара в ее растворимом после ночного дежурства, чтобы, всю ночь на краю его кровати проворочавшись, следя за тем, чтобы дыхание под маской кислородный со свинцовым напылением, не сбилось, весь день просидеть за стойкой в фойе, сортируя истории и уныло опуская карандаши в электрическую точилку. История Денни Дукетта летит в ее личную пластиковую корзину, так она и печень посадит в скором времени — вот бы дотянуться до нижнего ящика стола в ординаторской, кажется, вместе с легким расстройством желудка и головной болью пришли ее анализы. Меридит Грей распадается под взглядом Шепарда, а у Иззи в руках пластиковая вилка трещит в местах плавных изгибов почти у самых зубчиков, ей больничные тефтели не лезут в горло, это не ее в Денверской закусочной, а Меридит Грей в Сиэтл-Грейс впору звать сладкой. Но для них не она просто "доктор Модель" с глянцевыми впадинами под тонкой полоской лифа, там, где плоские ланцеты ввинчивались в ее грудь, а не в грудь Денни Дукетта, по крайней мере за матовым стеклом на высоте почти в полноценный этаж так казалось. Упасть вниз — лучшая из ее идей по шкале от минус десяти до нуля, у нее на одну персону только дробные числа и сплошные корни из единицы, у мисс Шепард, версия два:ноль, дрожат ладони, и тонкий пинцет все из головы не идет, ну не его это сердце, ей бы раньше доктора Стивенс смерить нахальным взглядом, не выйдет ничего, бирку на манжете поправь, Стивенс. А еще у тебя шнурки развязались; Меридит гладит по голове на жесткой лавке в приемном, кто-то задыхается на каталке в дверях под умелыми руками Бейли — она бьется в предсмертной агонии, у Мередит голоса не хватает, чтобы ее перекричать, это не Денни, послушай же, это уже полгода как не Денни. Его очередная просьба — поглазеть на чужую грудь, словно ему семнадцать, — ей снится теперь будет до конца жизни, жаль, что та реальность, где она злилась, перебирая тонкими пальцами фишки в «Эрудите», никогда не схлопнется; какое ребячество, Денни, у тебя ведь сердце восьмидесятилетнего – а она что, связала ему шерстяной свитер с кашемировыми прожилками? Тебе самой-то восемнадцать стукнуло, Стивенс? Но кто такая Мередит Грей, чтобы судить ее, чтобы танцевать вдвоем вальс достаточно и двух ног, у Иззи обе подкашиваются, и Мередит шепчет ей, – холодные мамины поцелуи в висок превращаются в пассивные толчки в уголок губ, Иззи сама посредственность, но нравится ей куда больше, чем угрюмый неугомонный пес и трейлер Дерека , – что падать вниз на трезвую голову – плохая идея, только вдребезги разобьешься, принцесса.