Оставаться

— Принести еще пива? — Джебом сзади набрасывает на плечи Ёндже свою безразмерную огромную куртку, больше похожую на палатку, и спиной опирается рядом на перила. Тянется в карман джинсов за пачкой сигарет и зажигалкой, неспешно прикуривает. Крепкие руки чересчур напрягаются для такого простого действия, а это значит, что Джебом стопроцентно, беспросветно пьян; тонкая футболка натягивается на его широкой груди, когда он вальяжнее откидывается на бортик балкона и выдыхает дым в сине-серо-желтое небо, и Ёндже скашивает на нее завистливый взгляд. — Так что насчет пива? Он вяло отмахивается и булькает остатками в своей едва начатой бутылке. Кажется, четвертой по счету. Пить уже не хочется, хочется вылить дешевое безвкусное пойло прямо на улицу. Спальный район вечером шумит так, как и положено это делать спальному району в такое время: шелестом шин как морскими волнами на берег, далекими разговорами и смехом, музыкой и звуками шагов. За его спиной тоже шум — в квартире Джебома веселье в самом разгаре: слышно, как гулко топают под музыку несколько человек, как звенит стекло (бокалы или бутылки — неважно), из глубины комнат сквозь открытую балконную дверь долетает до неприятной рези в ушах звонкий пьяный смех. Ёндже морщится и молчаливо тянется за чужими сигаретами. Джебом понимает его без слов, неверной рукой впихивает сигарету прямо ему в зубы и упорно пытается ее поджечь, но позорно проебывается, и Ёндже забирает у него зажигалку и самостоятельно закуривает. Хотя вроде как бросил. Он блуждающим взглядом окидывает облепляющие его многоэтажки, пусть и знает их все как облупленные — сам вырос в такой же, — и может описать их с закрытыми глазами. Хотя он будет смотреть куда угодно, даже на знакомые до тошноты жилые коробки, только не на упорно пялившегося на него Джебома. Сейчас он меньше всего хочет нервничать из-за того, что пьяному в неприглядное нечто старшему от него что-то нужно. — Ты из-за него сегодня такое унылое говно? — Вопрос бьет под дых и одновременно словно заряжает звонкую выверенную пощечину: дышать становится трудно, а лицо начинает гореть. Ёндже давится дымом и перегибается через перила, силясь прокашляться. Он боялся, что Джебому от него будет нужно что-то определенное, что-то, что было уже когда-то в темной комнате с ненадежным замком и спутанными простынями, пока рядом вот так же напивались и нехитро веселились люди, но это оказывается в разы хуже. Джебом никуда не торопится, продолжая все так же вальяжно курить и выдыхать дым наверх, чтоб все любовались его мощной сильной шеей, когда он запрокидывает голову назад, пусть даже сейчас никто кроме Ёндже на него и не смотрит. Тот утирает рот рукой, в которой зажата сигарета, и тут же прикладывается к бутылке. Пиво приятно холодит горящее нутро, но от сочетания никотина и хмеля со спиртом хочется тут же проблеваться; и все равно, если Джебом ему потом за это раскрасит лицо или может даже выбьет пару зубов, — лишь бы не ощущать внутри себя эту подобную кислоте синтетическую дрянь. Про пропавшего Кайе никто тактично не разговаривал с ним уже несколько дней, если не недель. Но Джебом и тактичность как параллельные линии — не подозревают о существовании друг друга и никогда не пересекутся. Поэтому он грубо, в своей особой манере рвет Ёндже душу. Тот смотрит на него так, будто хочет ударить. Будто может, и у него это даже получится, несмотря на разницу в габаритах, — настолько жаркая ненависть пополам с обидой сейчас плещется в его глазах. Его ноздри сердито раздуваются, и с выходящим из них сигаретным дымом он точь-в-точь как дракон, что наколот у того самого Кайе на плече. Джебом смотрит в ответ с присущим ему равнодушием, медленно и долго затягивается, чтобы потом медленно и долго выдыхать в окружающий мир сизый непробиваемый дым, пока Ёндже выплевывает ему в лицо яростное и тихое, но вместе с тем донельзя жалобное «пошел ты», и отворачивается обратно к панельным муравейникам. На место образовавшейся между ними тишины сразу же спешит хлынуть городской шум жилых кварталов, заполняет все окружающее их пространство, вытесняет все сказанное и нет. Джебом больше ничего не говорит, а в Ёндже окончательно исчезает запал и желание открывать рот. Он лишь судорожно курит и запивает каждые затяжки ядовито-горьким пивом. Первым остатки сигареты отправляет в долгий полет с балкона почему-то именно Джебом, хотя курил он куда медленнее. Неспешно потягивается, отряхивает спину от приставшей к ткани деревянной трухи со старых перил, и уходит с балкона, по пути сжимая чужое мягкое плечо под своей курткой и тихо произнося в никуда «он вернется». Ёндже только хмыкает и оглядывается, чтобы увидеть, как Джебом сильным, властным жестом притягивает кого-то к себе за затылок и уводит вглубь квартиры. Ёндже отворачивается, зная наверняка, что будет дальше. Его сигарета повторяет полет предшественницы, Ёндже хочется еще, и он с досадой думает что придется возвращаться обратно в дом, где нет воздуха и месиво пьяных тел, и стрелять у кого-нибудь, кто еще хоть немного адекватен, либо довольствоваться остатками пива и про курево больше не думать. Приятным сюрпризом становится оставленная Джебомом на перилах пачка и зажигалка. Ёндже опускает полупустую бутылку на пол, прикуривает новую сигарету и вновь погружается в тихий шум окружающей действительности. Кажется, дело идет к ночи — он не знает точно. Где-то вдалеке слышится шум мотоцикла, потом замирает и он. Ёндже не придает этому никакого значения, только поудобнее перехватывает сигарету губами и практически ложится грудью на загородку, когда усталость вкупе с пивом окончательно добивает его. Он устраивает подбородок на сложенных руках и прикрывает глаза, на ощупь поднося к губам горящий в темноте летней ночи огонек сигареты. Дышать становится легче, сердце в груди успокаивается и он едва не засыпает, полностью игнорируя приближающиеся шаги. — Привет, — доносится снизу хриплое и спокойное. Ёндже, почти отрубившийся с тлеющей сигаретой в пальцах, лениво открывает один глаз, не позволяя себе встрепенуться и подскочить при звуке этого голоса, смотрит на фигуру Кайе с балкона на втором этаже и медленно затягивается. Его ноздри снова расходятся в стороны, когда он выдыхает дым и исчезает в плотном облаке. — Как ты? — не дает ему прийти в себя Ван, снова оглушая шероховатой мягкостью своего низкого голоса. Ёндже ведет плечами, и куртка съезжает ниже, становится немного теплее и намного уютнее.  — Не знаю. Как ты? — Ёндже показушничает и разыгрывает равнодушие, но делает это больше для себя, чем для Кайе, чтобы сохранить хоть какие-то остатки гордости. Он докуривает сигарету под пристальным взглядом Кайе снизу вверх и бросает ее вниз, нарочно близко-близко к чужой фигуре. Тот даже не дергается, только делает шаг вперед, и окурок благополучно приземляется в какую-то яму. Кайе на самом деле видно плохо — лампочка под козырьком подъезда не горит, и Ёндже без очков не может как следует рассмотреть пришельца в тусклом мягком свете, льющемся из окон других квартир. — Я? Неплохо. Но могло быть и лучше. Может даже сейчас. — Он достает из кармана мешковатых брюк пачку дорогих сигарет и тоже закуривает. Ёндже невольно им любуется с высоты и очаровательно с любопытством наклоняет голову вбок. — У меня там за домом байк, а после байка катер, так что мы можем вперед-вперед и далеко-далеко. — Он быстро выдыхает дым и убирает одну руку обратно в карман штанов. — Если ты захочешь конечно. Ёндже с умилением, присущим исключительно пьяным людям, разглядывает этого пафосного самоуверенного дурачка. Кайе как обычно считал, что может исчезнуть по своим каким-то мутным таинственным делам на неопределенное время, а потом заявиться к нему как ни в чем не бывало, ожидая распахнутые в приветствии объятия, теплую постель и привычное всепрощение, до тех пор, пока очередной звонок не выдернет его неизвестно куда. Ёндже вздохнул. Хватит с него. Хватит с них обоих. — Все сказал? — Он плотнее кутается в куртку Джебома, прячась от налетевшего ветра и излишнего внимания Кайе, душит в себе обиду и злость, чтобы те не царапали горло алмазной крошкой, и, едва парень внизу открывает рот, чтобы что-то сказать, отвечает просто и хлестко. — Так вот нет. Никуда я с тобой не поеду. Больше ни за что на свете. Он разворачивается и уходит с балкона, пока Кайе пытается его окликнуть, и напоследок плотно прикрывает за собой дверь, чтобы разом отсечь все искушения. В спину только отчего-то больно бьет ощущение пустой сцены с погасшими софитами. Он предпочитает об этом не думать, пытаясь найти в квартире Джебома относительно тихий угол, чтобы завалиться туда спать. Обо всем этом он поразмыслит завтра.

***

Просыпается он от настойчивого копошения чьих-то пальцев в своих волосах на затылке и медвежьей хватки, сдавившей все его тело. Ёндже тяжело вздыхает, потому что именно по ней он даже спросонья может узнать обнимающего его Кайе. А еще по привычке перебирать его волосы, когда тому не спится. — Кайе, ты обнаглевший мудак, какого хрена ты тут забыл, — его шепот после короткого сна и пива с сигаретами звучит как шуршание сухих деревяшек друг об друга, он упирается руками в чужую грудь в попытках отодвинуться, но все без толку — тот держит крепко и задушенно смеется куда-то в темную макушку Ёндже, — Ван, твою мать, что за… — Меня Джебом пустил, — его высокий хихикающий шепот, похожий на заливистый лай мультяшных гиен, проходится мурашками вдоль позвоночника Ёндже, и тот не может отрицать, что соскучился по всему этому. Однако попыток выбраться не прекращает, шурша все громче и громче на полу, где ему отвел место под большой надувной матрац хозяин квартиры. — Значит Джебом тоже охуевший мудак, — шипит он зло и с силой лупит Вана кулаком по плечу. — Малой, завали, — низкий бас с кровати застает врасплох; сонный Джебом еще более невежлив и груб, чем обычный Джебом, и Ёндже обиженно замолкает, чтобы вдобавок не получить мощный удар подушкой по своей и так настрадавшейся от алкоголя за предыдущий вечер голове. Кайе зато вот морщится и в отместку щипает Ёндже где-то в районе поясницы, там, где спина плавно перетекает в ягодицы, отчего тот коротко охает Вану в шею. И тут же позволяет себе прикусить на ней кожу, чтобы Кайе тоненько взвыл и сам попытался отползти от него. — Если вы начнете ебаться прямо здесь, обещаю, я не поленюсь встать и залить вас ледяной водой из таза, — Марк, устроившийся видимо на кровати в ногах у Джебома и его нового смазливого мальчика, звучит еще глуше и угрожающе чем тот до этого, и Ёндже приходится проглотить вертевшихся у него на языке парочку крепких словечек для наглого противного Вана, непостижимым образом умудрившегося даже после явного отказа очутиться с ним в одной постели. Хотя, если так подумать про отказ… — Клянусь, я вытрясу из тебя всю душу, козлина, — снова шипит он и зевает, плотнее прижимаясь к чужому горячему телу, — но только когда проснусь, понял? Опять раздается хихикающая гиена у него над головой, — Ёндже слышит это одним ухом, — а другим улавливает, как в глубине чужой груди глухо перекатываются сочные низкие звуки, когда Кайе легко соглашается с ним. — Как скажешь, — его голос звучит мягко и успокаивающе, и Ёндже верит ему, забывая, что всего несколько часов назад сказал «нет», пусть оно и было спонтанным. В конце концов, он всегда успеет послать Кайе, но пока тот рядом с ним (как сейчас), пока дышит в макушку и ерошит волосы на затылке, пока обнимает горячо и надежно, с готовностью потакая всем желаниям Ёндже, — с ним можно вперед-вперед и далеко-далеко.