Вокзальный хобо

Я просто сидел на вокзале вот уже несколько месяцев и выпрашивал у людей мелочь благодаря своему совсем детскому виду. Я бомж. Я в этой жизни никто. Когда-то я был кем-то. Студентом, например. Семьянином. Сыном. Отцом. Но сейчас я — никто. Совсем никто. Вот уже несколько месяцев, а может и больше, люди бросают на меня полу-высокомерный, полу-жалостливый взгляд, а мне всё равно. Я просто сижу на пятой платформе с пластиковым стаканчиком в руках и иногда прошу проходящего мимо человека помочь мне с деньгами. Некоторые, едва окинув меня взглядом, тут же уходят; другие, смотря на меня свысока, бросают в стаканчик мелочь, а третьи вообще не замечают меня, словно я не существую. И я думаю, что это так. Я надеюсь, меня больше нет, и всё, что происходит со мной — всего лишь галлюцинации, сны, которые приходят ко мне, пока я гнию в гробу где-нибудь у небольшой церкви на совсем маленьком кладбище, где все кресты — деревянные, и где хоронят неизвестных, никакой пользы не принесших людей. Господи, как же я надеялся на это. Каждый день для меня — это новое испытание, проверка на прочность, так сказать. Каждое утро я просыпаюсь под скамейкой, ибо на скамейке спать опасно — могут сцапать службы безопасности; каждое утро я делаю свои дела и дожидаюсь открытия какого-нибудь ларька, где на выпрошенные деньги покупаю себе что-нибудь, что позволит мне дожить эту дрянную жизнь. Каждый день, не меняя платформы, я сажусь около стены, достаю помятый пластиковый стаканчик и клянчу деньги, чтобы следующим утром опять себе что-нибудь купить. Каждый вечер я подсчитываю выпрошенное и замечаю, что в этот раз выпросил меньше, чем обычно, хотя сумма примерно одна и та же: около 50 рублей, которых хватает на какой-нибудь маленький шоколадный батончик или на маленькую пачку чипсов, всегда недостаточную, чтобы полностью утолить голод. И так каждый день, из недели в неделю, а недели перерастали в месяцы. И вот уже пошел третий месяц моей вольной жизни. Вольная жизнь… Когда-то давно, очень давно, еще в школе, полностью зависимый от родителей, я ночами бредил о свободной жизни вдали от них, от их наблюдения, контроля… От отцовских наказаний за плохие оценки, от его раздражающих слов; о, мой отец любил и старые традиции, и любое моё отстаивание своего мнения считал хамством и неуважением. От слишком сильной материнской любви, которая выбешивала меня еще больше, чем старые традиции отца. Каким же я был… Нет, не идиотом. Я не считаю себя идиотом. Отцовское презрение я всё ещё ненавижу, да и материнскими советами пренебрегаю. Но всё же здесь, на вокзале, мне их не хватает. Чертов вокзал, ненавижу его! Эти серые стены, которые, казалось, вот-вот поростут мхом и плесенью, к которым противно прикасаться даже мне! эти скучные платформы, полные бездушных людей с радостью на лице, уезжавших отсюда или приезжавших сюда; этот безымянный голос женщины, объявляющий прибытие или отбытие поезда. Всё это уже сидело у меня в горле давно и никак не хотело вылезти. Когда-то я сам уезжал с этого вокзала, уже не помню куда, не помню зачем. Помню лишь только то, как моя годовалая дочь махала мне с платформы, а я смотрел на неё из купе. Она так радостно улыбалась мне, что я даже улыбнулся в ответ. И больше я ничего не помню. Я даже не помню свою жену, которая держала дочь на руках; я не помню, как их зовут. Я не помню ничего, или не хочу помнить. Тогда во мне были хоть какие-то чувства, сейчас же во мне не осталось ничего человеческого. Будто Гоголя пустил я в свою жизнь, и он тут же сделал из меня бездушную, мертвую внутри, нравственно деградирующую личность. Он любил это дело, я знаю. Все писатели так или иначе любят поиздеваться над своими героями. Кто-то наверняка поиздевался надо мной. Я не помню, как приехал обратно в город. Помню, что очнулся в больнице, и врач сказала мне, что я куда-то там попал, и что ко мне за всё время моей отключки никто не приходил. Поэтому я ушёл жить на вокзал, не вернулся домой. Возможно, это была моя самая глобальная ошибка в жизни. Глобальная и, надеюсь, умертвляющая. Наблюдая за людьми, я каждый раз усмехаюсь. Они думают, что по приезду их будет кто-то ждать! Ба, как же это оптимистично и жизнерадостно! Так и хочется подойти к тому маленькому мальчику в голубой кепке, что радостно скачет вокруг бабушки с дедушкой с рюкзаком на плечах, и сказать: «Они не будут ждать тебя, парень. Ты не нужен им. Все люди живут только ради себя, и у них ты — всего лишь развлечение, которое приезжает раз в год, а может, и в два, и которое потом уезжает. С их смертью в твоей жизни ничего не изменится, ровным счетом ничего; только станешь ты немного свободнее, чем был прежде». Но подойти к тому мальчику в голубой кепке он не мог, потому что вокруг ошивались бдительная мать и не менее бдительный отец, изредка косо поглядывавшие на меня. Я уже привык к таким взглядам. Безымянный женский голос объявил о скором отбытии поезда, и семья быстро заскочила в вагон. Оставшиеся бабушка с дедушкой в последний раз усердно замахали им, и через пять минут поезд тронулся. Я могу представить себе восторг ребенка, когда состав наконец поехал; это чувство присуще каждому смертному. Осознание долгой дороги в хорошей компании (или хорошей компании одиночества, когда можно подумать о чем-нибудь своём, пока вечно голодный сосед разворачивает из фольги жареную курицу на столике) приносит крайнюю радость как ребенку, так и взрослому одинаково; медленно выезжая с вокзала на пути, всегда невольно начинаешь желать уже попутного ветра, чтобы размеренно стучали колёса в такт сердцу, а за окном плыли зеленые пейзажи какой-нибудь зеленой страны. Находясь уже довольно далеко от начала пути, уже не веришь тому, что где-то вообще существует вокзал, и что где-то еще идут поезда; так, уткнувшись взглядом в окно, вздрагиваешь, когда мимо проносится такой же состав, где в каком-нибудь купе сидит такой же, как ты, уверенный, что кроме его поезда ничего не существует. Хорошая тема для размышлений. Стоит ли отметить, что всё это — ложь? Почему? Потому что. Потому что мир продолжает существовать, пока ты едешь, и более того, для мира ты маленькая, ничего не значащая букашка. Так чей-нибудь отпрыск, запланированный или получившийся случайно, вдруг возвышает себя над другими, и довольно скоро его, бедненького, жестко скидывают с небес на землю. Он больно ударяется и еще месяц, то и год не может ходить, наверняка усвоив этот жестокий жизненный урок. Я привык так думать, наблюдая за семьями. Где-то в глубине души я осознавал, что я прав лишь на половину, даже на четверть, но не хотел этого признавать. Мне легче было быть бездушным бомжом, потерявшим веру в такие явления как дружба, любовь и верность. Мне это подходило как никогда. Очередной поезд отбыл с платформы, я положил пустой стаканчик перед собой. Надо с этим кончать, нет больше сил быть бесчеловечным. Пора точно освободить свое место в мире.