Имелась достойная причина того, что я сейчас был в 1929 году, хотя мне полагалось быть в 1964. Я понимал это с некой терпеливой покорностью, присущей нации. Тем не менее, я знал и то, что мне предстояло совершить, и даже приблизительно место, где я жил в этот отрезок времени. Странно было видеть прежний, совсем иной Торонто. Лишь малая часть города сохранится неизменной к шестидесятым годам. Сейчас здесь было изумительно, люди безотчётно гордились страной и наслаждались мирным временем. Даже закон нарушали мало. Короче говоря, всё как и в шестидесятых, за исключением того, что здесь в моде у молодёжи была короткая стрижка, а выпивка была нелегальной. Должно быть, я полюблю этот Торонто, который выглядит, словно точная копия Сумеречной Зоны моего Торонто. [1] Наверное, когда я покончу со своим делом, то зависну в каком-нибудь баре и…
— Да, после, — произнёс я негромко вслух, прерывая поток собственных мыслей.
Я беспокойно поправил одежду и пошёл дальше. Она была похожа на вещи, которые носили в это время, и я с раздражением думал, что одежда бабушек и дедушек моего последнего поколения здесь вызвала бы бум. Ко многому мне ещё предстояло привыкнуть. К женщинам, например. Хотя платья здесь и были короче, чем ещё в недавнем прошлом, я всё же пришёл из эпохи мини-юбок и вырезов в зоне декольте, открывающих вид на самые соблазнительные части женского тела, которые счастлив разглядеть любой встречный мужчина. Совсем другой была и музыка, синкопа на улице дребезжащих жестянок. Иначе были расставлены приоритеты. Можно было найти курильни опиума, приносящего утешение, а вот баров маловато из-за сухого закона. Кино по большей части ещё было немым, а люди, жившие во времена глобальных мировых перемен, продолжали считать, будто их тихая мирная жизнь никогда не закончится. Но я-то всё знал. Я был здесь всего пару часов и уже ощущал упадок экономики и снижение урожаев на западе. А ещё у меня было чувство дежа вю, сходство происходящего со временем, из которого я пришёл.
— Мэтью Уильямс! Да ты сегодня как в кошачью пижамку вырядился! — воскликнул кто-то с хриплым квебекским акцентом. Я испуганно вскинулся на звук голоса и увидел девицу-флэппера со светлыми волосами, завитыми над ушами, как у Луизы Брукс, курившую сигарету в патио ресторана. Она была полностью в моём вкусе; зря я боялся, что мои предпочтения женщин изменятся за почти сорок лет.
— Ты тоже отлично выглядишь, детка, — я улыбнулся, внутренне передёрнувшись от её слэнга. — Как твои дела?
— Да зашибись, парень, — она улыбнулась в ответ. В её переднем зубе была щербинка, что только придавало ей шарма в моих глазах. — Давай, подваливай сюда.
Я легко перемахнул через изгородь, отгораживавшую патио от улицы. Вблизи я заметил, что фигура у девицы была плоской, и голубое платье — пуританской длины, подол достигал щиколоток — искусно отвлекало внимание от груди к широким плечам. Платье показалось мне до боли знакомым, но я никак не мог вспомнить имя девушки, носившей его.
— Забавно, — сказала она, затянувшись сигаретой и выпустив в воздух тонкую струйку дыма. — Мне и в голову не пришло принять тебя за длинноволосую девчонку. Но когда мы встречались в последний раз, твои волосы были короче.
— Да, я немного зарос.
— Мне нравится, хотя обычно я бешусь, если у моего мужчины волосы длиннее, чем у меня, — она обворожительно рассмеялась, и наконец я присмотрелся к ней так внимательно, что заметил цвет её глаз. Фиалковый. Понимание озарило меня, словно молния.
— О, чёрт, — сбивчиво заговорил я. — Прости. Я здесь недавно.
Мэтью рассмеялся громче и хлопнул себя по колену, что совсем не подобает леди.
— Да нормально всё, — наконец ответил он. — Видел бы ты своё лицо, чувак. Ты откуда?
— Из 1964 года.
— Ты что, уже в курильне опиума побывал? — Мэтью изящно наморщил нос.
— Пока нет, — заверил я, силясь не рассмеяться. Похоже, от запаха наркотика мне никуда не деться, какой бы год ни стоял на дворе. [2] — А когда это я трансвеститом заделался?
— Мировая война заставила меня оценить преимущества женского облика даже в большей степени, чем раньше, — ответил Мэтью. — А зовут меня Мари-Элиз, если ты забыл, засранец.
Он игриво хлестнул меня по лицу изысканно расшитым носовым платком, который, я помнил, мне достался от Артура в 1882 году.
— Как я могу, — весело воскликнул я, целуя ладонь Мэтью. — Едем к тебе?
— Конечно, — согласился он, опустив на свои короткие волосы лиловую шляпку с большим белым пером и сдвинув её чуть набок. Затем он встал, слегка пошатнувшись на своих каблуках. Я немедленно предложил ему свою руку в помощь, и он принял её, довольно хихикнув. Наверно, мне не стоило удивляться, что на каблуках он оказался выше меня.
— Это дико даже по моим меркам, но, поверь, шестидесятые делают человека гораздо более терпимым к таким вещам, — признал я, когда мы шли по улице. — Ты был там?
— В шестидесятых? — Мэтью нахмурился, вспоминая. — Не думаю, хотя ты, наверное, из моего прошлого, раз у тебя нет щербинки в зубе. Может, я позабыл. Я здесь уже двенадцать лет.
Я скривился. Путешественники во времени могут помнить лишь последние десять лет странствий, и те постепенно стираются из памяти, чем дольше мы не перемещаемся и остаёмся в одном временном периоде. Сам попав в это истинно мирное время, я мог понять, почему Мэтью растерял воспоминания о своих путешествиях.
— Ты записал свои воспоминания прежде, чем их потерял? Я свои всегда записываю, на случай, если они понадобятся, — сказал я.
— Едва ли я хотел бы это помнить, — признался Мэтью, помолчав. — Знаешь, тут кроме тебя ещё один приходил. Он сказал, что я странствую гораздо чаще остальных. Но не объяснил, почему.
— Какой Мэтью это был?
— Не Мэтью, боюсь. Альфред. Он сказал, что пришёл из 2001 года. Бедолага выглядел так, будто для него угасла вся радость жизни, так что я решил развлечь его прежде, чем он вернётся назад, в Вашингтон, — пояснил Мэтью, взволнованно поправив прядь волос. — По-моему, длинные волосы пошли бы мне гораздо больше. Как ты считаешь?..
— Ты развлёк его? — переспросил я с приятным изумлением. — А меня развлечёшь?
— Это довольно мерзко, — ответил Мэтью с виноватой улыбкой. — Но, чёрт побери, почему нет?
— Мне нравится твой ход мыслей, — произнёс я не без иронии.
Мы уже практически подошли к жилому дому, который я едва помнил, словно видел во сне, а не в реальности. Мэтью толкнул меня в подъезд, и вместе мы быстро прошли три лестничных пролёта. В его комнате оказалось множество разных картин, книги и виолончель. В дальней стене был маленький балкон. Кровать прогибалась с одной стороны. Мэтью небрежно указал на неё и подошёл к шкафчику рядом с книжной полкой.
— Не желаешь взбодриться? — задорно спросил он, вытащив пузатую бутылку виски. — Может, включить музыку? У меня есть стереофон, он хорош, как пчёлкины коленки. Альфред одолжил мне пластинку Коула Портера.
— Потрясно, — не задумываясь, ответил я.
— Потрясно? — повторил он. — Это жуть как тупо звучит, знаешь?
— Мой слэнг хотя бы не рифмуется. [3] Что ещё за «пчёлкины коленки»?
— Неважно, — фыркнул Мэттью и глотнул виски. — Вообще ничего в мире сейчас неважно, и мне это нравится. Давай просто напьёмся и покувыркаемся.
Я принял бокал виски, который он мне протянул, и осушил до дна. Немного более крепкий, чем я привык, но я не собирался жаловаться на то, что дают. Мне точно следовало выпить, чтобы собраться с духом и сделать то, ради чего я здесь.
— Вообще, по-моему, я раньше не встречал себя же, — весело сообщил Мэтью, нечаянно пролил на себя немного виски и ругнулся. — Чтоб его. Платье недешёвое. А, ладно, ерунда…
Безуспешно пытаясь стереть пятно платком, он тихо рассмеялся. Я задумался, насколько сильно он пьян.
— Знаешь, на самом деле я пришёл сюда не просто так, — сказал я наконец, когда виски развязал мой язык.
— О? — выдал Мэтью, наконец подняв глаза от своего платья и увидев пистолет в моей руке. — Т-ты?..
— Я пришёл убить тебя. Сядь и не двигайся.
— Ты не можешь меня убить. Это же изменит порядок вещей. Разве не так? — запинаясь, спросил Мэтью.
— Какая разница, кто спустит курок: немецкий солдат или я? — холодно ответил я. — И вынь из-под юбки пистолет. Не надо делать свою смерть болезненней.
— Бога ради, я счастлив здесь. Ты не можешь занять моё место. Я не знаю, как тяжело тебе пришлось в шестидесятых, но ты не можешь… — заговорил Мэтью возмущённо и слегка истерично, выудив пистолет из-под платья. Я улыбнулся ему.
— Дело не во мне. Дело в тебе.
— А какая разница? — Несмотря ни на что, Мэтью выдавил кривую улыбку.
— Не пытайся сбить меня с толку своими вопросами, — велел я, толкнув неловко покачнувшегося Мэтью на кровать. Пружины матраса издали почти смешной визг. Я сильно придавил Мэтью, и он вскрикнул от боли, его руки метнулись к ноге, которая оказалась на кровати, в то время как другая свесилась до пола, словно у тряпичной куклы.
— Блядь, — выругался он, из уголка его левого глаза скатилась слеза. Он задрал подол, обнажив ногу — оказалось, что вместо ноги у него протез, и высокий каблук был неуклюже прикреплён прямо к деревянной ступне. Теперь я понял, почему он то и дело терял равновесие, когда шёл. — Если ты собрался трахнуть меня перед тем, как прикончить, то хотя бы будь джентльменом.
Противно было видеть свою копию такой жалкой — тушь текла по его бледным щекам, смешавшись со слезами, короткие, стильно завитые волосы растрепались.
— Ты ещё не знаешь этого, Мэтью, но вечеринка закончилась, — сочувственно сообщил я. — В следующую пару десятилетий всё станет очень хреново. А ты ещё не готов к этим… последствиям.
— Они хуже, чем окопы? — спросил он, и вызов, прозвучавший в его дрожащем голосе, дал мне наконец понять, что Мэтью не совсем забыл те ужасы, о которых я упомянул.
— Что ты знаешь об окопах?
— То, что они — истинный Ад на Земле, — сказав так, Мэтью вздрогнул и разрыдался. Лежащий в постели в голубом платье, он походил на смятый цветок. — Доктора сказали, что мне нельзя теперь курить из-за газа, которым я надышался при Ипре, но от сигарет перестают всё время трястись руки, и это всё же лучше, чем напиваться до беспамятства… Я пытаюсь притвориться, будто всё хорошо, как пчёлкины коленки или кошачьи пижамки, что бы там ни говорили эти неблагодарные куски дерьма, но иногда не получается… Горло сдавливает, и я начинаю плакать… как грёбаная девочка, которой
я хотел бы быть!
Он свернулся в комок, обняв себя так крепко, как только мог, и открыто всхлипывал. Я не мог оторвать от него глаз. Насколько я помнил, я никогда не испытывал этой боли. А если бы помнил, то сбежал бы от неё в другое время, чтобы она не пожирала меня вот так.
— Двенадцать лет, — с трудом выговорил Мэтью. — Двенадцать лет я жду собственной смерти, а теперь, когда ты говоришь, что убьёшь меня, мне страшно…
— Смерть — не самое худшее, что может случиться, Мэтью. Если бы ты прожил дольше, то узнал бы это. Твоя беда в том, что ты слишком привязался к одному времени, — прошептал я, нарушая тишину, прерываемую его всхлипами. — Ты стал почти человеком. Это довольно мило, но Канада не может позволить себе роскошь бояться смерти.
— Не смерти. Я боюсь уходить, — тоже шёпотом ответил Мэтью. — Мне нравится моя тихая жизнь тут. Я не хочу уходить ни в 1812 год, ни куда-то ещё. Хочу остаться здесь…
— Там, куда ты уходишь, твоя нога вновь станет целой, — помолчав, произнёс я. — Ты перестанешь страдать, и тебе не нужно будет постоянно бороться. Там ты по-прежнему сможешь и есть, и чувствовать. И какое-то время ты будешь помнить всё, по крайней мере, лучшие моменты. Просто запиши их.
— Я не трус, — запнулся Мэтью. — Я не хочу сбегать.
— Ты всё равно сбегаешь, так или иначе, — возразил я. — От чего ты предпочтёшь сбежать: от смерти или от боли?
Мэтью долго глядел на меня. Странно было видеть на его лице свои же эмоции. Я совершенно точно знал, о чём он думал. Наконец он притянул меня к себе и впился в мои губы жёстким поцелуем с привкусом виски.
— Сделай это. Я слишком задержался здесь, — тихо сказал он. — Мне нужна перемена, или, клянусь, я стану таким же, как простой смертный.
В конечном счёте он умер быстро, без боли. Я утверждаю это без лицемерия, потому что сам знаю, каково получить выстрел в голову. Его тело исчезло, и только брызги крови над кроватью доказывали, что он действительно был здесь. Оставшиеся после него платье и деревянную ногу я убрал в шкафчик, а затем сел. Хоть я и был раньше хиппи, трусость не по мне. Я готов вступить в грядущую борьбу вместо прошлого себя.
Я наконец понял, после долгих попыток выяснить истину уже в шестидесятых, почему будущий я так поступил. Я осознал, что пуля, выпущенная в мою голову, была актом милосердия. Оставшись тем, прежним государством, я не смог бы выдержать Великую Депрессию и Вторую Мировую войну, сохранив здоровый рассудок. Я потерял бы веру в человечество, изменился бы в худшую сторону. Таких в мире немало, но я хочу быть другим. Будучи в шестидесятых, я много обдумывал плохие и хорошие моменты Великой Депрессии и Второй Мировой войны, и теперь я чувствую, что смогу вернуться назад со свежим взглядом на будущее, готовый бороться за то, что я считаю правильным. А ещё я смогу поделиться своей верой с соседними странами, дать им простую уверенность, что всё будет хорошо.
Мы никогда не сбежим.
Матчасть:
[1] «Сумеречная зона» — американский телевизионный сериал 50-60-х годов, в котором каждую неделю показывали какую-либо новую историю, обычно научно-фантастическую или ужасы.
[2] В Канаде действительно гораздо более доброжелательное отношение к наркотикам, чем во многих других странах, хоть это и не Голландия. Автор, к слову, сама из Канады.
[3] В оригинале фраза звучит как «bee’s knees», то есть рифмуется.
Примечания переводчика:
1. Слэнг. Слэнг флэпперов очарователен, но вот с его переводом возникла проблема. Побившись над вариантами, я всё же решила переводить дословно. Вообще, «кошачьи пижамки», как и «пчёлкины коленки», означают «отлично», «потрясно», «замечательно».
2. Я не могла не задать автору вопросы по матчасти. Привожу здесь ответы, надеюсь, они помогут вам лучше понять историю.
Вопрос: Почему будущий Канада не узнал свою прошлую версию? Разве он не помнит, каким был всего пару десятилетий назад? Он ведь помнит, например, про платок в 1882 году.
Ответ: Будущий Канада ещё не жил в 20-х годах. В этой истории время для наций нелинейно. Они живут в каком-либо временном периоде, а, получив ранение, смертельное для обычного человека, перемещаются в другой временной период. Так что жизнь Канады текла не так: 1910-1920-1930-е года, а так: 1910-1960-1920. Вот почему он помнит 19-е столетие, но помнит лишь частично 20-е.
Вопрос: Почему нации вообще путешествуют во времени? Они способны на это, потому что они нации, или потому что была изобретена машина времени? Если второе, то в каком году это произошло?
Ответ: Как я уже объяснила выше, нации перемещаются во времени, когда получают смертельные ранения либо ранения, которые невозможно вылечить. Причуды времени и пространства исцеляют их раны, но при этом забрасывают в другой временной период.
Вопрос: «Двенадцать лет, — с трудом выговорил Мэтью. — Двенадцать лет я жду своей смерти…» Что он имеет в виду?
Ответ: Он ждёт смерти, как избавления. Раны, которые он получил в Первую Мировую, не убивают его, а только причиняют постоянную боль.
Вопрос: «Мне нужна перемена, или, клянусь, я стану таким же, как простой смертный». То есть, он станет человеком?
Ответ: Нет, просто Канада чувствует, что обычные люди способны наслаждаться своими страданиями.
Вопрос: Куда отправился Мэтью, получив пулю в голову?
Ответ: В 60-е. А Мэтью из 60-х остался в 20-х. Таким образом, ему предстоит справляться с Великой Депрессией и Второй Мировой, будучи здоровым, целым и невредимым.
