О благотворном влиянии шоколада

       Золотой листопад — зрелище само по себе красивое, а уж вызванный лёгким ветерком на рассвете, когда первые лучи солнца, пробиваясь сквозь поредевшие кроны деревьев, высвечивают и преображают до того неприметные детали, такие как паутинки, натянутые между деревьями, или росинки в траве, он и вовсе кажется почти волшебством. Однако двое молодых людей, молчаливо сидящих у дверей полуразвалившейся хижины, не обращали на него никакого внимания. И дело было не в том, что они привыкли к чудесам совершенно иного рода, и не в том, что так им доводилось встречать уже не мало рассветов, просто ураган внутри, испортит любую погоду снаружи.        Некрасивый, пухлый парень то и дело с опаской косился на своего хмурого друга. Ему казалось, что тот всё знает, и знает уже давно, просто играет, играет долго и с наслаждением… в последний раз, как кошка с мышкой, точнее собака с крысой. Но скоро ему надоест, и он прихлопнет незадачливую крысу одной лапой и не то, что не будет иметь на это право, ведь друг, друг — это уже так, по инерции. Впрочем, у крысы теперь новые друзья — страшнее и больше, и если ей повезёт, они наиграются первыми, и пёс уже не будет проблемой, и олень… олень тоже, а волк, волк один ничего не сделает, он слишком нуждается в стае. Главное не называть их по именам, даже по прозвищам нельзя, больше нет ни Бродяги — Сириуса Блэка, ни Сохатого — Джеймса Поттера, ни Лунатика — Ремуса Люпина, да и Хвоста — Питера Петтигрю тоже больше нет, и если быть честным, то его нет больше всех.        Крыса не знает, что ошибается. Не знает, что, сама того не заметив, сбила пса со следа. Бродяга чует предательство, но чует не в той стороне.        Ещё неделю назад одна мысль, что кто-то из его лучших друзей может оказаться шпионом Волан-де-Морта, приравнивалась Сириусом к измене. Неделю назад она и пришла впервые. Пришла со случайно брошенным Хвостом замечанием о том, что, кроме Лунатика, и нет больше оборотней на стороне Ордена или хотя бы министерства: часть уже служит Тёмному Лорду в открытую, остальные тоже всё больше склоняются на его сторону, а любые переговоры с ними оканчиваются полным провалом. И ведь сначала Сириус даже не понял, к чему клонит его больное, запуганное за последний год сознание, просто подумал, что всё же это удивительно, что Лунатик так отличается от остальных. А потом, что может на самом деле и не отличается. Вот и ведёт он себя в последнее время странно: нервничает, срывается по пустякам и явно что-то скрывает. Раньше он таким не был, или это он просто не замечал? Не хотел замечать? Сириус честно пытался гнать от себя эти мысли, но они уже успели пустить свои ядовитые корни. Да и то, что в Ордене завёлся предатель понимали уже все его члены, вслух они, конечно, об этом не говорили, вслух о таком не говорят, но в глазах это читалось. И сколько бы Сириус не перебирал соратников, проверяя на наличие возможности и мотива измены, всегда останавливался на Люпине. Иногда, правда, словно вырвавшись из заколдованного круга, он почти понимал, что это не так, но круг, закалённый всеобщей паранойей, обладал слишком большой силой притяжения.        Сомнение переросло в уверенность. Вот только доказательств, настоящих вещественных доказательств, у него не было, а без них за один только намёк на возможность подобного Сохатый с Хвостом размажут его по стенке, и не то, что не будут правы. Таким образом Сириусу только и оставалось, что усиленно делать вид, будто ничего не изменилось, хотя видеть Люпина ему с каждым разом становилось всё сложнее. Он и на это полнолуние с ним увязался исключительно ради Хвоста, чтобы не оставлять их наедине. А может было и что-то ещё — желание вспомнить, вспомнить и сбросить, наконец, это чёртово наваждение, но он себе в этом не признавался.

***

       — Ребята, будете шоколад? — Люпин, пригнувшись, чтобы не удариться о косяк, появился на пороге хижины. Он старался говорить как можно более бодро, хотя сейчас большая часть его сил уходила на то, чтобы удержаться на ногах, поэтому он и не заметил, как одновременно, будто от непростительного заклятия, вздрогнули его друзья.        — Я угощусь? — на самом деле студент первого курса Гриффиндора Джеймс Поттер не спрашивает, а утверждает, отправляя в рот кусок плитки, и только общий цвет галстуков с владельцем шоколада, заставляет его добавить в тон вопросительные интонации.        — А, да, конечно, — однокурсник кажется немного растерянным, но быстро берёт себя в руки, — Сириус? А ты будешь?        — Спрашиваешь, — Блэк без стеснений отламывает чуть ли не половину. — Спасибо.        С тех пор, когда бы у Ремуса Люпина, не появлялись сладости он всегда ими делился, даже если после этого ему самому ничего не оставалось. За это он мальчишкам и нравился — истинный гриффиндорец, такой же как и они. Сладости, правда, у Ремуса появлялись не часто, но ребят это не особо волновало. Пока однажды их не отозвала в сторону Эванс:        — Вы бы так не наглели, — с самым грозным видом начала девочка, но, так как на первом курсе всё, что не касалось проделок, до друзей доходило исключительно туго, заканчивать ей пришлось, изрядно покраснев, и почти шёпотом: — Не у всех так много денег, как у вас.        На Рождество у Люпина вся кровать была завалена шоколадом всех видов и сортов. Наверное, тогда он впервые подумал, что у него есть настоящие друзья. Но на самом деле им это ничего не стоило.        Им всё давалось легко: хорошо учиться, выходить сухими из воды после любых проказ, общаться лишь с теми, кого выбирали сами. Вот только Поттер по крайней мере научился ценить то, что имел. А Блэк получалось также легко выбрасывал друзей, как когда-то находил, просто потому, что они переставали себя вести так, как он привык. Как будто они не были на войне, как будто это не Лунатика бросали на переговоры с оборотнями, как будто Блэк не знал, что для друга нет ничего больнее постоянного напоминания о том, кто он такой, а точнее о том, каким он, по мнению мира, должен быть. И можно подумать, сам Блэк оставался бы добрым и уравновешенным отправь его завтра к семье, о которой он предпочитал не вспоминать, а уж если бы при этом он не смог выполнить задание… нет, Лунатик ещё хорошо держался. А скрывал? А кто из них не скрывал: постоянно приходящие угрозы и свежие раны, только бы лишний раз не пугать близких.        Сириус посмотрел на Лунатика и отломил кусок от протянутой плитки. Хотелось извиниться или просто обнять. Но за извинения пришлось бы объясняться, а объятия… объятия в последнее время в Ордене стали слишком плохой и слишком точной приметой, поэтому он лишь сказал:        — Спасибо.        — Шоколад будешь? — Ремус стоит на коленях рядом с Питером.        — Нет, не надо. Вы не должны. Я сам. — Питер честно пытается подняться, но в голове туман. Ремус удерживает его от падения.        — Возьми всё-таки шоколадку, помогает.        Питер больше не спорит. Да и не хочет. За спинами, прибежавших на помощь Сириуса и Джеймса, спокойно, а Ремус всегда готов поддержать. Питер считает, что так и выглядит настоящая дружба. И верит: она навсегда.        Но навсегда — это очень не долго. И те, кого Питер когда-то звал друзьями искренне, больше не могут его защитить, а те, кого он зовёт друзьями сейчас, и не друзья вовсе, и защищать не будут. А спокойно, спокойно уже никогда не будет. Уже ничего. Никогда. Не будет. От Питера Петтигрю осталась одна лишь крыса. А у крыс никогда. Ничего. Не бывает. Только инстинкты. Ему некого винить в случившемся кроме себя, мог бы и догадаться, что перед тем как предать Орден и выдать людей, которые улыбались ему, пусть и чуть снисходительно, но по-настоящему, сначала придётся предать самого себя. Но всё же, машинально отломив шоколад, и заметив краем глаза, как на лице Блэка хмурость сменилась виной, так ему несвойственной, он вдруг вспомнил простую истину из детства — времени, когда он ещё верил в собственную отвагу: «Если твои друзья не могут тебя защитить, ты должен защитить их». И поспешно, испугавшись собственной смелости, произнёс:        — Он вышел на меня. Он ждёт. Ему нужен ты, Сириус. Он думает: ты — хранитель. Но в конечном счёте, конечно, Поттеры.        Питер уткнулся взглядом в землю и не мог видеть, как побледнели лица друзей, но знал, что это так.        — И ты это говоришь, только сейчас? А вчера нельзя было? У тебя, что совсем с головой плохо?        Он не ответил, да Сириус и не ждал. Было слышно, как он вскочил с места, начал ходить. Ремус не двигался, осознавал молча. Вдруг Блэк остановился, выдохнул:        — Ладно. Хорошо. Мы провели Дамблдора, а это всего лишь какой-то Волан-де-Морт. Нам просто нужен план. Чертовски хороший план… И я не Бродяга, если его у нас не будет.        На это Питер тоже не отреагировал. Ему было почти спокойно. Они, конечно, ещё ничего не поняли ни про МакКиннонов, ни про Боунсов. Когда поймут, они его не простят. Но пока, пока у него есть те, кому он, даже предав себя, остался верен, а значит, пока есть и он сам, пусть не для себя, только для них, но всё-таки. И чтобы ни придумал Бродяга, он сыграет с ним на стороне Сохатого. В последний раз.