Оруженосец Бек

Сейчас рыцари на земле повывелись. В далекие времена их наверняка было видимо-невидимо, и съезжались они из своих славных походов за драконами и принцессами, чтобы скрестить копья в честном поединке на турнире. Раскидывали шатры в чистом поле, громыхали латами и лезли на лошадей. Принимали от оруженосцев эти самые копья своими бронированными ручищами. Соревноваться Юра любил, и стрельба из лука давалось легко — спасибо секции родной и родному же упрямству. Отсутствие балласта в виде лат тоже очень нравилось. То, что ко всем участникам прибавлялся балласт в виде оруженосцев из малышни из шестого отряда — нет. Честное слово, было бы проще самому. А достался Юре какой-то невзрачный, никакой совсем малявка — вытертые штаны и майка, вечно пресное нерусское лицо. Ничем не выделялся, ни в чем не преуспевал, даже не дрался ни с кем. Как его звать, Юра и не помнил. Оруженосец, тихо ожидающий своей судьбы на лавочке, поднял на него черные раскосые глаза и тут же опустил, спрятав за такой же черной лохматой челкой. Юра отвернулся и сказал очень ровно: — Я и один справлюсь. Витя Никифоров, вожатый их первого отряда, его самоотверженности не оценил. — Дурачок ты, Юр. — Сам ты дурак, — искренне сказал Юра. Выделял ли Никифоров Юру из кучи остальных, потому что тоже был спортсмен, или еще что, Плисецкий не знал — но смешливый Витя, любимец всего лагеря, почему-то Юрины выходки терпел и прощал ему все, как зарвавшемуся младшему брату. Юра бесился страшно. И наглел, конечно, изо всех сил. — Парня-то не обижай, хороший парень, — сказал Витя и прислонился плечом к стене. За слоем фанеры в пионерской комнате разноголосо галдели. — Что твоей нежной душеньке опять не так? Юра зыркнул исподлобья, тоже прислонился к стене, лопатками. Стена — слово одно, фанерка и деревянные плашки елочкой, дед дачу так же облицовывал… — Нахрена мне? Сам на него погляди — у него же на лице написано, что ему ничего не сдалось, будет потом ходить хвостом и ныть. И за волосами этими никаких стрел не разглядит. Мне его потом за ручку из оврагов доставать? Нашли умника. — Волосы подстрижем, — нашелся Никифоров. — Да и тебе самому не помешало бы… Юра вывернулся из-под его лапищи в волосах, рявкнул зло — ага, уже бегу. И действительно ушел, оставляя поле боя за врагом, и не обернулся. * Проиграть сражение — это не проиграть войну, а деятельной злости в Юре всегда было на целую армию. Можно же как-то его прогнать, думал Юра, выгребая вещи из тумбочки и погружаясь в сборы — одежду в стопку налево, расстеленное полотенце направо. Положил сверху мыльно-рыльный набор. Засунул в карман жестянку, желтую, как масло. Запихнул обратно в тетрадку вылетевшие письма — три от деда, одно от матери, список упражнений от Якова. Спрятал тетрадь в одолженного Джека Лондона, убрал его под рюкзак. Если не прогнать, то хотя бы поменяться. С тем же Гошей, например. Юра поразмыслил и понял — нет, с Гошкой ни за что. С Милкой, вредной рыжей девчонкой из второго отряда — тем более, Милка же первая и засмеет. А больше Юра ни с кем особенно и не был знаком. С Гошей и Милой Юра ходил в одну спортивную секцию — дед специально выбивал путевку в один с ними лагерь, чтобы внуку не было скучно. Юра завязал полотенце в узел и подумал — надо написать деду, что у него все хорошо. Хорошо же все. Нормально. — Юра, — пропел Витькин голос от дверей отрядной комнаты. — Ю-ра-сик. Ага, собрался уже? — А за Юрасика можно и в нос получить, — сказал ушедший в свои мысли Юра. — Вот хулиганство. Лильпална же кричать будет. Не боишься? Юра повернулся и пожал плечами, многозначительно глядя в глаза Никифорову — мол, конечно, будет, но оно того стоит. — Хулиганство, — картинно огорчился Витя. — Юра-Юра. Были у Вити имя как у хоккеиста, удивительные светлые волосы, выгоревшие до серого пепла, и вагон уверенности, что ему все и всегда сойдёт с рук. Красавец, спортсмен, активист — по Юриному мнению, пустозвон редкий. Обещал же — мол, и с начальством всю организацию улажу, и палатки раздобуду, будет фу-ты ну-ты, чисто Шервудский лес. Ага, как же. Договариваться с начальством лагеря старшаки ходили сами. Юра громко и с чувством убеждал, что без турнира лагерь погрязнет в дрязгах и самодельных стрелах, Мила трепетала рыжими ресницами и уверяла, что вся затея имеет характер исключительно полезный и культурно обогащающий. Вышло — пятнадцать палаток (турнирную таблицу для финалистов пришлось спешно ужимать), несколько листов фанеры на мишени, моток проволоки, два полных дня на соревнование да плюс ночь — для праздничного костра. Спортивное мероприятие для физическо-нравственного развития молодежи, хоть на газетную передовицу. Веры тебе больше ни на грош, сказал потом Юра Никифорову. Витя захлопал детскими, голубыми глазами и набрался наглости спросить — ну забыл подойти вовремя, Юр, что такое, все же нормально вышло. Забыл он. Как с таким разговаривать. Ситуация снова требовала компромиссов. Плисецкий вдохнул, напрягся и собрал по крошкам всю свою дипломатичность. Он умел, когда надо, на его упрашивающее лицо даже Яков иногда велся. — Вить, — сказал он проникновенно, — ну ты же сам разумный взрослый человек. Спортсмен. Ну пойми, одиночник я, не привык в команде работать. Тем более с такой малышней. — Поздно, одиночник, — пожал плечами непробиваемый Никифоров. — Малышне тоже повеселиться хочется. Твой же не виноват, что ты последний спохватился. Хороший мальчишка, спокойный, тебе как раз… Юра передернулся на словах про «как раз» и сказал: — А ты-то чего тут? Помогаешь налаживать контакт между поколениями? — Организовываю народ, — пояснил Витя. — Там уже все палатки обустроили, а вас не соберешь. Юра издевательски повторил — организатор. — Кого другого не нашлось? Никифоров довольно поиграл бровями и плюхнулся на соседнюю кровать. Заскрипела сетка. — А я, как ты заметил, спортсмен. Кто, как не я. И почему только с вожатыми драться нельзя, подумал Юра, покидая поле боя уже во второй раз. Дурацкое правило, Витькино тонкокостное лицо так и просило кирпича. * Прогнать оруженосца не получилось. Юра забросил вещи в палатку и хмуро сказал — пошли тренироваться. И оруженосец молча кивнул и пошел следом в овраг. И ведь даже не мешал, что самое обидное. Из кустов доставать его было не надо, каждый раз нырял без жалоб. Стрел не терял, не приставал и не ныл. Как Плисецкий ни злился по инерции, упорство он ценить умел. И правда, сойдет, что ли… — Ой, Юрочка и правда совсем фея, — прощебетала Милка за спиной. — Лесная! Юра вздрогнул и чуть не смазал выстрел. — Твою ж… Бабич, блин. За фею получишь однажды. — Не рычи, — наморщила нос Мила. — Ты ночное зрение тренировать собрался? Вы даже ужин пропустили. Юра посмотрел на небо за лесом — как разведенные фиолетовые чернила, цветные закатные кляксы. Мда. — На кухне что-нибудь найдем. — Так закрыта кухня, Юр. И оруженосца ты заморил уже, бедного. Нельзя так с маленькими. У меня, конечно, могло остаться что-то из консервов после похода, но… — Бабичева, — перебил Юра, — тебе чего. Мила опустилась на корточки, не глядя на Юру с оруженосцем. Вытянула травинку, прикусила сладковатый кончик зубами. — Мне перья нужны, — сказала она наконец. — Рыжие, петушиные. Я помню, что у тебя были, а сам ты все равно белые используешь. — Шантажистка, — заключил Юра. Посмотрел на Милу, на заморенного оруженосца с исцарапанными коленками, снова на Милу. — Шесть рыжих против двух банок консервов. И пары горбушек еще. — Вымогатель, — возмутилась Мила. — Среди бела дня! — Так вечер, Мил, — отомстил Юра. Милка распрямилась с корточек, как пружина, отвесила ему подзатыльник и оставила дожидаться хлеба, консервов и комаров. — К палатке тогда неси, — крикнул вслед Юра. Мила, не оборачиваясь, показала ему фигу. — Пошли, мелкий, — сказал он оруженосцу. И добавил зачем-то: — Милка, конечно, с придурью, но вообще девчонка неплохая. Принесет. * Когда стемнело, зажгли первый костер — в честь стрелков, финалистов рыцарского турнира. Собрались и малыши-оруженосцы, и почти все старшие — но не шумели, даже гитару не принесли; и костер вышел тихий, обкатывающий марящим, банным теплом. Перекатывался малиновым жаром в углях и брызгал огнем вверх, в искристое звездное небо. Оруженосец сел вроде рядом, но поодаль — и отходить не хочется, и навязываться тоже. Плавали, знаем. — Эй, мелкий, — окликнул Юра и кинул горбушку. Тот поймал. — Давай, двигай сюда. Оруженосец кивнул и слез со своего бревна, пересел к Юре. Протянул ему прутик. Юра тоже кивнул и стал разламывать свою краюху и насаживать куски на прут. А как его звали, Юра все еще не помнил. И как в таких случаях с малявками… — Слушай, — буркнул он, глядя в костер, — только не обижайся, но я твое имя забыл. Тот, кажется, не обиделся. Что-то промычал, торопливо прожевал, кроша край хлеба, и сказал четче — Отабек. Отабек, повторил про себя Юра. Хм. — Юрий, — сказал он, — будем знакомы. Можно Юра. Можно Юрий Михайлович, мне по барабану. — Враки, — встряла Милка, не разлепляя глаза. Она растянулась на бревне во весь рост, удивительным образом не теряя равновесия. — Не верь ему, малой, какой из него Юрий. Он феечка у нас… Заржали сразу трое, не считая Бабичевой. Юра содрал со своего прута гренку, обжигаясь и баюкая ее в ладони, дотянулся и кольнул Милку прутом в голую ногу. Милка заверещала, сползая с бревна. Юра победно отсалютовал прутом: — Вон, на Отабека посмотри — сидит и молчит человек. Бери пример, Бабич. Бабичева фыркнула, снова растягиваясь на бревне. Юра запихнул в рот уже остывшую гренку. Хлеб был непропеченный, горелый сверху и сырой внутри, Юра в жизни не ел ничего вкуснее. * — Ты откуда? — Алма-Ата, — сказал оруженосец Отабек, белея коленками в палаточном полумраке. Он, в отличие от Юры, на чистую заправленную постель в грязных штанах не рухнул — сложил аккуратно в ногах матраса. Юре даже неловко как-то за себя стало. — Это в Казахстане. — Знаю, что в Казахстане, — буркнул Юра со своего матраса. Надо был, наверное, спросить казашонка, скучает ли, или как его занесло в «Синие камни», но рыцарь-наставник из Юры был так себе. Расспрашивать он не привык, а Отабек сам не болтал. В принципе, и хорошо. Юра и сам про себя бы рассказывать не стал. В летний лагерь его никогда не тянуло — было что делать дома, с тренировками у дяди Яши и дедушкиной дачей. Только вот дед лег в больницу на месяц и оставлять Юру одного отказался наотрез. Как Юра разорался тогда. — Мать твоя мне не простит, — заявлял дедушка. — А так под присмотром будешь. И Яков поймет, месяц на свежем воздухе ничего твоим тренировкам не сделает. — Мать когда еще приедет, — возражал Юра. — А тебя навещать надо. И кошка одна останется. Кошку куда? Деда он никогда переспорить не мог — в него Юра упрямством и пошел, наверное. Дядя Яша похмурился, поругался и дал ему список упражнений на месяц. Мать написала, чтобы он хорошо питался и не смел ночами бегать на речку. Кошку Тимку отдали соседке тете Клаве вместе с ключами — заходить поливать цветы. Деду надо было написать. — А подстричь тебя и правда пора, — сказал Юра, — неудобно же. Можно завтра с утра, до тренировки. Ножницы у вашей вожатой вроде бы были. Отабек в полутьме палатки молча кивнул: можно завтра. Из щели входа просачивались отблески костра и бегали по одеялам и стенкам, как в калейдоскопе. Юра уснул под звон одинокого комара. * Разбудила его полоса света в глаза. Гошка, несправедливо бодрый для такой рани, держал полотно палатки так, чтобы свет падал Юре на лицо, и мерзко хихикал. — Ну ты и сволочь, — просипел Юра. Гоша закончил ржать и сказал: — Зато как быстро проснулся. Тебя же будить нужно два часа, а ты у нас хоть и фея, еще и драться полезешь… Ну как, обратно баиньки? Или бегать пойдешь? Юра, не реагируя, сел на матрасе и потянулся хорошенько. Хрустнул плечом, вытянул вверх обе руки по очереди, провел левой по палаточной парусине. Где-то на стене был карман, в который кто-то из девчонок вчера запихнул ветку шиповника… ага. Гошка, получив колючей стрелой по колену, взвыл и отпрыгнул в сторону. — Теперь иду, — злорадно сказал Юра. — Не делай людям добра, — загробно отозвался силуэт Гошки за парусиновой стенкой. — Не получишь зла. — Это ты еще мелкому спасибо скажи, что я веду себя прилично. — Это прилично? — Не коммунистический ты человек, Попович, — сказал Юра, сползая с тюфяка. — Неблагодарный. Я тебя цветами закидываю еще до финала соревнований, хотя тебе и не светит там нихрена, а ты в душу плюешь. — Иди ты знаешь куда, — туманно ответил Гоша. Юра выдернул из кучи вещей тренировочную майку посвежее и сказал, куда Гоше идти конкретно. Гошка оскорбленно засопел. — А цветок на турнире за ухо воткни, — посоветовал Юра. — Все девчонки твои будут. Ты же у нас рыцарь розы и чего там еще, разбитого сердца. Анька твоя обрыдается. — Не моя, — сказал трагический любовник Гоша. Многообещающую драму прервал казахский оруженосец Отабек. И молчал же, пока взрослые лоси наорутся, Юра бы не выдержал. — Юра, — спросил он серьезно, — вставать? Юра, склонившийся над шнурками, вскинул голову и недоуменно посмотрел в сторону оруженосца. — Да не, — сказал он, — дрыхни пока. Побудка через полчаса, услышишь. Гоша засунул голову в палатку и мстительно констатировал: — Какая прелесть. Заботливый Плисецкий. Юра показал ему неприличный жест, встал с тюфяка и оглянулся. Казашонок глазел из-под четырехугольника простыни. Юра посмотрел на его аккуратную половину, на свою, с ровной чертой света по разбросанной одежде, и вылез из палатки. — Кривой, — непонятно и довольно сказал Гошка. — Косишь с самого утра, тигр. Юра взглянул — его флажок над входом веял косо и понуро. Не флажок, а гордый герб Рыцаря Тигровых полос… Тьфу, детский сад. Но хотя бы лучше, чем у того же Гошки, не зря с акрилом над полосами корпел. Юра дотянулся поправить, потрепал с гордостью. Гошка переминался с носка на пятку. — Посмотрю, как ты сегодня косить будешь, — ответил Юра и повернулся к воротам рыцарского лагеря. — Поныряешь еще по кустам, Аньке на радость. — Кого пугаешь-то, — сказал нагнавший Гоша и сощурил глаза, — феечка. — Размажу я тебя, Гошан, — мечтательно сказал Юра. — Как нечего делать размажу. По всем мишеням. Гошка неверяще хмыкнул. Юра переступил невидимую черту ворот, отделяющую рыцарский лагерь от пионерского, и вместе с Гошей перешел на бег. Страж ворот проснулся и сонно гаркнул им вслед: давайте, спортсмены, до Москвы всего двести километров осталось. Завернулся в красную ситцевую мантию и засопел с полным и счастливым осознанием того, что работа откладывалась еще на полчаса. * А после завтрака свежеподстриженный Отабек подрался. Этот-то — с серьезными глазами и штанами в стопочке. Ладно там ругаться, Юра не совсем был уверен, что он голос поднять умеет. Вожатая малышни его таким молчащим, смурным, к отрядной даче старших и привела. Отабек шел и не отбрыкивался, даже когда Симка его совсем неудобно держала за плечо, только не смотрел ни на кого. — Хренасе, — оценил боевые раны Юра со своего поста на лестнице дачи. — Нормально так. Серафим, ты ему так плечо сломаешь. — Испортил ты мальчишку, Плисецкий, — почти обиженно заявила Сима. — Вам за ними приглядывать доверили, а вы? Они же носятся беспризорные! Сима была старше лет на пять, самое большее, более равным Юра чувствовал себя разве что с Витькой — но Никифоров был вообще отдельный кадр. — Чего орать-то, — поморщился Юра. Кусок солнечно-золотой жести тут же саданул его по пальцам, и Юра зашипел, засовывая пальцы в рот и рассыпая стрелы. — Сама бы мишени тогда и допиливала, вместе с Никифоровым твоим. Ему вон тоже доверили. А теперь стрельбы на вечер пришлось переносить, пока мы там еще этих свиней на проволоку ладили… — Кабанов, — машинально поправила Серафима. — И Никифоров такой же твой, как и мой, говоришь ты о нем точно чаще. Юра тихо выругался, нашаривая на порожке стрелу. — Дурной ты пример, Плисецкий, — устало сказала Сима. — Конечно, — сказал Юра, — дурной пример — это весь я. Можно подумать, без моего примера твои не дерутся никогда. Отабек и правда не дрался. Второй, увалень лет восьми, возмутился раньше Серафимы: — Так он вообще первый полез! Юра присвистнул: — Вот это молодец. Теперь хоть верю, что он настоящий живой человек, а то… Серафима задохнулась: — Плисецкий! — Что Плисецкий? Я-то тут при чем? — Хоть ты узнай, чего он, — Серафима тряхнула казашонка за плечо, — срывается. Хороший же мальчик был, послушный, не лез никуда, и чего он… Мне же не говорят. Секреты, видишь ли. — Секреты, — повторил Юра. — То есть тебе не говорят, а мне скажут? — А мне он стричься не давался, — обиженно сказала Сима. Ого, подумал Юра. Утреннюю парикмахерскую процедуру Отабек терпел и не дергался, когда Юра отвлекался рявкнуть на проходящих мимо остряков. Даже когда чуть не получил ножницами по уху. Разве что про прозвище спросил, и потом, когда Юра обтряс его жесткую остриженную челку, сказал — Юра, а тебе надо? Плисецкий вспетушился моментально — а что, так плохо, что ли. Отабек заморгал и сказал — да нет, нормально. Хорошо. — Хорошо, — сказал Юра. — Бек, будешь признаваться? Отабек молчал с достоинством разведчика. — Не-а, — подытожил Юра, — не будет. — Я вообще не понял ничего, — искренне удивился второй, Валька, что ли. — Мы сидим просто с ребятами, болтаем, и тут он как влетит! Как треснет! Драться как следует не умеет, а лезет! Сам, первый! — Сам? — строго спросила Серафима. Отабек кивнул и стал молчать дальше. Приехали. — Нет, Сим, — сказал Юра, — бесполезно. Лучше сдавайся. — Здорово придумал, — всплеснула руками Сима. — А мне с этим сокровищем что делать? Запирать, что ли? Юра сложил на пороге тигрово-полосатые стрелы со свежими наконечниками, отряхнул колени от жестяной стружки. Вздохнул: — Да ничего не делать. Можешь в отрядной комнате закрыть и до конца смены не выпускать, это уже как тебе сердце позволяет, или что там, воспитательские принципы… Сим, я когда мелкий был, домой в синяках перестал приходить, только когда меня за это пригрозили из секции выкинуть. Этот тихоня раньше драться лез? Ну и все, значит, по делу и больше не будет. Бек, скажи, что не будешь. — Постараюсь, — очень серьезно сказал оруженосец. — Да по какому делу-то? — обиделся Валька. Отабек посмотрел на него тяжело и отвернулся. Серафима тоскливо вздохнула. — Горе мне с вами, — сказала она и всучила Отабека Юре. — Юрка, будь другом, а? Отведи этого раненого в медпункт, ничего не успеваю… Алтын, с тобой еще говорить будем. Валя, пойдем. И убежала по своим вожатским делам с Валей в руке. Он теперь совсем виновато выглядел, этот нелепый казахский разведчик Алтын. Космы ему лицо больше не прятали, и он отводил глаза, не глядя на Юру. Юра стряс собственную челку с глаз и сказал: — Черт с тобой, разведчик. Надо было? Отабек кивнул, глядя на пыльные сандалии. Спросил: — Юра? Юра кивнул в ответ — машинально, казашонок же не видел. Так теперь и будут общаться, видимо. Кивками. — Ну? — Почему… разведчик? — Молчишь много, — раздраженно ответил Юра. Отабек помолчал еще, с прилежанием переваривая информацию. — Это плохо? — Это непонятно, — сказал Юра. — Пошли в медпункт. Подбитый оруженосец посмотрел на него почти испуганно и закивал, не сходя с места. Выдал: — А как же… тренироваться? Ну, потом? Юра скептично глянул на его расцарапанные руки. Отабек заалел кончиками ушей, торчащими из волос. — Да это я сам… об кусты, свалился когда, честно. Юра, я сильно подвел? — Бегать сможешь? — Смогу! — Тогда не особо, — великодушно сказал Плисецкий. — Только без вот этого… без самодеятельности этой. Подумал — трудовое воспитание. Вот это вы молодец, Юрий, вот это педагогический талант. * Стрелы на тренировке ложились ровно, как будто шли по нарисованной пунктиром дуге. Срывались с тетивы уверенно, одновременно с тем, как что-то так же четко и раздраженно срывалось внутри, и Юра с веселым и страшным предвкушением решил — напишу деду, как выиграю. Исправился тут же, по старой привычке — если выиграю. Ну и если нет, тоже напишу, конечно. Веселое и страшное не ушло. Отабек то пропадал, то вырастал рядом в нужный момент. На левой ладони зеленела длинная царапина наискось, от мизинца к основанию большого пальца. Не жалели в медпункте зеленки, вспомнил Юра, покрасили, как стенку в подъезде. — Устал? — деловито спросил Юра. Отабек помотал лохматой головой. — Не… Я нормально. Честно. — Ладно. Через десять минут все равно сворачиваемся на обед. Отабек вздрогнул. — Юра… а с тренировками все? Юра хмыкнул, ставя новую стрелу: — Думаешь, не хватит, мелкий? Не выиграю? — Выиграешь, — просто сказал Отабек. — Обязательно. У тебя глаза такие… Юра заинтересовался: — Какие? — Как у солдата. Так не собираются проигрывать. Сказал и немедленно покраснел — смешно, щеками и почему-то немного носом. Юра смущенно хмыкнул. Как у солдата, а. — Нормально все будет, — сказал он. — Всех победим. Слушай, сам-то хочешь попробовать? Да ладно, вижу же, что хочешь. — Я плохо умею, — сказал Отабек. Юра огляделся по сторонам — вроде рядом никого — и протянул лук. Отабек просиял всем круглым скуластым лицом. * — Смешной он у тебя, — сказала Милка за обедом. — У всех мальки просто хвостом ходят и в рот заглядывают, а твой еще и того и гляди с тобой подерется. Или за тебя. — Смешно, — сказал Юра. Подумал — за меня, ха. — Самому пострелять хочется просто. Я ему на тренировке на десять минут лук дал — попал раз из пяти, но столько радости у человека! Не поверишь. Бабичева посмотрела на него долго, непонятно. — Юрка-Юрка, — сказала она. — Совсем большой стал. А я тебя еще во-от таким помню, маленьким и злобным хулиганом… Юра закашлялся супом. — Завидуешь просто, — прохрипел он. — Что у меня оруженосец круче. Твоя-то Светка не стреляет. Бабичева заулыбалась так загадочно, как только позволяла ложка супа во рту. — Моя Светка в королевскую ночь еще вас всех зубной пастой разукрасит, — пообещала Мила, разделавшись с супом. — Всю вашу дачу вместе с Витей. — За Никифорова я ей сам спасибо скажу, — сказал Юра. В самом деле, чего еще можно было ждать от Милкиного оруженосца. Тяга Бабичевой к приключениям передавалась воздушно-капельным путем. Мила звякнула ложкой по пустой тарелке и повернулась к нему: — А в самом деле, Юр. Ты же вчера еще бесился, что твой ни рыба ни мясо. А? Юра решил не советовать сходу Бабичевой отвянуть. Честно подумал и озвучил: — Да не. Нормальный. — Ого, — восхитилась Мила. — Как мы умеем. Юра показал ей язык и потянулся за лишним куском хлеба, хозяйственно спрятал его в карман. — Правда, нормальный. Не ноет вообще, даже дядя Яша бы порадовался. Стреляет. С утра подраться успел. Глядишь, вырастет приличный человек. — А у меня Светка, кажется, уже сама на фигурное собралась… И знаешь что? Говорит, оруженосец твой сам к тебе вызвался. Больше никто к такой приме не хотел, и он такой — а можно мне. * — Юра, — очень воспитанно спросил Отабек, — извини, пожалуйста, можно вопрос? Юра щелкнул ножницами и отложил их на мокрую от росы траву. Долго малой терпел. — Почему они тебя феечкой зовут? Потому что мелкий и тощий, хотел сказать Юра, и вертлявый, как десятилетка. Малахольный, как Яков иногда зовет, когда злится. Потому что на фигурное катание хожу, и на балет еще раньше ходил, когда времени хватало. Потому что лицо девчачье, и волосы… А волосы все равно не буду отрезать, пусть подавится все, я их всех какой есть умою — с волосами, ростом и балетом. — А что, — издевательски спросил Юра, — не похож? Отабек помотал головой. Вежливый. — Да выступал как-то в таком, — сказал Юра, поднимая ножницы с травы. — Давно, чуть старше тебя был. Белое все, хрустящее, как сахарная вата… А Милка с Гошей и запомнили, ч-черт. Да не они черт, а ты. Не вертись, я тебе сейчас сейчас всю челку срежу к такой-то бабушке… — Да ничего, — сказал Отабек, — все равно растрепанная будет. У меня нормально никогда не лежит. Мама вечно… ну, не нравится ей. — Мамы такие, — кивнул Юра. — А ты назад зачесывай. Будешь роковой парень. Отабек рассмеялся, растеряв всю серьезность. Впервые пока что, понял Юра. * Стрельбы неслись так быстро, будто и не для них были эти два дня — как пружину отпустили: наладка мишеней, Никифоров зачитывает правила, хмурится завхоз Семен Васильевич, лишенный сосновых дров, Милка встряхивает рыжими кудрями и проверяет новое оперение на стрелах, Гошка выглядывает свою Аню в толпе, носятся оруженосцы, расчесывая в кровь исцарапанные ноги. Свистят блоки, носятся фанерные зайцы и козы. Юра опомнился, только когда уже вторая по счету стрела пошла мимо. И не то чтобы мимо — едва задела несчастную свинью, прошелестела по траве по касательной и упокоилась в крапиве. Очко это принесло, но вторая стрела совпадением быть не могла. Юра почувствовал, как знакомо, зло сводит скулы. Так, сказал он себе. И что это. Преимущество перед Милой у него пока было, но стрелять еще не закончили ни она, ни Гошка, ни близняшки, смуглые и неразлучные. Что бы тут Яков сказал… А непонятно, что бы Яков сказал. Плисецкий катал стабильно, без Гошкиных выкрутасов. Не было этого подлого чувства, когда тело становится чужим и отяжелевшим, что даже руки не поднять, когда трудно дышать, когда трибуна давит, как подушка. Не было, Юра этим гордился. А тут и руки как не свои, и стрелы — как будто не он их делал, красил суриком, резал наконечники. Юра выругался под нос и стал ставить новую стрелу. Пальцы не хотели гнуться. — Давай, — сказали вдруг рядом. Отабек стоял в шаге с готовой стрелой на ладонях, тихий и серьезный. Глаза под короткой челкой смотрят упрямо — Юра, не подведи. Обещал же размазать по мишеням. Юра кивнул и показал большой палец. Вставил тетиву в прорезь стрелы. Вскинул лук, чувствуя, как раздражение прогорает, уходит в хорошую, спортивную злость. И деревянный олень — рукой достать. Всех победим. Действительно. Шестая стрела мелькнула, как тигриный хвост, и вонзилась деревянному оленю туда, где у него должно было быть сердце. И дальше все шло, как и должно было. И тетива отщелкивала ровный и уверенный звук, и стучала жесть наконечников об фанеру, и в свалившемся гвалте Юра сказал — я же говорил, победим. * Вечером кто-то и правда воткнул Гоше в волосы шиповник. А кто именно, Юра так и не успел разглядеть. Гошка в любом случае совершенно не выглядел обиженным и проигравшим, и в ответ на Юрин хохот только довольно поднял бровь и мастерски взял какой-то хитрый аккорд. Отнял же у кого-то гитару, музыкант. У костра в честь завершения рыцарского турнира собрался почти весь лагерь, и даже сам огонь был совсем другим — кипучим и шумным. Плисецкий весь вечер глох и принимал поздравления, пока не сдался и не сбежал подальше от победного пирога. — Физкульт-привет победителям, — радостно и невнятно объявил Никифоров откуда-то сверху. Юра запрокинул голову и посмотрел. — Ты где пирог взял? К нему даже я не пробился! — Жизнь научит пробиваться, Юрочка, — сказал Витя, взъерошил ему волосы и ушел в сторону Гоши. Гоша тем временем совсем вошел в кураж, завел томный романс о любви и вовсю строил глазки светленькой Леночке из второго отряда. Голос у него был удивительно стройный, Леночка таяла. — Бедная Киселева, — без всякой жалости сказала Мила. — Пропала. После Витьки подошли близняшки, поздравили еще раз. Юра сказал спасибо и выпросил у Мишки химический карандаш — написать деду. Подошел оруженосец. — Я пирог отбил, — сообщил Отабек. — Два куска. — Добытчик, — просияла Мила. Но-но, сказал Юра, хлопнув по протянутой руке. Мила фыркнула и отошла. — Победителей не судят, — крикнул вслед Юра и довольно вгрызся в свой кусок пирога — яблочный, красота. — Тренер разве что. Отабек согласно замычал сквозь кусок пирога. Юра скосил глаза. — Тоже секция? Отабек помолчал, прожевал свой кусок и сказал, глядя на мерцающие переливы углей: — Тоже… Фигурное катание. Юра закашлялся. — Ну ты и разведчик. Давно? — С зимы. — Что-то поздно… Хотя вообще нормально, не дрейфь. Тут на упрямстве выезжают. — Ага, — сказал оруженосец и замолк. Юра тоже помолчал и не выдержал: — Ты поэтому ко мне и просился? В смысле, спасибо, конечно, но репутация у меня… Никифоров на другой стороне от костра уже успел отобрать гитару, мягким тенором стал выводить что-то еще более лирическое. Что-то про качнувшуюся вишню и ракетоплан, и мечту с позывными. — И поэтому, — сказал Отабек. — И вообще… Юра не стал переспрашивать. Чувствовать себя старшим и без того было жутковато и лестно. — Ты здорово стреляешь, — как-то беспомощно закончил Отабек, глядя в огонь. — Красиво и… сильно. Так, что смотреть хочется, и самому стрелять — тоже. Я все сказать хотел, но как-то некстати было, а теперь турнир кончился, и костер хороший такой… наверное. Юра в тишине кое-как проглотил последний кусок пирога и отряхнул руки. — Ты тоже молодец, — серьезно сказал он. Кашлянул, протянул руку: — Ладно, Бек. В общем… Будешь в Москве, заглядывай на наш каток. Меня спросишь, или дядю Яшу, если что. Он отличный дядька, вообще-то, не пугайся. Адрес напишу еще… Отабек поднял красное от костра лицо и взглянул вверх. Тоже торопливо отряхнул ладони и пожал руку в ответ. Солидно, по-взрослому. И улыбнулся — смешно, неловко совсем, с ямочкой на левой щеке.